В русле традиции, но не по течению

Современность памятника литературы, как и долголетие произведения искусства, определяются не датой создания, а их «присутствием в духовной жизни» человеческих поколений, — этой мыслью пронизана статья Бориса Георгиевича Реизова «Наука о литературе и читатель» [Реизов. Наука о литературе… 13]. Критерий, предлагаемый ученым, применим и к литературоведческим трудам самого автора высказывания.

С тех пор как он ушел из жизни, многое изменилось. Новое лицо на рубеже столетий обрела и отечественная филология, приобщившись к приемам литературной критики и методикам исследования, которые после десятилетий идеологического единомыслия были восприняты у нас как «современные». К счастью, разрушительная горячность уже почти улеглась, и память о недавнем интеллектуальном опыте возвращается, настоятельно побуждая обратиться по крайней мере к некоторым трудам наших вчерашних учителей.

Научная деятельность Реизова продолжалась более полувека. Широта интересов на время затруднила будущему филологу выбор между музыкой, экономикой, социологической эстетикой ХVIII века, классической филологией, русской литературой, а затем между медиевистикой, итальянским Ренессансом и западноевропейскими литературами ХIХ века (вначале английской, затем немецким романтизмом, французским романом). Однако ни одно из этих ранних увлечений не прошло бесследно, они в своей совокупности стали предпосылкой редкой эрудиции ученого и позднее реализовались во многих публикациях, как, например, глава «Социология искусства» из второй книги трилогии о Стендале [Реизов 1974], очерк «У истоков романтической эстетики. Античность и романтизм» [Реизов 1970: 3-23] и его французская версия [Reizov 1969: 191-208] и др.

Постепенно в тематическом спектре исследований для Реизова определились доминантные звучания и сопутствующие «голоса». Магистральными стали история европейских литератур ХIХ века и компаративистика, а отзвуки других интересов филолога — музыки, истории эстетических идей — оформились в интермедиальные исследования: «Музыкально-критические произведения Стендаля» (1959), «Музыка в эстетике в творчестве Стендаля» (1975), «Литература и музыка. Контакты и взаимодействия» (1975), а также глава «Музыка» в книге о Стендале (1974). В определенном смысле обе ветви — история литератур и сравнительные исследования — если не равнозначны, то очень значимы для той методологии исследования, которой с самого начала придерживается Реизов: это изучение литературы в широком культурно-историческом контексте. Уже к началу 1930-х был обозначен курс, под знаком которого будет развиваться его научная деятельность: первая публикация — о западных источниках романа Достоевского «Униженные и оскорбленные» — стала своего рода заявкой на компаративистику, а последовавшие за ней статьи о творчестве Стендаля, Мериме, Бальзака, Шамфлери указывали на устойчивый интерес к западноевропейской литературе ХIХ века.

После того как в 1939 году докторская диссертация о творчестве Бальзака оформляется и выходит в виде книги, публикации молодого ученого привлекают внимание своей неординарностью, которая проявляется и в высказываемых им точках зрения, и в аргументации, основанной на глубоком знании литературы, культуры и истории изучаемой эпохи, а не на цитировании классиков марксизма-ленинизма. А филологи-зарубежники были объектом особенно бдительного внимания, так как считались более подверженными «чуждому западному влиянию». Как в этих условиях оказалось возможным остаться независимым в своих научных убеждениях исследователем, человеком, не стремящимся встроиться в «руководящую и направляющую» партию, как сметь развивать научную концепцию, если она не вполне отвечает установкам идеологических кураторов, как вообще иметь свою точку зрения? Наконец, как не стать жертвой репрессий и при этом избежать участия в кампаниях по разоблачению разных «врагов народа»?

Борису Георгиевичу удалось обойти это опасные рифы. Более того, не будучи членом КПСС, он заведовал кафедрой истории зарубежных литератур (1960-1976) и, что совсем противоречило принятым тогда нормам, получил должность декана филологического факультета, который и возглавлял в 1962-1968 годах, был избран членом-корреспондентом АН СССР (1970), удостоен государственной премии СССР (1974) и звания Заслуженного деятеля науки РСФСР. Высокий профессионализм ученого возобладал над обстоятельствами идеологического порядка.

