Университетский роман: жизнь и законы жанра

Англо-американская университетская проза стала одним из ярчайших литературных явлений рубежа XX-XXI веков. Хотя исследование ее истоков и эволюции и ранее привлекало внимание литературоведов, в том числе и отечественных¹  , однако тот факт, что университетская проза попала в число интеллектуальных хитов последних десятилетий и властно заявила о себе на пространстве как серьезной, так и массовой литературы, заставляет вновь задуматься о причинах бума, который она переживает, оценить наш, российский, вклад в это явление, попытаться определить место университетского романа в жанрово многоликой современной прозе и систематизировать его жанровые разновидности.

Один из выдающихся теоретиков и практиков университетского романа британский писатель Дэвид Лодж считает, что поджанр campus novel возник в США в начале 1950-х годов с выходом в свет романа Мэри Маккарти «Академические кущи» (The Groves of Academe, 1952), полемическим откликом на который стал роман Реймонда Джаррела «Картины университетской жизни» (Pictures from an Institution, 1954). Одновременно с этим наш соотечественник В. Набоков работал над своей книгой о русском эмигранте, преподавателе американского университета «Пнин» (1956). При известной жанровой неопределенности этой книги (трудно сказать, что это – роман из семи глав или сборник рассказов, объединенных общей темой – поиском дома) мы находим в ней все основные черты университетской прозы, которые получат мощное развитие в наше время, на рубеже XX-XXI веков. Это, прежде всего, особый тип главного героя-интеллектуала, не вписывающегося в университетскую среду и чуждого ей. Более или менее жесткое противостояние героя университетскому сообществу станет примечательной чертой тех современных образцов университетской прозы, в которых над тенденцией к бытописательству, характерной для романов – хроник – таких, как, к примеру, «Муу» (Моо, 1995) Дж. Смайли, – возобладает стремление вскрыть внутреннюю конфликтность существования университетского сообщества и проблемы самоопределения его членов – см., например, «Голубой ангел» (Blue Angel, 2000) Франсин Проуз или «Людское клеймо» (Human Stain, 2000) Филиппа Рота. У Набокова острота конфликта обусловливается во многом положением профессора – эмигранта в чужой культурной среде и метафорически реализуется в образе героя, который «сел не в свой поезд». Такова завязка книги, несомненно исполненная символического смысла. Для героя Набокова вся жизнь есть «непрерывное сражение с неодушевленными предметами», что также подчеркивает неукорененность, неустроенность героя в мире, куда он заброшен. Не случайно в набоковском повествовании появляются максимы типа: «Человек может существовать лишь до тех пор, пока он отгорожен от своего окружения».

Примечательно и то, что важнейшим принципом создания художественного образа в университетской прозе, с самых первых ее образцов, становится игра со стереотипами, их переосмысление. Это объясняется, безусловно, тем, что автор имеет дело со сферой производства культурно-образовательных ценностей. Тематическое поле прозы такого рода – университетская жизнь как сегмент культурно-образовательного пространства (в противовес естественному, природному), она может быть описана только с помощью вторичных культурных кодов, – кодов, присваивающих или переосмысливающих уже готовые культурные означающие. Отсюда насыщенность университетской прозы аллюзиями, отсюда апелляция при построении образа героя к стереотипам.

Процесс производства и получения знаний имеет двойственный характер, сочетая в себе постоянный пересмотр устаревших научных истин и консервацию постулатов, еще не потерявших свою актуальность на данном этапе развития науки. Эти две составляющие могут иметь разное соотношение в разные периоды, но тенденция к преодолению старого, к обновлению, переосмыслению себя становится источником постоянной иронической саморефлексии, которой насыщена университетская проза и которая проявляется, в частности, в мощном пародийном начале. Это есть уже у Набокова: научный симпозиум носит название «Бескрылая Европа: Обзор современной европейской культуры». Курсовая работа аспирантки Пнина на тему «Достоевский и гештальт – психология» начинается со следующей фразы: «Переходя к обозрению интеллектуального климата, в котором протекает наше существование, нельзя не отметить…»

