Угрозы и вызовы современной дистопии. Языковая реальность романа Елены Чижовой «Китаист»

Исследование выполнено по гранту Российского научного фонда (РНФ), проект№ 17-78-30029.

В 2017 году роман Елены Чижовой «Китаист» не вошел в шорт-лист премии «Русский Букер». Создавалось впечатление, что и критики, и члены жюри сошлись в своих оценках.

Прочитав «Китаиста», интернет-сообщество выразило ряд претензий. В онлайн-пространстве роман фигурирует как «спорная книга», «собранная из противоречий», «зачатки сюжета» которой «вянут на корню, тонут в игре нем-русского и сов-русского сознаний…» [Макеенко 2017].

Более взвешенная и не столь взвинченная оценка романа прозвучала в статьях филологического характера. В одной из них утверждается, что дистопия, созданная Еленой Чижовой, – «роман-провокация, в котором в гротескно-саркастической манере показано, каким разрушительным воздействиям может подвергнуться язык и к каким социально-культурным последствиям это может привести» [Арзямова 2018: 154]. В другой речь идет о типологии романов, выстраивающих «альтернативную историю». Чижова, по мнению М. Галиной, негласно продолжает традицию Филиппа Дика («Человек в высоком замке», 1962, русский перевод – 1992), а также советско-российского альтернативно-исторического романа (повести). В частности, сюжет «Китаиста» пересекается с сюжетами романов С. Абрамова «В лесу прифронтовом» (1974), А. Лазарчука «Иное небо» (1993), В. Шпаковского «Если бы Гитлер взял Москву» (2009). Данный ряд можно продолжить, так как «в общей сложности попыткам реставрации СССР посвящено около 60 наименований, и количество их растет…» [Галина 2017]. На этом фоне роман Чижовой «кажется запоздалой конструкцией», полагает автор статьи [Галина 2017]. Ей вторит критик «Литературной газеты»: «В общем-то никакой фантастической придумки, свойственной настоящим антиутопиям типа оруэлловского «1984-й», в «Китаисте» нет. В чижовском «СССР» явственно проглядывает карикатурное изображение позднего Советского Союза с его дефицитом потребительских товаров, жаждой заграничных шмоток и генсеками-старцами. Все это не раз писано и читано» [Баранов 2017]. Если вчитаться в рецензию Ю. Баранова, эпатирующую читателя заверениями о том, что роман нужно сократить, а лучше – и вовсе не читать, становится очевидным, что перед нами мысль очень грубого помола, и к тому же доверия к экзальтированной интонации сравнительно меньше, чем к аналитической.

В такой ситуации вспоминаются мудрые слова Ирины Роднянской: перед нами «правда, про которую Аглая заметила князю Мышкину: правда, а значит – несправедливо» [Роднянская 2003: 172]. Какофония точек зрения на «Китаиста» вызывает желание вновь обратиться к роману Елены Чижовой и разобраться в том, как в современной дистопии – в результате сцепления факта и вымысла – рождаются новые ментальная и языковая модели, в которых – на семантическом и языковом уровнях – отражается авторское видение современной геополитической ситуации.

Договоримся о понятиях

Лингвистический анализ «Китаиста» (построение тезауруса романа), предпринятый мной, убеждает в том, что основной фрейм, лежащий в его основе, – идеология. Под фреймом в данном случае я понимаю «систему выбора языковых средств», «открытую структуру», расширяющую свои границы за счет постоянного приращивания новой информации [Боярская 2017: 243]. Воспринятый современным сознанием в контексте дистопии, концепт «идеология», значимый для всех эпох, как реально существующих, так и рожденных авторским воображением, – источник беспокойства, страха и угроз (явных и скрытых), отраженных в широком круге коннотаций, связанных с понятием опасного.

Чтобы «разговорить» роман и разложить по слотам его важнейший языковой фрейм, необходимо договориться о понятиях. Что же такое дистопия в трактовке Е. Чижовой? Как видно из приведенной во введении к статье цитаты, автора романа обвиняют в неумелом обращении с жанром в его классическом варианте, не принимая во внимание, что автор «Китаиста» преследовала – в жанровом отношении – совершенно другую задачу. В интервью Николаю Александрову Елена Чижова предельно четко формулирует свою концепцию:

У меня все время было какое-то чувство, что те классические антиутопии, написанные в XX веке, любимые нами, – и Оруэлл, и Замятин, – они очень жесткие. Они связаны с тоталитарным обществом. Я все время задавалась вопросом уже довольно много лет, а что произойдет, когда тоталитарное общество одряхлеет. На примере Советского Союза мы это видели. И мне хотелось посмотреть, представить себе, как бы это было с фашистской Германией, то есть с фашистской идеологией, потому что это какие-то совсем другие механизмы антиутопии внутри. Это не такие изумительно классические, это, знаете, такие подленькие механизмы антиутопии <…> Я знаю, что многие писатели обращались к этому жанру>, поэтому я не хотела повторять чужой опыт <…> Мне хотелось сделать антиутопию, но в жанре альтернативной истории. То есть моя задача была такая: выбрать одну точку в прошлом, поместить туда героев, сделать две одряхлевшие тоталитарные идеологии и посмотреть, каким образом это будет приближаться к нашему времени… [Фигура... 2017]

