В сторону Твена
Mark Twain, The Adventures of Huckleberry Finn. Text and criticism, М., «Радуга», 1984.. 368 с.
Бесспорно, лучшее, поистине классическое – в полнейшем смысле этого емкого слова – произведение Марка Твена, его «Приключения Гекльберри Финна», – отнюдь не из числа высокочтимых и нечитаемых, завалявшихся на пыльной полке великих книг. Об актуальности его на родине довольно мрачно свидетельствует нескончаемая история изъятий «пресловутого сочинения» (так оно именовалось в одной из реляций) из школьных и публичных библиотек США. Жаль, что эта история не написана: она дала бы очень интересную, порой зловещую, порой веселую подсветку фразам «с другой стороны», которые могут показаться случайно-восторженными, написанными как бы по обязанности. Вот, например, в предисловии Г. Злобина к «Приключениям» на английском языке книга Твена именуется «классикой для всех и на каждый день» (стр. 20), «вечно юным шедевром национальной и мировой словесности» (стр. 21). Именуется точно и как нельзя более справедливо.
И все же… и все же в спектре восприятия «вечно юного шедевра» нельзя не заметить некоторого – и довольно постоянного в американской критике – смещения: то к инфракрасному, а чаще к ультрафиолетовому тону. Проще сказать: то эти более чем странные, но все же приключенческие «Приключения» перемещаются в разряд детских книг и припоминаются как некое дополнение к «Приключениям» же Тома Сойера. То вдруг от них совершенно обособляются – и оказываются отдельным, уникально-взрывным происшествием американской и мировой литературы. Вроде «Шинели» Гоголя. Причем высказывание Достоевского, что, мол, все мы из нее вышли, – под большим сомнением, толком даже неизвестно, было ли такое высказывание; зато Хемингуэй высказался в 1935 году очень твердо: «Вся современная американская литература вышла из одной книги Марка Твена, которая называется «Гекльберри Финн»… До «Гекльберри Финна» ничего не было. И ничего равноценного с тех пор тоже не появилось» (стр. 14 – 15).
Не совсем так, разумеется, то есть совсем не так. И «до» было: Фенимор Купер, Эдгар По, Герман Мелвилл, даже и Брет Гарт; и «после» немало «появилось» довольно-таки равноценного. И не танцует нынешняя американская литература, как от печки, от «Приключений Гекльберри Финна».
И не танцевала. Книга, как говорится в том же предисловии Г. Злобина, и «была встречена, можно сказать, в штыки», «непониманием и нападками» (стр. 8), и заметили ее по-настоящему далеко не сразу, да и теперь еще, пожалуй, замечают как-то походя, а порой и нехотя. Так сказать, воздают должное – и бывает, что совершенно без толку. Но если воздают – значит, все-таки надо воздавать? «Ведь, если звезды зажигают – значит – это кому-нибудь нужно?» А кому? «Кому» тянет за собой «как», и любопытнейшим ответом на оба эти вопроса служит данное издание.
«Приключения Гекльберри Финна» читали почти все (во всяком случае, в детстве), но вспоминают их иной раз так, будто не особенно читали или с чем-то путают. Возникает такое ощущение, что именно эту зачитанную и захваленную книгу очень бы не худо перечесть.
Вот к такому-то «второму прочтению» книги Твена не только настоятельно призывает, но и предрасполагает эта ее четырехчастная публикация, издательский тетраптих. Части же ее таковы: 1) предисловие Г. Злобина «Вечно юный Гек Финн и его критики»; 2) текст «Приключений»; 3) составленная Г. Злобиным подборка критических откликов на книгу – «первая в советском литературоведении попытка дать в исторической перспективе свод критических воззрений» (стр. 230); 4) комментарии к тексту и разделу критики, соответственно, А. Полторацкого и Г. Злобина. В общем итоге текст занимает немногим более половины книги.
Статья-предисловие, казалось бы, не на своем месте: за краткой историей создания книги, локализацией ее в творчестве Марка Твена следует рассказ об эволюции ее критического восприятия и литературоведческого анализа. Получается так, что разбор и оценка критических суждений предваряют не только эти суждения, но и предмет их: сам художественный текст. Некоторая несуразность тут есть, но есть и свой смысл в том, чтобы изначально – пусть контурно – «обрамить» последующую критику и задать в качестве фона читательского восприятия историко-литературный силуэт Марка Твена.