При колоссальном многообразии проблематики европейских литератур, рассматриваемой в широком временном диапазоне, работы ученого составляют единство, нечто вроде мозаики, элементы которой складываются в гармоничную картину. Здесь все выстраивается по вектору общего концептуального и методологического стержня — культурно-исторической интерпретации явлений литературы. Насыщенность работ конкретными наблюдениями не является самодостаточной, а эрудиция их автора, поднимаясь над уровнем фактологии, всегда дает импульс к анализу, идущему от частных явлений в их причинно-следственных взаимодействиях — к выводам о закономерностях общего характера, к построению концепции; эрудиция побуждает и к поискам методологии исследования. Этим ученый и отличается от человека, слывущего эрудитом: эрудит поражает знанием огромной массы фактов самих по себе, тогда как создание концепции на основании фактов доступно только ученому.

Зоркое концептуальное видение Реизовым литературного процесса в целом — важнейшая особенность научного метода, в котором очень важное внимание уделяется теории литературоведения, о чем он сам говорит с полной определенностью: «…без теории, без методологии, или, если угодно, без «философии» своей науки заниматься этой наукой элементарно невозможно» [Реизов. Вопросы периодологии… 262].

Иногда говорят, что Реизов не был теоретиком, однако принять подобное мнение можно лишь в одном смысле: ученый не признавал «чистой» теории, абстрагированной от реального литературного процесса и конструируемой с высоты интеллектуального полета. Суждение о якобы присущей ему «подчеркнутой антитеоретичности» мотивировано не научными, а какими-то иными причинами, оно является результатом удручающей аберрации сознания или просто нежелания видеть, что ученый избегал теоретизирования, жестко заданного идеологическими постулатами или мнениями «руководящих» лиц. В разные годы им было написано немало теоретических статей: «К вопросу о содержании и форме литературного произведения», «О понятии формы художественного произведения», «О литературных направлениях», «Вопросы периодологии в истории литературы», «Об изучении литературы в современную эпоху», «Сравнительное изучение литературы», «История лшитературы и ее роль в университетском образовании», «Мировоззрение и творчество», «О методах типотворчества», «О форме и содержании», «Сравнительное литературоведение во Франции в период между двумя мировыми войнами»; кроме того, методологических и теоретических проблем он касается и в контексте многих других своих работ. Исходя из непредвзятого анализа реалий истории литературы, ученый стремился выявить в ней некие объективные, непреложные законы и связи.

Анализируя взгляды Б. Констана, воспринявшего идею духовной свободы из этики Канта, Реизов говорит, кажется, и о себе:

Нравственное учение Канта предполагает духовную независимость личности от принуждения обстоятельств. Категорический императив заставляет человека поступать так, как велит ему долг, а не так, как поступают другие. Нравственность построена не на инстинкте стадности, а на свободном решении воли [Реизов 1962: 134].

Реизова не увлекала и перспектива встроиться в какую-либо группировку инакомыслящих и в их лице обрести нечто вроде моральной поддержки. Не стал он и адептом той или иной модной «школы» теоретиков. Поиск парадигм, генерированных без опоры на факты, привлекал его не больше, чем противоположная крайность — абсолютная сосредоточенность на скрупулезном анализе текста вне культурно-исторического контекста. Все это представлялось ему в равной степени уязвимым и потому слабым, зыбким и недолговечным, при всей своей внешней эффектности.

Публикации работ Реизова нередко будоражили филологическую общественность. В фундаментальных исследованиях ученого предлагаются непривычные трактовки даже таких классиков, как Бальзак, Стендаль или Флобер, о которых уже сложились устойчивые, удобные и официально одобренные формулировки. Но особенно остро воспринималось его дерзкое инакомыслие в плане теоретическом. Так было в 1957 году, в момент публикации в журнале «Вопросы литературы» фундаментальной статьи «О литературных направлениях», воспринятой как потрясение основ отечественной науки о литературе. Статья вызвала скандал потому, что в ней подвергались сомнению не только принципы периодизации истории литературы по направлениям, но и другие фундаментальные постулаты советского литературоведения, и в первую очередь — концепция реализма, понимаемого как некий вневременной тип правдивого творчества, принимавший формы ренессансного, затем просветительского, затем критического реализма и, наконец, достигший высшей точки и почти совершенства в социалистическом реализме.

