Усумнившийся Аввакум. Сергей Петров (1911–1988)

Когда в 2008 году в издательстве «Водолей» вышли первые два тома увесистого трехтомника Сергея Петрова, то хотелось написать об этом издании, но было сложно решиться: неподъемно и слишком ответственно. Ведь в этих трех томах — целая жизнь выдающегося человека — полиглота, эрудита, одного из лучших переводчиков зарубежной поэзии (Рильке, Бельмана, Бернса, Малларме, Бодлера и др.), талантливейшего, но почти не изученного поэта. Видимо, многих литературоведов и критиков посещает та же нерешительность, потому что о Петрове пишут нечасто. Из тех, кто отважился, хочется упомянуть А. Либермана, В. Топорова, В. Шубинского, Яна П. и Е. Евтушенко.

Но вот недавно в Санкт-Петербурге в издательстве «Пальмира» было издано избранное Петрова «Псалмы и фуги». Составители Б. Останин и А. Петрова разместили стихи в книге по хронологии их создания, по несколько стихотворений на каждый год. В сборник не попали ранние стихи поэта, среди которых есть удивительные (два из них в своей рецензии на первую книгу трехтомника привел А. Либерман [Либерман 2010]). Те, кому интересен процесс становления творческой манеры Петрова, получат особое удовольствие, отыскивая в этом первом томе отголоски многочисленных влияний на поэта, родившегося на границе исторических эпох (в 1911 году), успевшего застать уходящий Серебряный век и расслышать его чистую ноту. Я же ограничусь стихами из сборника «Псалмы и фуги», который дает яркую и живую картину творческого движения уже вполне зрелого автора.

Начать имеет смысл с разбора первого же стихотворения сборника — «Надгробие», датированного 1940 годом (поэту уже 29 лет) и содержащего несколько важных особенностей петровской поэтики, которые, варьируясь, повторялись на протяжении всей его творческой жизни:

Когда умру, оплачь меня

слезами ржи да ячменя,

прикрой меня словами лжи

и спать под землю уложи.

Я не хочу, чтоб пепел мой

метался в урне гробовой,

стучал, закрытый на замок,

в кулак слежавшийся комок.

Когда умру, так спрячь меня

под песни ржи и ячменя,

чтоб вяз свой воз зеленый вез,

чтоб, наливаясь, рос овес,

отборным плачучи зерном

по ветре буйном, озорном.

Земли на грудь щепотку брось

мне как-нибудь и на авось.

Авось тогда остаток мой,

согретый черноземной тьмой,

взбежит свободно и легко

по жилам, словно молоко.

И ты придешь, опять хорош,

смотреть, как в дрожь бросает рожь,

когда желтеющим лицом

тебе навстречу, агроном,

сквозь даль лесную я блесну,

напомнив молча про весну,

когда, волнуясь и шумя,

взмолюсь: «Помилуй, Боже, мя…»

В первую очередь отметим излюбленный прием автора — внутреннюю рифму в стихе (дополнительно к концевой): «оплачь меня / слезами ржи да ячменя, // прикрой меня словами лжи / и спать под землю уложи» или: «сквозь даль лесную я блесну, / напомнив молча про весну».

Поэт почти не обходится без аллитераций — отсюда виртуозное «чтоб вяз свой воз зеленый вез» (мимоходом заметим возможную отсылку к лермонтовскому «Надо мной чтоб, вечно зеленея, темный дуб склонялся и шумел»). Набоков в «Василии Шишкове» пишет о «шулерском шике аллитераций», но у Петрова это не прием и не фокус, а столь же необходимая составляющая его поэтического языка, как и сама рифма. Можно было бы говорить о злоупотреблении аллитерациями, если бы в стихах ничего кроме них не было, но это не случай Петрова: в его текстах этот прием кажется игровым лишь на поверхностный взгляд.

Любимое слово Петрова — «авось». Оно нередко появляется даже в качестве самостоятельного персонажа — что-то вроде alter ego автора, а в «Надгробии» повторяется подряд дважды: «Земли на грудь щепотку брось / мне как-нибудь и на авось. // Авось тогда остаток мой, / согретый черноземной тьмой, // взбежит свободно и легко / по жилам, словно молоко».

Любопытен вдруг появляющийся бодрый, неунывающий тон в стихотворении о смерти, в стихотворении-завещании:

чтоб вяз свой воз зеленый вез,

чтоб, наливаясь, рос овес,

отборным плачучи зерном

по ветре буйном, озорном.

Откуда эта интонация? Откуда эти библейские ассоциации, эта лексическая архаика, этот молитвенный рефрен, которым Петров часто завершает свои стихи, — «Боже, помилуй мя»? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно вспомнить, что одной из ключевых фигур, повлиявших на язык и, может быть, даже на самоопределение Сергея Петрова, является протопоп Аввакум. Вдова поэта А. Петрова в интервью мне сообщила, что бабка Петрова была из купеческого старообрядческого рода, и про знаменитого однофамильца сказала следующее: «Протопопа Аввакума (который тоже Петров. — Д. Е.) С. В. очень любил и посвятил ему несколько очень сильных стихотворений» [Данилова 2011].

Неистовый Аввакум, отстаивая старый порядок, старые религиозные устои, оказался новатором. Невероятная для того времени свобода протопоповских посланий основана на его убежденности в своей правоте. Петров — тоже новатор, тяготеющий к архаике, но его свобода порождена отнюдь не убежденностью в истинности собственных слов или однажды избранного пути, напротив, она порождена сомнением: «От вечной истины мя, Господи, избави, / я на ногах пред ней не устою. / Но если в силах Ты, а я в уме и вправе, / Подай мне, Боже, истину мою».

Роднит Петрова с Аввакумом безудержность, самобичевание, некоторый перехлест, присущие этому чисто русскому типу. Поэт и сам это прекрасно осознавал:

Но ринусь Аввакумом на амвон

И завоплю в библейском гневе: «Вон!

Всемирное смирение, изыди!»

Неистовых, косматых, жарких истин

немало я видал, и плача, и смеясь,

Но был я им сумненьем ненавистен.

А как же, Боже, Ты? Ты льстиво многолистен.

Так не боишься ли меня? Се — Аз.

Петров — это усумнившийся Аввакум своего времени, когда думающему человеку верить было некому, кроме разве что Бога, но легко ли верить тому, кто попустил твой арест, ссылку и одиночество длиною в добрую половину жизни? А еще — раннюю смерть обоих сыновей?