Поскольку это сделано, постольку статья все же достаточно предисловие, хотя и придется читателю раздела критики листать книгу взад-вперед, то соглашаясь с Г. Злобиным, то возражая ему. Во всяком случае, живое и острое, научное и эссеистическое введение разжигает новый интерес к книге Твена – ведь резонно предполагается, что всякий ее уже когда-то читал. Возникает предостаточно оснований перечесть – и такую возможность тут же дает вторая часть издательского тетраптиха.
Надо сказать, что непереводимость – первостепенная стилистическая характеристика «Приключений Гекльберри Финна». При том, что канонический их перевод на русский язык Н. Дарузес – один из шедевров советской переводческой школы, все же лишь чтение «Приключений» в оригинале позволяет в полной мере оценить языковое новаторство Твена, сделавшее именно эту его книгу вехой в истории американской литературы. Оно более, чем что-нибудь другое, объясняет и вышеприведенную декларацию Хемингуэя, и слова Фолкнера: «..Марк Твен был первым истинно американским писателем, и все мы его наследники» (стр. 5). По справедливости поставлены они эпиграфом к статье Г. Злобина: Фолкнер, несомненно, имеет в виду прежде всего и главным образом «Приключения Гекльберри Финна», где англоязычное просторечие США (vernacular) впервые обрело изумительную весомость языка большой литературы. И это достижение действительно долгое время оставалось несравненным, а непревзойденным, пожалуй, остается даже и поныне.
Для осуществления замысла, озарившего конец работы над «Приключениями Тома Сойера»: «взять мальчугана двенадцати лет и провести его по жизни» (стр. 5), – нужен был огромный шаг, хотя последние слова первой книги: «Хоть сдохну, да буду жить у вдовы, Том…» – принадлежат герою второй, уже задуманной. Однако превращение его в рассказчика потребовало восьми лет писательства и семи книг – подступов к новизне темы, структуры, героя. Главная из них, конечно, «Жизнь на Миссисипи» (1877 – 1883), но очень справедливо и уместно помянут в предисловии (вот уже и приходится к нему возвращаться…) «Принц и нищий» – «сказочная притча», которую иные твеноведы по недоразумению противопоставляют «Геку Финну».
На страницах новой книги (будем говорить – второй: «Жизнь на Миссисипи» все-таки стоит особняком) сразу же появляются и Том Сойер, и Гек Финн; но это персонажи иного качества, что явственнее и прежде всего сказывается в глубоко функциональном изменении их речевого образа. Том Сойер словно бы и говорит почти по-прежнему (в переводе может показаться, что и совсем по-прежнему), но не тут-то было. За ним нет авторского присмотра, и реплики его уже не оправлены юмором взрослого шутника-повествователя, а погружены в речевой поток, лучше сказать – в речевую стихию свободного, совершенно раскованного рассказа Гекльберри Финна. А речь Гека из социально отмеченного образчика превратилась в поэтический синтез, в художественное обобщение просторечия американского Юга и Юго-Запада. И просторечие это отражает, вбирает, с пародийной выразительностью (что вовсе не значит насмешливо) воспроизводит различнейшие социально обусловленные речевые формы и оттенки – от «негритянского диалекта штата Миссури» (пояснение Марка Твена) до жантильной велеречивости провинциально-дамского обихода южной аристократии. Находит свое место и речь Тома Сойера: в качестве пародийного наставления, прописей мальчишески-рыцарского кодекса.
Это, в общем, дает почувствовать и перевод (он, повторим, мастерский); но чтобы непосредственно включиться в роман, услышать «звукозапись» Твена, настроиться на нее и по-настоящему воспринимать текст, – необходим подлинник, да и не только он, а еще и прекрасные комментарии к нему, четвертая часть тетраптиха. К ним приходится обращаться нередко – и каждый раз с удовольствием и предвкушением открытия: в самом деле, разве можно, например, оценить без них непередаваемо смешной «шекспировский» монолог герцога? (Этот комический сюрприз ожидает буквально всякого читателя: вряд ли кто-нибудь уже проделал работу А. Полторацкого по разъяснению состава монолога.)