У современного автора американской университетской прозы Джеймса Хайнса пародийное начало доведено до гротеска. В его романе «Рассказ лектора» (The Lecturer’s Tale, 2000) мы читаем о представительнице феминистского литературоведения Вите Деонне, авторе работ под говорящими заголовками «Лесбийский фаллос Дориана Грея» и «Этот плотный сгусток мяса: Шекспир как фаллос»; о наимоднейшей афро-американской гей/лесбиянской критикессе дженифер менли, демонстративно пишущей свои имя и фамилию с маленькой буквы (наподобие белл хуке) – в знак протеста против общепринятых смысловых приоритетов и стандартизованных смысловых оппозиций, запечатленных в правилах грамматики; о специалистке в области сексуальных исследований Пенелопе О, авторе книги «Читая маткой: я ставлю классику на хор», в которой она излагает свои фантазии о сексе с великими писателями: с Редьярдом Киплингом в позиции «мужчина сверху», с Платоном по-собачьи, с Вирджинией Вулф «на сафический манер».

В «Пнине» Набоков искусно использует сюжетный потенциал ряда хронотопических констант университетского кампуса. В особенности это касается скульптурных изваяний, традиционно украшающих открытое пространство между корпусами. «Бронзовая фигура первого президента университета <…> облаченного в спортивную кепку и бриджи», столь же комична, сколь комичны фрески посредственного художника-монументалиста Комарова, который пририсовывает историческим персонажам настенной росписи в университетской столовой лица нынешних профессоров. Свойственное американцам бестрепетное отношение к истории вызывает иронию русского автора и возмущение героя, брызжущего слюной от ярости при известии, что его изображение будет нанесено на место счищенного мрачного Наполеона. У Джеймса Хайнса в финале повести «Расклад рун» (Casting the Runes, 1997) главный злодей, маститый ученый, бессовестно крадущий идеи у своих молодых коллег под воздействием магических чар, оказывается пронзенным, как осиновым колом, орудием бронзовой статуи в центре кампуса: «Виктор Карсвелл свисал со статуи Джима Боуи, пронзенный воздетым кверху кинжалом героя Аламо».

У Набокова встречаем и ряд сюжетно – композиционных мотивов, которые войдут в жанровую парадигматику университетской прозы. Это вечеринка в доме одного из университетских преподавателей как своеобразная кульминация профессионально-личностных конфликтов; это вечный ужас лектора забыть или потерять текст лекции; это видения во время лекции: если Пнину видятся среди слушателей его русские родственники, оставшиеся в прошлой жизни, то, скажем, у Джеймса Хайнса или британской писательницы Антонии С. Байетт в повести «Джин в бутылке из стекла «соловьиный глаз»» (The Jinn in the Nightingales Eye, 1994) видения имеют сказочно – фантастический или мистический характер.

