Урал как предчувствие. Заметки о геополитике Бориса. Пастернака

Русской литературе нужен не новый Пушкин или Достоевский, она «ждет своего Пржевальского», – с таким парадоксальным прогнозом в 1913 году выступил Велимир Хлебников. Вводя в область литературной рефлексии новую для русской философско-эстетической традиции проблематику об отношении культуры к географии¹, в статье «О расширении пределов русской словесности» он заговорил о долге отечественной литературы перед российским пространством. По Хлебникову, русская литература обнаруживает «искусственную узость» в геопоэтическом смысле. Это преимущественно литература одной территории – Восточно – Европейской равнины. Она не отражает реального территориального и этнического многообразия России: «Из отдельных мест е[ю] воспет Кавказ, но не Урал и Сибирь…»².

Прогноз Хлебникова в значительной степени оправдался, и художественное освоение пространства России, в первую очередь Сибири и Урала, с 1910-х годов становится одним из значительных векторов литературного развития. С художественным освоением Урала в русскую культуру вошла новая модель геопространства, доминирующим началом которой стала не равнинная бескрайность, а темная и неистощимая глубина земли. Такой образ Урала был канонизирован сказами Павла Бажова, и он сохраняет свою притягательность и продуктивность вплоть до новейших вариаций уральской темы в прозе Алексея Иванова и Ольги Славниковой³.

Но у этого образа была поэтическая предыстория. В художественном открытии Урала значительную роль сыграл не уралец, а москвич Борис Пастернак. В 1916 году он полгода провел на севере Пермской губернии в поселке Всеволодо – Вильва, и в дальнейшем Урал стал одним из главных топосов его художественного мира. «…Нет Урала, кроме пастернаковского Урала, как оно и есть: ссылаюсь на всех читавших «Детство Люверс» и «Уральские стихи»», – писала в начале 30-х Марина Цветаева, и тогда в ее словах не было значительного преувеличения⁴.

Это большая тема: Урал в жизни и художественном мире Пастернака⁵. Особый поворот ее в настоящей работе состоит в том, что мы попробуем описать, как формировался образ Урала у Пастернака, реконструировать, каким он воображался до встречи поэта с реальным местом в 1916 году – Урал до Урала.

Если исходить из убежденности Пастернака, что художественные «формы должны следовать из особого свойства каждого художнического внимания, как следуют выводы из мыслей остальных людей»⁶, то особое свойство пастернаковского видения стоит определить как пространственность. Ему было дано видеть, как «поля и даль распластывались эллипсом» и «крутясь в смерче копыт и наголенников, / Как масло били лошади пространство»⁷, как «навстречу курьерскому, от города, как от моря, / По воздуху мчатся огромные рощи», видеть «дом, где, пятен лишена / И только шагом схожая с гепардом, / В одной из крайних комнат тишина, / Облапив шар, ложится под бильярдом», видеть, наконец, «как образ входит в образ» и «как предмет сечет предмет». Пастернак видел мир и вещи в движении и динамических пространственных трансформациях.

И любое значение Пастернак мыслит не отвлеченно, но вещественно, он видит его размещенным в ему соответствующем участке пространства, реального или воображаемого. Напротив, любой функционально и физически обособленный участок пространства – место – он воспринимает как некий явленный опространствленный смысл (или возможность смысла), который надо понять. Осмысление места и размещение смысла – одна из особенностей художественного видения Пастернака.

У Пастернака было особое отношение даже к слову пространство. Оно часто встречается в его стихах⁸. Похоже, пространство было для него не абстракцией, а всегда чувственно конкретным феноменом, чем-то вроде живой субстанции, порождающей многообразие и пестроту предметов. У него «березы, метлы, голодранцы, / Афиши, кошки и столбы скользят / Виденьями влюбленного пространства». Пространство у него – мыслящее и чувствующее, хотя и немое. Можно без преувеличений говорить об эросе пространства у Пастернака⁹. Чтобы сказаться словом, пространство хочет поэмы от художника. Поэтому в ином месте показавшаяся бы парадоксальной строчка о любви пространства, которую должен заслужить человек, выглядит само собой разумеющейся у Пастернака.