Предположим, однако, что перевернута (с прощальным вздохом) последняя страница твеновского текста. Нет никаких сомнений, что для подавляющего большинства читателей он окажется в новинку – не исключая и тех не очень многих, кто перечел подлинник не в первый раз. Ни разбирать «со-свежа»»Приключения Гекльберри Финна», ни восторгаться по их поводу, ни обсуждать их здесь нужды нет: речь ведь идет лишь о том, как стимулировать их перечтение и что дает для него данное издание. А оно дает вслед за текстом «Приключений» восьмидесятистраничную подборку, «свод критических воззрений на один из шедевров американской и мировой литературы» (стр. 230) за период 1884 – 1970 годов. Тут-то они и есть: восторги, разборы, обсуждения, толкования…
Составитель пишет, что он намеревался «продемонстрировать с преимущественным вниманием к передовой материалистической критике различные точки зрения на роман и столкновение методологий» – и соответственно «помочь читателю совместить опыт конкретно-критического анализа с осмыслением историко-литературной полемики вокруг романа» (стр. 230). Что ж, можно рассматривать подборку и как тематический спецкурс по истории американской критики, особенно в сочетании с «историко-литературным и методологическим комментарием, который является необходимым дополнением к вступительной статье» (там же).
Оно, конечно, и любопытно, и поучительно узнавать, как расценивал крупный критик, солидный историк литературы или видный писатель «Приключения Гекльберри Финна» и место их в творчестве Марка Твена, – приобщаться, так сказать, к «борьбе идей» и «столкновению методологий», – но все же остается под большим вопросом, насколько и как характеризует того или иного литератора его отношение к Марку Твену вообще и к этой его книге в частности. Куда метит приведенное беглое высказывание или пространный отзыв? Принципиальны ли они для их авторов и в каком смысле? Хорошо ли, когда Марка Твена за эту его книгу превозносят до небес (как Г. Менкен), и плохо ли, когда ему по ее поводу почти что соболезнуют (как Драйзер)? Почему вдруг критики культурно-исторической школы сплошь и рядом оказываются внимательнее и вдумчивее, чем их гораздо более близкие нам по духу противники?
Словом, возникает один и тот же навязчивый вопрос: что именно сказал о себе тот или иной критик и надо ли это его самовыражение принимать всерьез? Между тем сказал он все-таки не только и не столько о себе, сколько о книге Твена. Большей частью так, – правда, в некоторых (немногих) случаях гневная или восторженная критическая жестикуляция, похоже, «не имеет цели вне себя» – или, помимо книги, метит в собратьев. Так у вышеупомянутого «интеллектуального бунтаря» Г. Менкена, пылкая апологетика которого сводится к утверждениям, что «Марк был благороднейшим из художников пера на американской земле» (стр. 255), что он попрал религию пуще Ницше, что он «куда выше Уитмена и не ниже По» (стр. 256), а «Гекльберри Финн»»равен по достоинству «Дон Кихоту» и «Робинзону Крузо» и несравненно лучше «Жиля Блаза», «Тристрама Шенди», «Николаса Никльби» и «Тома Джонса» (стр. 256), а заодно уж Купера, Ирвинга, Холмса, Митчелла, Стедмана, Уиттьера и, чего там, даже Брайанта. Так же у глашатая «нью-йоркской элиты рубежа столетий» (стр. 352) Роберта Бриджеса, который задыхается от злости оттого, что ему не смешно читать про белую горячку, заколотую свинью, кровавую вендетту и непристойное «королевское» представление. Вообще – не смешно, с тем и возьмите.
Подобные партии в критическом многоголосии отнюдь не излишни, и хорошо, что составитель ими не пренебрег – вообще позаботился о том, чтобы мнения не были голыми цитатами, чтобы в них звучала авторская интонация, чувствовались оттенки мысли.
Однако же еще раз: «почему» и «как» что-либо говорится – это очень показательно; существеннее, однако, что говорится. Насколько тот или иной разбор содержателен, в какой мере он обогащает, активизирует, даже и корректирует – пусть от противного – наше свежее прочтение «вечно юного шедевра». Мы присутствуем на его критическом обсуждении: и чем судить критиков, лучше им внимать. В этом смысле несколько опасным примером служит предисловие, где всем сестрам было заранее роздано по серьгам; но надо помнить, что на самом-то деле автор (он же составитель) оценивает a posteriori! И не обязательно с ним заранее соглашаться, да он вряд ли на это и претендует.
Напротив того, поспешим кое с чем не согласиться: так, в предисловии Г. Злобина крупнейший англоязычный поэт XX века, влиятельнейший критик и теоретик литературы Т. С. Элиот вдруг оказывается жалким эпигоном и перелицовщиком «небезызвестного» Лайонела Триллинга. автора полускандально знаменитой книги «Либеральное воображение» (1950).