Эту концепцию Борис Георгиевич считает несостоятельной потому, что в ее основе усматривает тесную привязку к соцреализму — категории, определяемой прежде всего по мировоззренческому принципу и предполагающей оценку, диктуемую тем же принципом: высшую — для соцреализма, «очень хорошо» — для критического и просто «хорошо» для других вариаций реализма (ренессансного и просветительского). Более того, сам термин «критический реализм» он считает ошибочным, искажающим представление о подлинном содержании литературного процесса ХIХ века: абсолютизацией критического, обличительного начала из реализма насильственно вытеснялось позитивное, будь то положительный герой, утопические идеи, любые надежды.

Категорически отказываясь признавать монополию реализма на художественную правду, Реизов настаивает на том, что формы правдивого искусства многообразны и поэтому «нельзя определять реалистическое качество литератур всех эпох и народов сравнением с реалистической школой ХIХ века, с программой реализма, принятой в старых учебниках»; саркастически говорит он о похвалах Шекспиру или Данте за то, что у них есть «элементы реализма» [Реизов. О литературных направлениях… 254].

О серьезности реакции, последовавшей за статьей «О литературных направлениях», можно судить по именам задававших тон в дискуссии: П. Николаев, Г. Фридлендер, Д. Обломиевский, С. Тураев, Г. Поспелов. Когда же в 1969 году в журнале «Филологические науки» выходит статья «О периодологии в истории литературы», становится ясно, что от своих взглядов Реизов не только не отказывается, но аргументирует их с новой силой и даже предлагает альтернативный вариант периодизации истории литературы — по эпохам, которые определяются крупными историческими событиями и доминирующими тенденциями интеллектуального, культурного и эстетического плана.

Особенно непримирим ученый к внеисторичному толкованию литературного направления, основанному на психологических характеристиках, восходящих к философии духа как высшей и самодовлеющей силы. В этом контексте, упоминая Гегеля и Дильтея, он акцентирует свои полемические высказывания прежде всего на том, что представляется ему неприемлемым:

Типологическое рассмотрение историко-литературного процесса предполагает лишь определенное количество возможных типов, каждый из которых уже существовал в истории. Обычно типы определяются как преобладание той или иной психической способности — воображения, чувства, разума; или по особому методу восприятия — объективному, субъективному или их сочетанию [Реизов. О литературных направлениях… 258].

Возражение вызывают и крайности типологического ранжирования писателей с жесткой привязкой к тому или иному политическому полюсу (Шатобриан — «реакционный» романтик, Беранже — «революционный»). Ведь вплоть до середины 1980-х годов эта идея о двух романтизмах, ориентированных в сознании советских литературоведов на два идеологических полюса (незадолго до этого антитеза «революционный» — «реакционный» была лишь немного смягчена: появился вариант «прогрессивный — консервативный»), продолжала бытовать, а ее ревнители в полемическом задоре даже не стеснялись называть себя «ретроградами». Лишь десятилетия спустя стало ясно, что своими высказываниями Реизов предвосхитил и современные представления о литературном направлении как системе и процессе взаимодействий, а также о романтизме как целостном явлении.