Таким образом, по прошествии десятилетий можно утверждать, что уже с середины 50-х годов прошлого века университетский роман заявил о себе как сложившийся жанр с устойчивой и постоянно воспроизводимой структурой, что обернулось, с одной стороны, иронической саморефлексией жанра, а с другой – его тиражированием. Само появление и окончательное оформление университетской прозы во второй половине XX века было вполне закономерным продуктом социокультурной ситуации. Как известно, одной из важнейших черт романа в XIX-XX веках стало пристальное внимание авторов к окружающей героев микросреде, влияние которой они испытывают и на которую так или иначе воздействуют²  . Эта сфокусированность на микросреде обусловила формирование таких жанровых разновидностей романа, иначе говоря поджанров, как производственный роман, университетский роман, филологический роман, искусствоведческий роман и т. п. Очевидно, что специфика этих романных разновидностей и принципы их выделения основаны на типе той микросреды (преимущественно профессиональной), во взаимодействии с которой реализует себя романный герой XX-XXI веков – времени нарастающей профессионализации как в сфере собственно литературного творчества, так и читательской аудитории; профессионализации, требующей освоения новых образовательных и информационных технологий во всех сферах человеческой деятельности. Социологи отмечают, что в современном постиндустриальном обществе появился новый класс профессиональных менеджеров³   – с присущими им культурными интересами и жизненными ценностями. В такой ситуации особенно востребована беллетристика, где проблемы существования человека в социуме исследуются с точки зрения его профессиональной принадлежности, которая в подобных произведениях оказывается не просто центральной темой, но и предметом всестороннего анализа. Обращенность к профессиональному статусу героя становится главным источником сюжетной динамики и моделирует проблемно-тематический ландшафт. Даже такие, казалось бы, чисто эстетические составляющие художественной структуры, как хронотоп, система образов, конфликт, композиция и т. д., попадают в зависимость от рода профессиональной деятельности персонажей. В целом, это свидетельствует о том, что профессиональный подход к литературе и искусству, вообще запечатление в них образа профессионала коммодифицируются, то есть переходят в разряд потребительских товаров и оказываются востребованными на читательском рынке. Новому читателю – профессионалу в своей области – импонирует, когда ему раскрывают секреты других профессий, рассказывают о том, «как это сделано».

Само явление университетской прозы не случайно связывается прежде всего с англо-американским культурным пространством. Это объясняется особой ролью высшей школы в общественной жизни этих стран, где университет, по формулировке, приводимой Т. Георгиевой, «играет одну из центральных ролей не только в экономике, но и в стратификационной системе современного общества»⁴  , отождествляется с цитаделью культурных и нравственных ценностей, с фундаментом гражданского воспитания.

Пионеров университетской прозы 1950-х объединял, по словам Д. Лоджа, во-первых, замкнутый пасторальный мирок университетского кампуса – «Тесный мир» (Small World), как он озаглавит в 1984 году одно из собственных произведений, – отключенный от суеты и шума современной городской жизни, и, во – вторых, то, что общественное поведение и политические установки героев раскрываются здесь через взаимодействие персонажей, чьи высокие интеллектуальные амбиции порой приходят в комическое противоречие с их человеческими слабостями. Это объясняет преимущественно комическую природу данного жанра, которую впоследствии развили Элисон Лури, Малкольм Брэдбери, да и сам Дэвид Лодж, полагающий, что университетская среда придает особую ироническую остроту, особую язвительность вышеозначенному конфликту по сравнению с иными профессиональными сообществами.

Следует отметить, что комическая природа университетского романа получила мощную подпитку в эпоху широкого наступления постструктуралистских теорий в последней трети XX века. Радикальный пересмотр традиционной теории литературы и литературного канона породил неизбежные перегибы в преподавании, без пародийного высмеивания которых не обходится ни один университетско – филологический роман эпохи постмодернизма. Этому отдает дань практически каждый автор романа о профессоре словесности, где порой создаются целые сатирические галереи преподавателей – литературоведов постструктуралистского толка.

Выстраивая историю жанра, британец Д. Лодж предлагает различать две разновидности интересующего нас явления, которые он подразделяет по принципу организации университетской жизни. Американский университетский роман развивается как campus novel, британский включает и собственно университетский (varsity novel). Слова campus в британском английском нет, поскольку такое явление, как кампус (университетский городок), не характерно в целом для британских университетов. Действие varsity novel обычно разворачивается в Оксбридже и развивается преимущественно среди студентов; отношения преподавателей со студентами мало интересуют автора varsity novel. Его примером может служить, в частности, «Возвращение в Брайдсхед» (Brideshead Revisited, 1945) Ивлина Во. Первым же действительно «кампусным» британским романом Лодж называет «Счастливчика Джима» (Lucky Jim, 1954) Кингсли Эмиса, который придал особую британскую огласовку жанровым шаблонам campus novel, связав его с британской комической романной традицией Филдинга, Диккенса и Во. Подобное сближение британского университетского романа с фарсом не всем пришлось по вкусу: так, А. С. Байетт считает «Счастливчика Джима» сексистским и антиинтеллектуальным. Ей ближе «Хорошая работа» (Nice Work, 1988) того же Лоджа, где она обнаруживает дух «подлинной комедии» и большее уважение к профессии, которая становится в этих романах предметом серьезных и глубоких раздумий⁵  .