Тезисы Триллинга пересказывает Г. Злобин; зато с мнением Элиота можно ознакомиться по его статье, помещенной в разделе критики; и сходства между ними обнаруживается маловато. «Величие «Гека Финна», по Триллингу, в том, – пишет Г. Злобин, – что это прежде всего хорошее чтение для мальчишек…» (стр. 17). Т. С. Элиот, напротив, в первых же строках своей почтительной рецензии говорит, что «Гек Финн» – «единственная книга, в которой гений Марка Твена вполне воплотился, и единственная, создающая собственную категорию» (стр. 287). Далее у Элиота речь идет о радикальном отличии «Гека Финна» от «Тома Сойера» – «книги для мальчиков, и книги очень хорошей» (стр. 288); Гек же, напротив, «достоин занять место рядом с Улиссом, Фаустом, Дон Кихотом, Дон Жуаном, Гамлетом и другими великими открытиями» (стр. 288). Говорится и о том – и это очень важная мысль, – что «Гек не полон без Джима, который представляет собой столь же замечательный образ, как и Гек» (стр. 290). Говорится о стиле книги – «стиле Гека, который делает книгу куда более убедительным обличением рабства, чем бьющая на чувствительность «Хижина дяди Тома» (стр. 289). И о том, что при Посредстве Гека, который «видит реальный мир», мир этот судит и осуждает сам себя. О многом другом говорится – и, наконец, о Реке: тут Элиот вроде бы перекликается с Триллингом, который цитирует его стихи и объявляет Гека Финна «верным» и «суеверным» слугой Реки-богини. Не совсем так у Триллинга, совсем не так у Элиота. Далее…
Что его цитируют, Элиот не виноват: а Гек Финн у него – не «верный и суеверный слуга», а более чем независимая личность, и недаром «существование его ставит под вопрос как американские ценности, так и европейские» (стр. 292). Про Реку же, про Миссисипи, сказано, что она «придает книге ее форму», и сходится тут Элиот не с Триллингом, а уж скорее, в числе прочих, с Г. Злобиным, называющим три твеновские книги «эпосом Большой Реки» (стр. 7). Кое-что у Элиота спорно (хотя и любопытно), кое-что декларативно и как бы «из другой оперы»; но дело с ним и с Триллингом, похоже, обстоит наоборот. Вполне вероятно, что Элиот счел нужным холодно и почти брезгливо, не называя имен, отмежеваться от злоупотребления собственными строками. И, уж во всяком случае, статья его свидетельствует о серьезном и внимательном прочтении «Гека Финна».
Это с одной стороны. А с другой – нельзя не заметить известной предвзятости элиотовского прочтения, причем не его собственной, а очень распространенной: своего рода либретто, составленного в 1910 – 1920-х годах и до сих пор обиходного. В. Шкловский, например, преподносит его как трюизм:
«Марк Твен любил своего двойника, Гека Финна, любил больше, чем себя. Гек Финн был счастливей, он сумел уплыть с другом-негром.
Король и герцог – они не друзья, но, в общем, безобидные шарлатаны. Плывет по широкой реке Гек Финн, перерешая американскую жизнь.
Только две вещи и есть у Марка Твена, не переделанные женой и дочерьми: вот этот мальчик, родственник Диогена, и «Путешествие капитана Стормфильда на небо» 1.
Примерно такое критическое либретто (в котором, кстати, почти все неверно) используется у Уолдо Фрэнка, у Ван Вик Брукса, у Драйзера, у Де Вото; застревает оно и в монументальной «Литературной истории США». «Приключения» получают биографическое истолкование – причем Гека Финна более или менее путают с Марком Твеном – и трактуются как замечательное, почти стихийное проявление разорвавшего оковы могучего таланта, «истинного Твена»: пренебрегая художественной фактурой книги, в нее вчитывают мотивы, мораль, сюжет – то анархизм, то пантеизм, то цинизм, то рационализм…
А ведь эпиграфом к ней служит авторское предуведомление: «Всякий, кто покусится найти в этой повести мотив, будет предан суду; всякий, кто покусится найти в ней мораль, будет объявлен вне закона; всякий, кто изыщет в ней умысел, будет расстрелян». Уведомление адресуется явно критикам, а не читателям – читатели такими поисками не занимаются; и понимать его, разумеется, надо не так, будто в повести нет ни мотива, ни морали, ни сюжета, а как настоятельную просьбу не чинить над книгой критическое насилие, не умствовать за автора. Он и сам умный, а уж Гек Финн не только умнее, но и хитрее критиков: у него, кстати, есть и талант и навык морочить головы встречным и поперечным.
