Василий Аксенов о Владимире Высоцком. Публикация и примечания В. Есипова и А. Кулика

Статья поступила 01.12.2017.

Прошло три года с того парижского вечера, когда я подошел к телефону-автомату с намерением впервые позвонить в Москву простым набором цифр. Перекресток Сен-Жермен-де-Пре был до предела забит машинами и толпой гуляк. Модные в том сезоне светящиеся шнурки были обмотаны у людей вокруг шей, запястий, щиколоток, торчали из волос, извивались в пальцах. Странные, светящиеся в сумерках разноцветные шнурки, возбужденные лица, факелы в руках жонглеров и пожирателей огня, саксофоны, скрипки и гитары в руках уличных музыкантов – как это все отличалось от вымершей в предолимпийском ступоре Москвы, которую я покинул всего три дня назад, отправляясь, так сказать, в заграничный вояж, а фактически – в бессрочную ссылку.

Набросав в машину сколько полагается франков, я набрал телефон московского друга¹ и сказал ему с фальшивой бодростью: «Вообрази – звоню тебе прямо с бульвара Сен-Жермен!» В ответ я услышал нечто невероятное: «У нас вчера ночью случилось страшное несчастье – умер Володя Высоцкий».

За эти три года произошло немало перемен, к которым мы уже успели привыкнуть. Кончился, например, брежневский зрелый социализм, и начался андроповский, не совсем зрелый. Отрезана была прямая телефонная связь с Советским Союзом, и зарубежные русские, пошумев и повозмущавшись, уже привыкли, что Москва снова отсоединилась от современного человечества и более туда с бульвара Сен-Жермен не позвонишь. Невозможно только привыкнуть, что Володи нет среди живых.

Мы с ним никогда не были закадычными корешами. Таких, как я, друзей у него было десятки. Кажется, и познакомились-то мы с ним только во второй половине 60-х, в свите Марины Влади. Звезда французского кино тогда стала довольно часто приезжать на родину своих родителей, русского пилота Полякова и мамы-смолянки (имеется в виду Смольный институт благородных девиц, впоследствии давший приют небезызвестной группе мужчин).

Марина разгуливала по Москве в голубом костюме с красной шалью на плечах, что в сочетании с соломенной гривой создавало трехцветие какой-то неопознанной свободы. Писатели, актеры и киношники нашей «волны» как раз волной ей и сопутствовали. Московские мамани злились: «Ишь, девка вырядилась, как Марина Влади!»

Наши все время тогда как-то кучковались, кутили и воспаряли, некто хриплый из свиты пел нечто бунтарское, про охоту на волков. Потом она за него и замуж вышла.

В последующие годы встречались, конечно, чаще, но еще чаще разъезжались. Приедешь куда-нибудь в Одессу или Ялту, увидишь дружественную трубу теплохода «Грузия»², устремишься, и тут капитан³ тебе и говорит: «А с нами Марина и Володя целую неделю плавали, вчера сошли в Сухуми». Прискачешь как-нибудь посреди зимы в Приэльбрусье, а там тебе говорят: «А мы только вчера Высоцкого проводили, здорово он у нас тут выступил!»

Одна из моих любимых Володиных песен, кстати, связана с горами, где «голубым сияньем льдов весь склон облит». Как он там поет?

В тот день шептала мне вода:

«Удач всегда!»

А день, какой был день тогда?

Ах, да, среда…

Где-то в середине 70-х годов мы стали с Высоцким встречаться чаще. Я дал ему прочесть только что написанный «Ожог». Собственно говоря, он был одним из немногих реальных героев этой книги. Под собственным именем он там гонял по ночной Москве на своей иномарке и в подвале пел для джазистов:

Удар, удар, еще удар,

Опять удар, и вот

Иван⁴ Буткеев (Краснодар)