Вечер во Франкфурте

Устное слово о поэте отличается от любого письменного высказывания о нем. Устное рассчитано на то, чтобы быть воспринято здесь, сейчас и всеми присутствующими. Тот, кто мало осведомлен и для кого само имя, быть может, звучит внове, должен получить представление, а тот, кто в курсе дела, не должен заскучать. Это необходимое предварение к ниже следующему тексту о двух поэтах: Александре Кушнере и Светлане Кековой – и к тому, почему эти имена возникли в таком, если не невозможном, то и не явно напрашивающемся, сочетании.

Имена Кушнера и Кековой соединил поэтический вечер, ставший одним из событий Франкфуртской книжной ярмарки в октябре 2003 года, на которую Россия была приглашена в качестве специального гостя. Это означало расширенное представительство с «круглыми столами», презентациями, встречами и всевозможными вечерами, рассчитанными на то, чтобы показать современную русскую литературу. В те дни она вышла из берегов огромной ярмарочной территории и расплеснулась по центру Франкфурта-на-Майне.

Нижнее помещение небольшого кафе (своего рода литературный подвальчик) свободно от столиков, за которыми едят, и заполнено рядами стульев, на которых сидят несколько десятков слушателей. В большинстве своем они представляют русскоязычное население Германии, а для тех, кто русским не владеет, слова ведущего (но не стихи!) переводятся на немецкий. Тесно, темновато, довольно шумно, поскольку в другой части зала и наверху продолжают ужинать, но те, кто пришли слушать, слушают со вниманием. Сменяя друг друга, перед аудиторией появляются поэты, сгруппированные организаторами по двое или по трое. Их соединение – в достаточной мере дело случая или выбора самого ведущего.

Еще в Москве мне задали вопрос, чей вечер я хотел бы вести (или по-современному – быть модератором). Из списка отправляющихся во Франкфурт я назвал Кушнера и Кекову. Назвал тех, кто мне интересен, и лишь потом подумал, что в этом соединении есть смысл. Имя Кушнера в поэзии представляет то, что, пережив потрясения последнего десятилетия XX века, сбрасывание многих и многих с корабля современности, связывает сегодняшний день с ближайшей и с классической традицией.

Имя Кековой – новое и, я бы сказал, редкое в том смысле, что ожидание глобального литературного обновления не оправдалось. Очень немногие из тех, кто появились за последние годы, состоялись и утвердили себя. Они, во всяком случае, не отменили реальных величин из числа тех, кто начал печататься гораздо раньше – в советские годы. К прежним именам добавились новые. Прежние в этом сочетании и контексте предстали как-то иначе, а вместе они и определили звучание современной поэзии.

И еще одно обстоятельство: Кушнер и Кекова – поэты, позволяющие судить о том, как сегодня в поэзии складываются отношения между природой и культурой.

Двойное зренье Александра Кушнера

Александр Кушнер – сейчас один из тех немногих поэтов, кто принадлежит не только поэзии, но и читательской памяти. Его стихи помнят, цитируют, его строчки порой мелькают в речи, уже как бы освобожденные от авторства и перешедшие в разряд языковых идиом: «Времена не выбирают, / В них живут и умирают…»

Но стоит еще немного продлить цитату или взять одну из строф целиком, и кушнеровский личный акцент уже неотменяем и безусловен:

Что ни век, то век железный.

Но дымится сад чудесный,

Блещет тучка; обниму,

Век мой, рок мой на прощанье.

Время – это испытанье.

Не завидуй никому.

Крепко тесное объятье.

Время – кожа, а не платье…

Железный век и чудесный сад, тягость и радость без права на альтернативу или жалобу: «Большей пошлости на свете / Нет, чем клянчить и пенять…»

Кушнеру удается оставить в памяти след своей музыки, но, конечно, особенно легко в цитату попадают строчки, наведенные на смысловую резкость: «О, слава, ты также прошла за дождями, / Как западный фильм, не увиденный нами…»

Или еще такое петербургское признание:

Как клен и рябина растут у порога,

Росли у порога Растрелли и Росси,

И мы отличали ампир от барокко,

Как вы в этом возрасте ели от сосен.

На рубеже 70 – 80-х это была одна из самых расхожих цитат в спорах о «книжной поэзии». Для ее противников эти строки звучали неопровержимым доказательством неорганичности их автора. Но ведь финал стихотворения о красоте и восторге, которыми и в городском пейзаже не забывает подарить природа: «Особенно, если кружится листочек / И осень, как знамя, стоит в отдаленье». Так что автор, кажется, не безнадежен.