Пастернак чуток к символизму пространства и перемещений. В его восприятии пространство неоднородно, оно образуется множеством особых топосов – участков, мест, каждое из которых имеет свою эмоциональную окраску, смысловую структуру и соответствующую сюжетику. Особенно Пастернак чувствителен к границам, узлам и складкам пространства, где встречаются, сталкиваются и соотносятся разноприродные сущности: поэтому так обостренно воспринимает он смысловую насыщенность предместья (стихотворение «Метель») заставы («сказка о заставах» в письме к О. Фрейденберг от 23 июля 1910-го), полустанка (фрагмент «Часто многие из нас…»), вокзала (стихотворение «Вокзал»), поэтому столь большое значение в его поэтическом мире играет окно¹⁰.

Помимо универсальных топосов – таких, как застава, вокзал, полустанок или окно, та же логика осмысливания пространства распространяется у Пастернака на реальные, географически локализованные места. Вспомним хотя бы «Письма из Тулы» (1918). Взрывной поворот в развитии действия и размышлениях героя происходит, когда он внезапно осознает, что находится в Туле – на территории Льва Толстого. Тогда только ему открывается подоплека его собственных переживаний: «Тут мгновенное соображение наваливается на все, что было в зале <…> и как на рычаге поворачивает сцену, и вот как. – Ведь это Тула! Ведь эта ночь – ночь в Туле. Ночь в местах толстовской биографии. Диво ли, что тут начинают плясать магнитные стрелки? Происшествие – в природе местности. Это случай на территории совести, на ее гравитирующем, рудоносном участке». Так у Пастернака складывается своя поэтическая география или геопоэтика – поэтика мест, которые становились местами его судьбы, реальной или воображаемой: Марбург, Москва, Кавказ. Среди них пастернаковский Урал, образ которого стал формироваться задолго до встречи с реальным местом.

Начнем с того, что весной 1904 года «Урал» буквально не сходил с языка всех учащихся Пятой Московской классической гимназии. Даже малыши первоклассники, сталкиваясь в коридорах, по любому – чем нелепей, тем смешнее – поводу с шутовской торжественностью сообщали друг другу: «Перевалив через Урал – мы сегодня едем на экскурсию!» Или – «перевалив через Урал – я несу домой двойку!»¹¹. Об этой колоритной подробности тогдашней жизни рассказал Александр Пастернак. Его брат Борис учился в той же гимназии тремя годами старше и, надо думать, также не избежал всеобщего поветрия, и шутовское присловье об Урале, через который так важно было перевалить, чтобы приступить к какому бы то ни было делу, побывало в его лексиконе. Эпидемии речевых паразитов хоть и сиюминутны, но тотальны, от них не уберечься.

Вряд ли гимназисты придумали шутку, они лишь подхватили выражение, вошедшее в общий речевой оборот. Дело в том, что с началом русско – японской войны в газетах из номера в номер печатались телеграммы из воинских эшелонов, следовавших на фронт. Все они, вспоминает Александр Пастернак, как под копирку, начинались фразой: «Перевалив через Урал, мы шлем своим родным и знакомым…» Газетное клише было подхвачено молвой и пошло гулять как ерническое присловье ко всякому самому ничтожному сообщению.

Лучше любого обобщения подобные мелочи жизни дают понятие об атмосфере и настроениях времени. В связи же с творческой биографией Пастернака об этом окказиональном фразеологическом обороте, может, и не стоило бы вспоминать, если бы ему не имелось неожиданного соответствия в романе, который Пастернак считал главным делом своей жизни. Вот это место из «Доктора Живаго» – начало второй части первой книги «Девочка из другого круга»: «Война с Японией еще не кончилась. Неожиданно ее заслонили другие события. По России прокатывались волны революции, одна другой выше и невиданней.

В это время в Москву с Урала приехала вдова инженера – бельгийца и сама обрусевшая француженка Амалия Карловна Гишар с двумя детьми, сыном Родионом и дочерью Ларисою». Знаменательное созвучие места, времени и типологии действия: русско – японская война в разгаре, через Урал переваливают воинские эшелоны, идущие на восток, а с Урала на запад, в Москву, едет осиротевшая семья.