Новизна романа, как видно, связана не с псевдоисторическим допущением самим по себе (будто бы Россия проиграла Вторую мировую войну), но с нарочитым смещением жанровой ориентации за счет введения нового акцента: вместо тоталитарной мощи – гибридные режимы. Границы новых государств Елена Чижова подробно очертила в первой части романа:

К 1956 году <…> было подписано соглашение о перемирии <…> Таким образом и определились границы Четвертого рейха: от Украины до Урала, от Кольского полуострова до Большого Кавказа <…> В 1970 году – по требованию ФРГ, решительно отмежевавшейся от прежнего преступного режима <…> Новая Германия, замкнутая в пределах некогда европейской части Советского Союза, была переименована. Названа Россией.

Несмотря на избитость идеи и обилие текстов со схожим сюжетом, рецензенты упрекают Чижову в том, что принять такой поворот исторических событий, даже в качестве дистопической модели, довольно непросто, в особенности потому, что победа во Второй мировой войне, доставшаяся России трудом и кровавым пóтом, на протяжении долгих лет воспринимается как нечто сакральное, многие поколения воспитаны на военных фильмах, на книгах Б. Васильева, В. Астафьева, В. Быкова, К. Воробьева и других писателей-фронтовиков. Самое предположение о том, что война могла бы иметь другой исход, кажется – в рамках нашей культуры – кощунством. Но все не так просто. При внимательном чтении романа складывается ощущение, что и сама автор солидарна с Алексеем Русско, главным героем дистопии: «Казалось, с утратой европейской части страны смирились. И все-таки он верил: если однажды по радио объявят, что советские войска перешли Уральский хребет с целью вернуть оккупированные фашистами территории, ни один голос не поднимется против». Или – ближе к концу романа – герой Чижовой убежденно говорит: «Блокада – это вера. Мать говорила: страдали, но верили <…> блокадники не глядели на смерть. Они ее презирали <…> Есть блокадная правда, беззаветная». Не случайно и заканчивается роман одной из самых известных песен послевоенного времени – «Мне кажется порою, что солдаты, с кровавых не пришедшие полей…». Эта музыка звучит из репродуктора на железнодорожной станции, когда Алексей Русско (фамилия, кстати, говорит сама за себя) возвращается домой в СССР.

Тем не менее роман требует от читателя принять альтернативный взгляд на вещи, потому что, по убеждению Е. Чижовой, только постоянное возвращение к историческому прошлому и его анализ способны объяснить нам, как двигаться дальше [Фигура... 2017]. Если посмотреть на вопрос еще шире, то здесь вполне уместны знаменитые строки Т. С. Элиота из «Четырех квартетов»: «Time present and time past / Are both perhaps present in time future / And time future contained in time past».

Справедливости ради хочется сказать, что обращение к политике, историчность взгляда на мир, разговор о нашем прошлом, о национальных предрассудках и их преодолении, о толерантности, о выживании человека в новых предлагаемых обстоятельствах – темы, ключевые для Е. Чижовой, они затронуты и в романе, получившем Русского Букера, «Время женщин», и в «Полукровке», и в «Терракотовой старухе» (см.: [Панилова 2011; Павлов 2012]).

Основное действие «Китаиста» происходит в 1984 году (низкий поклон Оруэллу) и связано с поездкой молодого разведчика из ГРУ Алексея Ивановича Русско, специалиста по Древнему Китаю, из СССР в Россию, в Санкт-Петербург. В России у него – случайно? – появляется приятель по имени Ганс, нем-русский (неологизм Чижовой), которому Алексей симпатизирует, несмотря на постоянные подозрения в шпионаже («Ясно одно: Ганс приставлен к нему с самого начала. Свести знакомство, войти в доверие, расположить к себе, выспросить, склонить к сомнительному делу…»). Как неоднократно говорила в интервью автор романа, ее чрезвычайно интересовали точки притяжения и отталкивания, возникающие между Алексеем и Гансом, представителями двух зеркальных культур, существующих по обе стороны Уральского хребта. («Это что ж такое получается? Ганс – мое зеркало, а я – его?» – размышляет Алексей.) Нем-русский фашизм и советский насильственный коммунизм – wasteland во всех смыслах – приравниваются друг к другу по масштабам разрушительности, изгойству в современном мире (между ними «традиция взаимного притяжения», как говорит в романе один из докладчиков конференции); культурные и экономические отношения между странами cтроятся на недоверии и шпионаже, несмотря на запланированное объединение двух государств (например, на олимпиаде в следующем году СССР и Россия должны выступить как одна команда).

Образ Алексея неоднозначен. Русско – идеалист, который «быстро поддается соблазну писать курсовые за валюту, впрочем, и тут не без высокого альтруизма – сестре нужна шуба», – заверяет один критик [Риц 2017]. «Главный герой предстает то сомневающимся интеллектуалом, то твердолобым «совком», то невротиком, одержимым гомоэротическими фантазиями», – пишет рецензент сайта «Год литературы» [Курчатова]. Доминанта образа, на мой взгляд, – гипертрофированное недоверие к внешнему миру и паникерство, зацикленность на своей «внутренней наружке».