Высказывая свои «несвоевременные мысли», Борис Георгиевич не апеллировал к классикам марксизма, а ссылался на исследовательскую традицию той страны, литературу которой изучал (что прямо граничило с космополитизмом). Это проявилось и в его несогласии с концепцией реализма как исключительно «критического» явления, и в трактовке конкретного феномена — французского реализма ХIХ века: ученый говорил только о реализме 1850-х годов, подразумевая его теоретиков Шамфлери и Дюранти, художника Курбе, из писателей же — главным образом Флобера, а вслед за ним братьев Гонкур и в какой-то мере Мюрже. Это традиционная для французских филологов концепция реализма, она отражена, в частности, в обобщающей работе Ф. Ван Тигема об истории литературных теорий во Франции [Van Tieghem], а также во многих других исследованиях, ее придерживается и П. Бурдье в книге «Правила искусства» (как и в предшествовавших ей статьях «Интеллектуальное поле и творческий проект» и «Поле власти, интеллектуальное поле и социальный габитус»). Именно так выглядит картина французского реализма и в «Истории эстетической мысли» (глава IV: «Эстетика критического реализма»), где раздел «Франция» написан Реизовым [Реизов. Франция…]. Любопытно, что в этой же книге характеристику романтизма, не столь чреватого полемикой, как вопросы реализма, Реизов в свое время перепоручил написать молодым коллегам, хотя понятно, что он мог бы сделать это и сам. Почему? Возможно, потому, что не хотел ставить под удар молодых коллег без имени: писать то, что противоречит принятому у нас толкованию реализма, для них было бы значительно более рискованно или же вовсе не позволено редколлегией Института философии АН СССР.

В атмосфере 60-х годов, когда еще свежа была память о борьбе с космополитами, инакомыслие литературоведа, к тому же зарубежника, не могло не вызвать полемики и даже возмущения своими посягательствами на установленные правила игры. Простить такое в те годы можно было, лишь признав его высказывания чем-то вроде проявлений чудачества, тем самым дистанцируясь от самого чудака. За опасное фрондерство более осторожные коллеги иногда снисходительно называли его enfant terrible. Эта репутация закрепилась за Реизовым — неофициально, конечно, на уровне молвы; в устных высказываниях бытовало и словечко «реизионизм» — с явной аллюзией на «ревизионизм» (из терминологии большевиков, непримиримых в борьбе с отклонениями от линии партии).

Однако возмутитель спокойствия продолжает в своем духе: в статье «Об изучении литературы в современную эпоху» [Реизов 1965] он возражает теории «стадиального» движения национальных литератур к социалистическому реализму как непременному итогу развития. Свою аргументацию он выстраивает прежде всего в отношении типологии литературных направлений как концептуальной основы теории стадиального развития. Следовательно, дискуссия, начатая еще в 1957 году, продолжается, хотя теперь оппоненты стали значительно сильнее: они группируются вокруг академика и члена Президиума АН СССР М. Храпченко, который с 1967 года занимает пост академика-секретаря Отделения литературы и языка АН СССР.

Особенной остротой отличается написанная в 1957 году статья Реизова «Мировоззрение и творчество» [Реизов. Мировоззрение…], заглавие которой совпадает с названием одной из работ М. Храпченко, написанной в том же году¹. Однако для автора статьи это — не более, чем повод основательно аргументировать возражения против «теории противоречий» — общепринятого и почти официально установленного постулата, позволявшего достаточно произвольно толковать творчество любого писателя, ранжировать их в соответствии с идеологическими целями и манипулировать оценками. Аналитическая логика в этой статье развивается последовательно, критически касаясь разных аспектов теории, основанной на поиске противоречий между литературной теорией и художественными произведениями, между мировоззрением и творчеством, наконец, между автором и критиком. Реизов связывает само возникновение этой теории с последствиями борьбы против формализма, с реакцией на крайности этой борьбы и иронически пишет о критике, становящемся нетерпимым, если мировидение писателя не соответствует убеждениям самого критика: так и возникают противоречия между религиозностью Данте и его инвективами против папы, или противоречия между критикой буржуазии у Флобера и тем прискорбным фактом, что писатель не призывает к революции.

1. В 1958 году статья М. Храпченко «Мировоззрение и творчество» вошла в его книгу «Проблемы теории литературы». Принципы типологического изучения литературы получили обоснование в книге М. Храпченко «Творческая индивидуальность писателя и развитие литературы» (1970), за которую автор был удостоен Ленинской премии (1974), и стали азбукой официального литературоведения. В пятом издании учебника Л. Тимофеева «Основы теории литературы» (1976) типология закрепляется и в методике вузовского преподавания, хотя автор и говорит о каких-то нюансах расхождения с М. Храпченко и Г. Поспеловым. [↩]