Рассуждая о традициях, питающих современную университетскую прозу, Лодж обнаруживает их не только в национальном комическом романе, но и в пасторали типа шекспировской комедии «Как вам это понравится»: в обоих случаях действуют эксцентричные персонажи, собранные в одном «идиллическом» месте, поступающие так, как они никогда не смогли бы себя вести, будь они частью более сложного социального механизма. В университетском романе, как и в пасторали, всегда присутствует некий элемент занимательной условности, бегства от обыденной жизни.

Еще одной важной и исторически обусловленной особенностью британской университетской прозы стала ее чувствительность к социально – классовой проблематике. «Если вас интересует явление меритократии, которое значительно трансформировало британское послевоенное общество, то университет является (или являлся) прекрасным полигоном для его изучения»⁶  , – пишет Д. Лодж, который, как и многие его коллеги по университетскому цеху, стал первым в своей семье, кто получил высшее образование. Рост числа университетов в Великобритании в 60 – 70-е годы обусловил большую социальную мобильность и большую проницаемость кастовых перегородок, отделявших «жрецов высокой университетской науки» от простых смертных. К этому добавились последствия сексуальной революции и борьбы женщин за равноправие, что также способствовало радикальному обновлению университетской жизни. Автор монографии «Древние культуры высокомерия: британская университетская проза в послевоенные годы» Айэн Картер, сравнивая две национальные разновидности университетской прозы, отмечает, что американская в гораздо меньшей степени отражает классовые противоречия: «Возможно, в связи с тем, что американские университеты слишком явно различаются по степени престижности, американские романы об университетах могут затронуть большее разнообразие проблем, не обязательно увязывая их с классовой проблематикой»⁷  . Тема сопоставления британской и американской университетских систем стала центральной в романе Д. Лоджа «Академический обмен» (Changing Place: A Tale of Two Campuses, 1975). Его более поздний роман «Хорошая работа» построен уже на сопоставлении британских университетских реалий с реалиями британского же промышленного производства и представляет, по сути, уникальный синтез университетского и производственного романов. Тот же принцип контрапунктного двухголосия лежит и в основе его последнего университетского романа «Думают…» (Thinks…, 2001), где образ преподавательницы литературного мастерства рассматривается в сопоставлении с образом профессора когнитивной психологии, то есть сопоставляются гуманитарные и естественные науки.

Д. Лодж остается, пожалуй, единственным, кто сохраняет верность университетскому роману в начале XXI века. Однако о его последнем произведении этого жанра анонимный рецензент пишет: «У новейшего (2001) Лоджа нет ни малейшего шанса сделаться таким хитом, как <…> «Академический обмен»; его не будут изредка вспоминать лоджевские поклонники – как трогательные «Райские новости»; это весьма средний, почти посредственный роман»⁸  , и этот отзыв весьма симптоматичен.

В целом, в Великобритании последних десятилетий жанр университетской прозы, по мнению многих литературных критиков, скудеет⁹  . Меняется его тональность: так, интонация романа Майкла Фрейна «В том-то и дело» (The Trick of It, 1989) отмечена гневом и сарказмом. Писатели младшего поколения (Джулиан Варне, Айэн Макьюэн, Мартин Эмис) вообще не выказывают интереса к университетской тематике. Хоуэрд Джекобсон, начавший свою писательскую карьеру с университетского романа «Пришедший из прошлого» (Coming from Behind, 1983), характерным образом называет британские университетские романы 70 – 80-х годов своего рода элегией, тоскующей по исчезающему миру, по самой идее кампуса, а свой вклад в этот жанр – «пародией на то, что уже стало пародией, ибо мой кампус вовсе и не кампус в привычном смысле этого слова». Джекобсон считает, что страх перед элитарностью в британском обществе положил конец университетской прозе. «По мере того как английская проза все более проникается демократизмом и мы все более боимся в своих произведениях оскорбить чьи-то чувства или внушить кому-то чувство неловкости, приходит конец университетскому роману»¹⁰  . К нему присоединяется А. С. Байетт, которая констатирует, что современные университеты находятся в глубоком упадке, переживая период сокращений, недофинансирования, страдая от постоянных проверок и чрезмерной бюрократизации¹¹  .