Тем более – на пару с Томом Сойером, который действует на 56 страницах из 200, а упоминается как учитель жизни при каждом удобном случае и которого многие суровые толкователи книги (видимо, чуя недоброе) норовят так или иначе перечеркнуть, извиняясь за Марка Твена или хмурясь в его сторону.
Не вернее ли читать книгу, как готовый и единый текст, а воспринимать и судить ее как художественное целое? Такой подход к делу по-разному оправдывает себя: и у (цитируем комментарии Г. Злобина к критическому разделу) «представителя джентльменской школы критиков» (стр. 351) Брандера Мэтьюза, и у «шотландского филолога» (стр. 352) Эндрью Лэнга, и у «английского прозаика» (стр. 353) Уолтера Безанта, и у друга Твена, «одного из основоположников реализма в США» (стр. 354) У. Д.. Хоуэллса, и у американского литературоведа В. Л. Паррингтона, у писателей Дж. Т. Фаррелла и Р. Эллисона, у историка-марксиста Филипа Фоне-ра и «критика демократического направления» (стр. 363) Максуэлла Гейсмара, – словом, у доброй трети авторов критической подборки. Процент, надо сказать, нереальный – он не отражает действительного положения вещей, что и не удивительно: подборка все-таки составлена в пользу читателя.
Еще раз повторим: нужно здесь, в подборке, – всё, а можно бы и еще больше; но срабатывает она благодаря внимательным, бережным критикам, скрепляющим основы восприятия книги, подобно тому, как Джим с Геком сколачивали плот.
Итог, однако же, общий, совместный: фокусировка, настрой на стереоскопическое восприятие этой речной эпопеи: образа Америки, жестокого и правдивого, слитного и чистого настолько, что «сквозь магический кристалл» твеновской прозы нельзя не различить открытий реальности, сделанных американской литературой, – открытий готорновских и брет-гартовских и тех, которые суждено будет сделать О. Генри, Ш. Андерсону и У. Фолкнеру, Фл. О’Коннор и Томасу Вулфу, Р. П. Уоррену, Дж. Гарднеру и У. Стайрону.
Двоякий образ американской реальности дан у Марка Твена и раздвоена там свобода. Свобода погони за наживой, свобода насилия и мошенничества, рабовладения и приобретательства – с одной стороны. Человек ценится в долларах, и Гекльберри Финн в начале повествования «стоит» 6 150, а «негр мисс Уотсон Джим» – 800. Эти два факта и задают сюжет: проведав о возвращении блудного отца и предчувствуя оборот событий, Гек попросту отказывается от своей цены – отдает деньги «с концами» будущему тестю своего единственного друга, судье Тэтчеру. Тот, правда, зная, как делаются дела, выплачивает Геку за его состояние один серебряный доллар. Однако отцу Гека требуется исходная стоимость сына: и Гек становится отцовским заложником. Заново привязанный к своим деньгам, он вторично от них отделывается, инсценируя свое убийство, – и обретает действительную, единственно нужную ему свободу, превращаясь в номинального мертвеца.
Аннулирует свою – уже прямо рыночную – стоимость и негр Джим, уходя в бега, пропадая в нетях – и тем самым посягая на свободу работорговли. Цена его понижается до 150 долларов – она становится ценой за поимку, за голову, за живого или мертвого. Джим в простоте душевной думает, будто он «станет свободным человеком» на другом берегу Миссисипи, в городе Каире, штат Иллинойс. Гек пугается, что он – пособник беглого негра, а на самом деле и Джим уже освободился, утвердив свое непродажное человеческое достоинство, и Гек в нем это достоинство распознал и даже склонился перед ним: на уровне человечности, уровне естественного права, рабов нет и не может быть. Умом Геку этого не дано понять, но по сути дела он изначально на стороне Джима, а стало быть, и свободен вместе с ним. И свободен полною мерой.
