В. К. Мюллер. Пушкин и Шекспир; Драма и театр эпохи Шекспира

Книга запоздало оказалась в поле зрения редакции, невольно напомнив о судьбе ее автора, на многие десятилетия забытого, хотя многим известного по имени ученого. Владимир Карлович Мюллер (1880, Москва — декабрь 1941, Ленинград) — лингвист, лексикограф, шекспировед. Умер вместе с женой, не пережив первой блокадной зимы.

На протяжении почти всей второй половины ХХ века Мюллер был известен каждому, кто серьезно брался за изучение английского языка, как автор «Англо-русского словаря», впервые увидевшего свет в 1947 году и выдержавшего десятки изданий. Имя было на слуху, но о человеке ничего не знали. Более узкий круг людей, заинтересованных Шекспиром, задавался вопросом, тот ли это самый Мюллер, автор книги «Драма и театр эпохи Шекспира» (1925). То, что это один человек, подтвердилось совсем недавно, после изучения Д. Ермоловичем архива ученого в Российской национальной библиотеке в Санкт-Петербурге и выхода в свет двух книг Мюллера под одной обложкой. «Пушкин и Шекспир» — работа, написанная на волне Пушкинского юбилея 1937 года, публикуется впервые.

Странная судьба с мгновенным забвением (не найдено ни одной фотографии!), постигшим человека, который в течение 20 лет профессорствовал в основных вузах Москвы, а с 1925 года — в Ленинградском университете. У него учились десятки людей, его шекспировский семинар в ЛГУ посещали будущие академики И. Дьяконов и Д. Лихачев (последний, параллельно с дипломом по древнерусской литературе, писал второй — у Мюллера по Шекспиру). Крохи сведений и строчки воспоминаний удалось собрать Д. Ермоловичу об этом ученом, ученике и прямом продолжателе первого русского шекспироведа Н. Стороженко, ставшем в определенном смысле — первым советским шекспироведом.

Книга Мюллера «Драма и театр» была написана в тот момент, когда обязательность социологического подхода еще могла быть интерпретирована без марксистской идеологичности, с памятью о культурно-исторической школе, в которой Мюллер и вырос. Для него главным предметом оставалась драма, в отношении которой нужно было установить условности театральной и общественной жизни. Всего лишь четыре года спустя другая известная попытка применить социологию к Шекспиру будет сосредоточена уже на иных приоритетах: А. Булгаков, «Театр и театральная общественность Лондона расцвета торгового капитализма» (1929). Главная линия обсуждения пошла в совсем другом направлении — выяснения классовой принадлежности и ограниченности классика. В отношении Шекспира тон задавал В. Фриче.

Так что Мюллер оказался первым и на десятилетия одним из последних у нас, кого интересовали (по заголовкам разделов) «Разнообразие жанров в елизаветинской драме», «Драматическая форма», «Театральный быт», «Инсценировка», но, конечно, и «Идейное содержание». Эта книга Мюллера открыла библиотеку советского шекспироведения и была отчасти дополнена (но не отменена!) лишь сорок лет спустя монографией А. Аникста «Театр эпохи Шекспира» (1965). И сегодня — написанная стройно, внятно, языком опытного лектора книга Мюллера — едва ли не лучшее введение в курс по Шекспиру, его драме и театру (подтверждаю это собственным опытом первоначального вхождения в шекспировскую эпоху). Этот труд появился, вбирая в себя опыт новейших тогда книг Э. К. Чеймберса, составивших основу современного знания. Автором был прочитан и детально изучен не только Шекспир, но широкий круг елизаветинской драмы.

Тема «Пушкин и Шекспир» не была новой и во времена Мюллера (и задолго до него), однако с присущим ему даром организации и умением собирать факты он свел воедино, выстроил небывало широкий материал. Первая глава — демонстрация этих достоинств уже в силу того, что она написана в области, где Мюллер был дважды специалистом, — «Пушкин и английский язык». На эту тему по сей день основной фактографический источник — статья М. Цявловского (1913). Мюллер от нее отталкивается, но находит нужным многое пересмотреть ввиду того, что «пришел к выводам существенно отличным от прежних, да и шел не тем путем» (с. 24). Различие прежде всего — в расположении и полноте рассмотрения материала. Мюллер не ограничивается простыми вопросами: знал — не знал — когда выучил? Он демонстрирует меняющийся характер знания и понимания, предполагает, в какой мере Пушкин был в состоянии понять Шекспира, приходя к выводу, что Пушкин «из своего затруднения, перед которым многие на его месте оказались бы бессильными, вышел с большой честью» (с. 51).

Хронологическая обстоятельность — исследовательский принцип. Он же властвует и во второй главе книги — «Интерес Пушкина к Шекспиру». От первого упоминания и вопроса, когда и от кого Пушкин мог услышать это имя: все еще властвовал тогда в пушкинском вкусе Вольтер или путь к Шекспиру подсказан логикой неприятия Вольтера? Как Пушкин перерастал театральный опыт, который мог обрести в знакомстве не с шекспировским текстом, а с его французскими переделками, по­множенными на несовершенный русский перевод?