Британский социолог Лори Тейлор, сатирический обозреватель университетской жизни в «Times Higher Education Supplement», писал в 2004 году, что «университетский кампус стал местом столкновения двух фундаментальных ценностей – прагматизма и духовности, аудиторов и интеллектуалов»¹²  . Данный тезис он иллюстрирует анализом романа Майкла Уилдинга «Университетские шизики» (Accidentia Nuts, 2002), который, с одной стороны, продолжает знаменательные традиции «Счастливчика Джима», а с другой – является романом о невозможности более писать университетские романы, ибо даже его название заимствовано у ежедневной серии комиксов, выходившей в 90-х годах в одной из американских студенческих газет. Комичность ситуации видится критику, кроме всего прочего, в том, что Майкл Уилдинг – австралийский писатель и пишет об Австралии, что также свидетельствует об оскудении англоязычной университетской прозы, фокус которой все более смещается от бывшей метрополии к университетской жизни в Австралии, ЮАР (Дж. Майкл Кутзее), Канаде (покойный Робертсон Дэйвис и Джеффри Мур).

Иначе обстоит дело в США. Высшее образование в этой стране остается самым массовым в мире, и 14,3 млн. американских студентов учатся сейчас в 3,5 тыс. высших учебных заведений¹³  . Особенность американского университета состоит в своеобразном сочетании традиционализма и быстро меняющихся (зачастую заимствованных в Европе и не только в ней) и приспосабливаемых к американским реалиям культурных дискурсов. Это наделяет американское университетское сообщество способностью быть интегрированным в самое широкое интеллектуальное и научное пространство^## Бенедиктова Т. Д. Между языком и дискурсом:

1. Люксембург А. М. Англо-американская университетская проза. История, эволюция, проблематика, типология. Ростов-на-Дону: Изд. Ростовского гос. ун-та, 1988.^[↩]
2. См.: Хализев В. Е. Теория литературы. М.: Высшая школа, 2005. С. 345; Эсалнек А. Я. Внутрижанровая типология и пути ее изучения. М: Изд. МГУ, 1985. С. 93.^[↩]
3. Guillory J. Cultural Capital: The Problem of Literary Canon Formation. Chicago: Univ. press of Chicago, 1993.^[↩]
4. Георгиева Т. С. Высшая школа США на современном этапе. М.: Высшая школа, 1989. С. 57.^[↩]
5. См.: Edemariam A. Who’s afraid of the campus novel? // The Guardian. 2004. October 4 // http://books.guardian.co.Uk/review/story/0,12084, 1317066,00.html ^[↩]
6. Lodge D. Exiles in a Small World// The Guardian. 2004. May 8 // http://books.guardian.co.uk/review/story/0,12084,1211200.00.html ^[↩]
7. Carter I. Ancient Cultures of Conceit: British University, Fiction in the Post War Years. L.: Routledge, 1990.^[↩]
8. H. M. Рецензия «Афиши» // http://www.afisha.ru/book/869/^[↩]
9. См. об этом, например: Edemariam A. Op. cit.^[↩]
10. Цит. по: Edemariam A. Op. cit.^[↩]
11. См.: Ibidem.^[↩]
12. Taylor L. Laugh? I nearly signed up for early retirement // The Times Higher Education Supplement. 2004. Feb. 13.^[↩]
13. Данные приведены в ежегоднике участников программ образовательных и культурных обменов между Россией и США «Профессионалы за сотрудничество» (Вып. 5. М., 2002. С. 187).^[↩]