Оба они – идеальные и как нельзя более подлинные герои Марка Твена – воплощают и реализуют иную, действительную свободу. Оказывается – и доказывается, – что человек по природе добр: и поразительны их душевная ясность, нравственное чутье, сострадание вплоть до самопожертвования, мужественная и веселая готовность к превратностям судьбы. Обо всем этом прекрасно написано у Ральфа Эллисона, объясняющего, как взаимоотношения белых и черных в США становятся рычагом американской истории и мерилом человеческой состоятельности. Ибо, только высвободившись из плена социальной несправедливости, перестав быть угнетенным и угнетателем, предметом купли-продажи, человек обретает самого себя – и открывает в другом друга и брата. Он отвергает свою фальшивую, денежную ценность; а деньги на самом-то деле всегда фальшивые, тем более для таких бесхитростных «детей природы», как Гек и Джим, оказывающихся волею автора и случая в естественных условиях жизни и общения. Ничуть не преувеличивает Эллисон, называя Гека «воплощением героики и представителем человечности» (стр. 283).
Доподлинно так: и твеновская подлинность подкреплена и обусловлена историзмом. Робинзонада, пастораль, идиллия – все это есть в книге, но все это жестко, беспощадно реалистически соотнесено с действительностью, вписано в эпоху. Гек и Джим – изгои и беглецы, и смертельно опасны для них уже не мелодраматические злодеи, вроде индейца Джо, а обыкновенные добрые люди, пьяные бездельники и шуты гороховые. Слово «приключения» значит здесь совсем не то, что в первой книге.
«Очень печальная книга (не то что «Оливер Твист»)», – замечает поэт У. Х. Оден. «Комическая маска автора», «царит жестокая веселость», «смех вопреки всему», «смешно до ужаса»- немного нестройно вторят ему многие другие критики. Действие «Приключений Гекльберри Финна» примерно приурочено к 1850-м годам, в нем предчувствуется и неизбежность Гражданской войны, и ее неимоверная жестокость, и ее двусмысленный исход: действительно, очень печально, однако «человек преодолеет», как скажет Уильям Фолкнер при вручении ему Нобелевской премии в 1950 году. И преодолевает, оставаясь или становясь человеком. Отсюда комизм, жизнелюбие, насмешливость автора – и наивная жизнерадостность героя «Приключений» и его спутника на плоту. Недаром «трикстер»- герой американского фольклора.
И все же в книге не два, а три героя, и не стоит ни списывать, ни упускать из виду третьего – Тома Сойера. Неверно пишут о нем, будто он «не этого романа», а сюда, к Гекльберри Финну, якобы случайно забрел; напрасно пытаются разлучить с другом, который то и дело его припоминает и почти беспрекословно подчиняется его диктату как при набеге на экскурсию воскресной школы, так и при «освобождении», лжепобеге Джима, когда «спасенный» благоговейно восторгается том-сойеровским планом, а Том Сойер не нарадуется пуле в ноге.
У Г. Злобина сказано: «Том Сойер… играет… Геку Финну не до игр…» (стр. 21 – 22). Напротив того: Гек именно «играет», начиная с инсценировки собственного убийства; играет, выдавая себя за девочку, за отпрыска многодетного семейства, за лакея… наконец, за Тома Сойера. Играет – и, по совести, далеко не уверен, правильно ли, пока не поступает – снова! – под начало Тома. Потому что до этого он играет в чужие игры, а тут начинается собственная. И это игровое действо по строгим книжным правилам противопоставлено «игре в действительность», оставляющей на страницах книги труп за трупом. Подобно тому как «благородная игра» Дон Кихота противостоит «неправильной», «заколдованной» действительности, так, вопреки ей, утверждается и романтическая правота Тома Сойера, выступающего на стороне справедливости и человечности, равной свободе. Утверждается – и торжествует, и когда в конце книги раненый Том возмущенно кричит: «Джим так же свободен, как и любой человек на земле!»- это не просто констатация факта, но и декларация, по сути дела завершающая «Приключения». Геку остается, правда, еще сказать, что он тоже свободный человек и «цивилизовать» себя даже тете Салли не позволит, а лучше снова ударится в бега, то есть останется самим собой.
Восприятие всякой книги – открытый творческий процесс, обусловливающий ее живое существование. При этом книга раскрывается на самых нужных, порой неожиданных страницах. Именно это происходит в данном случае. Обращению к твеновской реалистической традиции, осознанию «Приключений Гекльберри Финна» как одного из важнейших явлений американской литературы и американского общественного сознания как нельзя лучше способствует это издание.
- Виктор Шкловский, Жили-были, М., 1966, с. 327- 328.[↩]