Затем следуют главы по отдельным произведениям: «Борис Годунов», «»Анджело» и «Мера за Меру»». И в самых известных сюжетах Мюллер не банален и основателен. Его интересует общность в работе двух поэтов с источниками. В «Борисе» Мюллер выводит уравнение, в котором оба поэта оказались в сходном отношении: Пушкин к Карамзину, Шекспир к Холиншеду. По ходу возникают беглые сопоставления со сценами из разных произведений Шекспира: разумеется, финальное «Народ безмолвствует» с «Ричардом III» (к этому мотиву Мюллер обращается не раз, переходя от сходства в эпизодах, репликах к сходству в характерах); колебания Басманова перед изменой с колебаниями Йорка (Ричард II»); сетования Григория с жалобами сыновей Цимбелина; сцены бала у Мнишека и в доме Капулетти (с. 78–79)… Эта последняя параллель будет много позже разработана американским исследователем Д. Т. Шоу [Shaw 1991]. Можно предположить, что и другие проброшенные Мюллером аллюзии предполагают такую возможность.

Следующая глава — «Драматические взгляды и приемы Пушкина» с оценкой всего круга возможных источников и первоначальных представлений, которые поколебал Шекспир. Наиболее подробно об отношении к месту действия, возможности его резкой смены, необходимости (или отсутствии таковой) давать точное воспроизведение национальных и исторических деталей. Что же касается характеров, то здесь особенно внимательно исследователь подыскивает шекспировские параллели, уводящие от прямолинейной героики классицизма. И здесь же снова о языке, о том, какие уроки его вольности мог получить Пушкин у Шекспира.

Мюллер не только делится собственными наблюдениями, но разнообразно припоминает то, что было замечено другими: «Шевыреву бросилось в глаза сходство между обеими сценами обольщения в «Каменном госте» и «Ричарде III»» (с. 129). Знаменательное, даже если случайное наблюдение. Его будут разрабатывать вплоть до самого недавнего времени.

На фоне «Бориса» сопоставление поэмы «Анджело» и поздней комедии «Мера за меру» («двух неудач» [Шайтанов 2003]) носит предварительный характер. Шекспировская пьеса будет современно интерпретирована несколько позже, что и позволит оценить проницательность пушкинского прочтения, опережающего и предваряющего эту интерпретацию на сто лет.

В главе «Пушкин и Отелло» тонкий разбор психологии героя сменяется переходом на личность автора. Мюллер, разумеется, не раз ссылается на тогда еще сравнительно недавнее, но уже классическое исследование Э. С. Брэдли «Шекспировская трагедия» (1904). Его метод близок русскому автору, который в разговоре о пьесе всегда глубоко заинтересован героями, природой ревности и тонкостью пушкинского наблюдения — «не ревнив, он доверчив», — признавая, что Пушкин лучше, чем кто-либо, мог судить о ревности и доверчивости в силу собственного характера.

Неформально написано заключение — «Сравнительная характеристика Пушкина и Шекспира». В нем, разумеется, прежде всего о Пушкине, о том, что мы можем понять в нем через его увлечение Шекспиром. Общим местом стало представление о том, что Шекспир сделался необычайно популярен в пушкинскую эпоху. С присущим ему даром детального, а не общего взгляда Мюллер различает в рамках эпохи и даже в близком пушкинском окружении четыре типа отношения. Искреннее и самое признаваемое непонимание — Жуковский. «Другую группу составляют эпигоны классицизма, не принимающие Шекспира по принципиальным основаниям…» (с. 167). В третьей — «восторженное поклонение вплоть до обожания, до фетишизма» (с. 168), оно было присуще поклонникам немецкого романтизма, которыми «самые простые и очевидные погрешности и небрежности Шекспира толковались как имеющие нарочитый смысл» (с. 168). И, наконец, еще одна «разновидность людей, которые говорили о Шекспире много, боясь отстать от других, но не имея своего мнения…» (с. 170).

С кем из них мог быть Пушкин? Грибоедов, Дельвиг… Произносится слово «одиночество». На пути к Шекспиру еще раз и со всей отчетливостью обнаружилось одиночество Пушкина и роднящий обоих поэтов «широкий и свободный от всякого мистицизма взгляд на окружающий мир» (с. 174). На пути к Шекспиру Пушкин обеспечивал право русской культуры на равноправное достоинство.

После книги, сделанной Д. Ермоловичем, начинаешь обращать внимание на упоминания имени Мюллера, например, в подготовительных материалах к первому советскому Полному собранию сочинений Шекспира в 1932–1934 годах: он назван в числе участников, даже как будто бы написал предисловия к трагедиям «Ромео и Джульетта» и «Макбет» (03.09.1932) [Густав… 2013: 196]; когда предполагалось, что издание будут сопровождать научные статьи, Мюллер предполагался автором для таких важнейших тем, как «Язык и стиль», «Библиография», а также как один из возможных авторов для «Хронологии произведений», статьи «Драма и театр», источников (21.09.1933) [Густав… 2013: 204–205]. Это участие не состоялось.

В свойственном ему стиле, с присущим даром организации материала Мюллер и сегодня является к нам не устаревшим. Он принадлежит к тому типу ученых, кому дано быть новым в полноте отбора и в основательности расположения фактов, открывающих путь на глубину их понимания.