1. Характерно, что параллельно, в 10-е годы, в трудах И. Гревса и его последователей складывается оригинальная отечественная геокультурологическая концепция – о формирующем влиянии культуры на ландшафт, о роли образов пространства (Щукин В. Российский гений просвещения. М.: РОССПЭН, 2007). Тогда же в литературу входит новая волна писателей из провинции с ярко выраженной локальной тематикой: В. Шишков, А. Чапыгин, Н. Клюев, В. Каменский и др.^[↩]
2. Хлебников В. Творения. М.: Советский писатель, 1986. С. 593.^[↩]
3. Тематизацня Урала в русской литературе происходит значительно раньше: дневники научных экспедиций XVIII века, путевые очерки XIX века, наконец, творчество Д. Мамина – Сибиряка. Но того же Мамина – Сибиряка Урал интересовал преимущественно в социологическом, антропологическом, экономическом, историческом, характерологическом аспектах, но не как особая геопоэтическая реальность.^[↩]
4. Цветаева М. И. Собр. соч. в 7 тт. Т. 5. М.: Эллнс Лак, 1994 – 1995. С. 380.^[↩]
5. Об образе Урала в творчестве Пастернака см.: Абашев В. В. Пермь как текст. Пермь: Изд. Пермского ун-та, 2000^[↩]
6. Приведем это размышление из июльского 1914 года письма к родителям полностью: «Мне кажется, художественное дарование заключается вот в чем: надо роковым, инстинктивным и непроизвольным образом видеть так, как все прочие думают, и наоборот, думать так, как все прочие видят. Это значит вот что: поле зрения не должно быть каким-то неизбежно навязанным сырьем, в котором глаз не повинен и не ответствен за него, – формы должны следовать из особого свойства каждого художнического внимания, как следуют выводы из мыслей остальных людей. И напротив – все ощущения отвлеченных вещей, вроде сознания времени, прошлого, сознание пространственных схем и т.д. – вообще все мысли художника должны лежать в нем в виде необработанно диковинной залежи, тяжелой, темной, телесной и осязательной» (7, с. 185). ^[↩]
7. Цит. по: Пастернак Б Л. Поли. собр. соч. в И тт. Т. 1. М.: Слово/ Slovo, 2004. В дальнейшем ссылки на это издание будут приводиться в тексте с указанием тома и страницы.^[↩]
8. По частотности употребления слова пространство с Пастернаком сближается Осип Мандельштам. См.: Панова Л. Г. «Мир», «пространство», «время» в поэзии Осипа Мандельштама. М.: Языки славянской культуры, 2003. Пастернаку и Мандельштаму предшествует, по нашим наблюдениям, Андрей Белый. Он, вероятно, первым в русской поэтической традиции слово пространство сделал объектом интеллектуальной и эстетической рефлексии и носителем емкого поэтического смысла. По наблюдениям Л. Пановой, до символистов слово пространство в языке русской поэзии практически отсутствовало. В стихах Пушкина его нет, у Тютчева встречается единожды в переводе, у Фета – 2 раза. Сравните: у Мандельштама – 19, у Пастернака – 19, у Андрея Белого только в книге стихов «Пепел» – 23 словоупотребления.^[↩]
9. Более чем откровенно эротическая подоснова отношений художника и пространства выражена у Пастернака в «Двадцати строфах с предисловием»: «Графленая в линейку десть! / Вглядись в ту сторону, откуда / Нахлынуло все то, что есть, / Что я когда-нибудь забуду <…> Как разом выросшая рысь, / Всмотрись во все, что спит в тумане, / А если рысь слаба вниманьем, / То пристальней еще всмотрись. / Одна оглядчивость пространства / Хотела от меня поэм. / Одна она ко мне пристрастна, / Я только ей не надоем. /Когда, снуя на задних лапах, / Храпел и шерсть ерошил снег, / Я вместе с далью падал на пол / И с нею ввязывался в грех. / По барабанной перепонке / Несущихся, как ты, стихов / Суди, имею ль я ребенка, / Равнина, от твоих пахов?»^[↩]
10. Жолковский А. К., Щеглов Ю. К. Место окна в поэтическом мире Пастернака // Жолковский А. К., Щеглов Ю. К. Работы по поэтике выразительности. М.: Прогресс. Юниверс, 1996.^[↩]
11. Пастернак А. Л. Воспоминания. М.: Прогресс-Традиция, 2002. С. 162^[↩]