Да уж, Кушнер, безусловно, не безнадежен, когда речь идет о том, что в школьном учебнике называют «лирикой природы». Есть ли сегодня более верный продолжатель у Тютчева и Фета, хотя кушнеровскую поэтическую родословную ни в два имени, ни в десять не вместишь. Кушнер один из самых больших знатоков и тонких ценителей классики, один из лучших эссеистов, пишущих о поэзии. Впрочем, и один из лучших поэтов, пишущий о ней придирчиво и радующийся даже ее «недостаткам»:

Конечно, Баратынский схематичен,

Бесстильность Фета всякому видна.

Блок по-немецки втайне педантичен.

У Анненского в трауре весна.

Цветаевская фанатична муза.

Ахматовой высокопарен слог.

Кузмин манерен. Пастернаку вкуса

Недостает: болтливость – вот порок.

Есть вычурность в строке у Мандельштама.

И Заболоцкий в сердце скуповат…

Какое счастье – даже панорама

Их недостатков, выстроенных в ряд!

Но Тютчев и Фет у Кушнера на несколько особом положении, особенно с учетом того, что, не тесня из памяти Растрелли и Росси, природный круговорот все более захватывает его поэзию.

Об этом свидетельствуют и названия сборников. Поэтика заглавий – это отдельный раздел поэтики (все более привлекающий внимание). Заглавие представляет собой эстетический манифест в его кратчайшем, свернутом выражении. Для поэтических книг это утверждение справедливо вдвойне. Кушнер позволил оценить свою поэтику в движении по десятилетиям, именно так составив том избранного «Стихотворения. Четыре десятилетия» (Прогресс-Плеяда, 2000). Каждые десять лет – три новые книги стихов.

60-е – «Первое впечатление», «Ночной дозор», «Приметы». В заголовках – приметливость, впечатлительность, открытость внешнему миру.

70-е – «Письмо», «Прямая речь», «Голос». Сосредоточенность на собственном даре, голосе, подчеркнутое отношение к поэтическому ремеслу.

80-е – «Таврический сад», «Дневные сны», «Живая изгородь». Появляется Петербург, но сад здесь же сменяется живой изгородью; обозначено отношение искусства к действительности – через сон.

Природное и вселенское звучит в названиях всех последующих книг: «Ночная музыка», «На сумрачной звезде», «Кустарник», «Холодный май».

Поэзия Кушнера не только живет между природой и культурой, не чуждая ни той, ни другой, их взаимно соотносящая и перепроверяющая, но это пребывание «между» в стихах Кушнера – повод для постоянной рефлексии. Росси и Растрелли «растут» у порога, а мир растений предстает творением, обладающим архитектурной стройностью и законченностью. Это взгляд, отличающий – по своему типу видения – поэта-классика.

Об этом, по сути, и говорил Иосиф Бродский, открывая 10 декабря 1994 года в Нью-Йорке поэтический вечер Кушнера: «…Кушнер поэт горацианский, т.е. в его случае мы сталкиваемся с темпераментом и поэтикой, пришедшей в мировую литературу с появлением Квинта Горация Флакка и опосредованной у Кушнера в русской поэтической традиции… Если можно говорить о нормативной русской лексике, то можно, я полагаю, говорить о нормативной русской поэтической речи. Говоря о последней, мы будем всегда говорить об Александре Кушнере».

Кушнер так комментирует это высказывание: «Сравнение с Горацием показалось мне, конечно, очень лестным, но смешным, и если я привожу эту выдержку из его речи, то потому, что она явно имеет отношение к моей статье о его отступлениях от нормативной лексики и причине нашей размолвки»¹.

Смешно ли о Горации? Пожалуй, что нет. Верно ли? Безусловно да. Верно с поправкой, и даже не столько на русскую традицию, сколько на время, отделяющее нас от римской классики и изменившее строй нашей чувствительности. Если определить эту поправку одним словом – на сентиментализм (который и ввел в ход слово «чувствительность»). Сентиментализм не в расхожем представлении о нем (мелодраматическом и слезливом), а с новым способом самоощущения, сказавшимся прежде всего на отношении человека с природой.

Кстати, Бродский не «сравнил» Кушнера с Горацием, а соотнес его с горацианской традицией, преломленной в русской поэзии. Это именно так. Горацианский поэт по своему типу, Кушнер стилистически гораздо ближе Горацию в переводе русских поэтов, прежде всего своего любимого Фета:

Ты видишь, как Соракт от снега побелел:

Леса под инеем, с повисшими ветвями,

Едва не ломятся, и ток оцепенел

От злого холода меж сонными брегами.

Если фетовский вариант оды «К Талиарху» сравнить с ее строгим переводом, то произведенный сдвиг будет налицо:

В снегах глубоких, видишь, стоит, весь бел,

Соракт.

1. Кушнер А. «Здесь, на земле…» // Кушнер А. Аполлон в траве. Эссе. Стихи. М.: Прогресс-Плеяда, 2005. С. 177–178.[↩]