№4, 1996/XХ век: Искусство. Культура. Жизнь

«У слов долгое эхо»

Постмодернизм сделался обиходным понятием. Без него не обходится ни один уважающий себя искусствовед, им весело перебрасываются критики-рецензенты, и даже в политической публицистике обосновалось оно вполне уверенно. Автору одной газетной публикации вся недавняя борьба за думские кресла показалась постмодернистским карнавалом.

Само собой, предельно широк веер оценок – от восторженного приятия до брезгливого отвержения.

Но вот что сразу бросается в глаза: полемика идет, порой весьма страстная, но предмет постоянно ускользает. Так что Д. Затонский, начиная на страницах «Вопросов литературы» очередной дискуссионный тур, конечно, прав: «…специалисты все еще никак между собою не договорятся, что же оно (имя, понятие. – Н. А.) в конце концов выражает» 1. Иное дело, что сетовать не приходится: таковы правила игры. «Что это такое?» – вопрос, вообще-то совершенно законный и даже неизбежный, в данном случае звучит как минимум бестактно. Можно посочувствовать ниспровергателям постмодернизма – им как будто и не с чем, и не с кем бороться, партнер, словно издеваясь, дает такую гигантскую фору, что попросту неловко ради победы выстраивать и осуществлять хитроумные комбинации. Потом, правда, выяснится, что в этом смирении, в легкой готовности к проигрышу заключена большая доля лукавства, но поначалу впечатление именно такое.

Высказывается, положим, некоторое суждение. Оно кажется противным не только здравому смыслу, но даже фактической стороне дела. Прямо-таки подарок для полемиста. Но рано радоваться, вас только поманили, ибо любые возможные разоблачения, оказывается, заранее парализованы откровенностью саморазоблачения.

«Самая очевидная ущербность этой работы обусловлена ее темой и жанром. Предполагается не очень корректная попытка систематизированного говорения о явлении, для которого характерны неоднозначные отношения со строгостью структур и четкостью систематики… Одним из естественных способов хоть отчасти спасти корректность письма может стать фальсификация имен, дат, произведений, своего мнения, это почти неизбежно даже при частичном моделировании постмодернистской культуры, где разорвана классическая зависимость означающего от означаемого… Конкретный набор имен и книг может быть подвергнут справедливой и острой критике, что весьма кстати – хорошо, если текст сам определяет пути и способы своей профанации» 2 – такой развернутой преамбулой открывается статья В. Курицына, которая хороша хотя бы тем, что написана (случай, к сожалению, нечастый) с опорой на канонические работы Ж. Деррида, М. Фуко, Ж. -Ф. Лиотара, Л. Фидлера и других теоретиков и партизан постмодернизма.

Ясное дело, интеллектуальная провокация: слишком бьет в глаза контраст между тяжеловесно-академической манерой высказывания и как бы спортивной, игровой сутью самого предприятия (справедливости ради надо отметить, что и в псевдоторжественной риторике возникают разрывы, заполняемые обыкновенным стебом, тоже, впрочем, псевдо-, о чем свидетельствуют кавычки: оказывается, стилистику постмодернистского высказывания «окрестили» в народе «ботать по Дерриде»).

Провокация так провокация. Примем устав монастыря. Бестактных вопросов задавать не будем и последуем совету знатока: не следует спрашивать, что означает постмодернизм, надо понять, какой работой он занят3.

Легче сказать, чем не занят. Отказывается, например, от поисков преемственности. Поначалу, в рассветные часы постмодернизма, американский профессор Ихаб Хассан утверждал в прославившей его книге «Разъятие Орфея», что «постмодернистский дух затаился внутри огромного массива модернистской культуры» 4. Но десять лет спустя он написал к этой книге послесловие, где подчеркивается уже не близость, сколь угодно условная и двусмысленная, но различие. Для наглядности выстроена тридцатичленная таблица пар-оппозиций. Д. Затонский воспроизвел некоторые из них; можно добавить. Слева (модернизм) – «цель», «проект», «иерархия» и т. д. Справа (постмодернизм) – «игра», «случай», «анархия» и т. д.

Разумеется, постмодернизм не претендует на формирование художественной школы со своими принципами, манифестами, видением мира и проч. Потому, кстати, попытки выявить четкую специфику русского, скажем, постмодернизма, а равно американской, французской и иных национальных версий, заведомо сомнительны.

Постмодернизм это также не философия, не теория культуры, не метод и не лингвостилистика, хотя критика языка это, конечно, фундамент всех последующих мыслительных операций.

Негативную природу постмодернизма с особой охотой подчеркивают оппозиционеры. Историк Арнольд Тойнби, который, кстати, и придумал имя, употребляет его для обозначения продолжительного, уже в столетие длиною, процесса соскальзывания западной цивилизации в полную иррациональность и хаос мысли5. Теоретик культуры Чарлз Ньюмен уподобляет постмодернистов «компании самовлюбленных современных художников, следующих по стопам цирковых слонов модернизма со снегоочистительными лопатами в руках» 6. Еще говорят о гостях, запоздавших на вечеринку, – «они появляются как раз в тот момент, когда убирают бутылки и выбрасывают окурки от сигарет» 7.

Пусть даже так, но отчего тогда такой шум? Отчего рассудительно-профессорский тон дискуссий то и дело уступает место эмоциональным всплескам? Как видим, и почтенные ученые не вполне удерживаются в парламентских рамках. А оттого как раз, что предмет совсем не профессорский. Нравится, не нравится, но все мы, уверяют, пребываем в ситуации постмодернизма.

Определению она никоим образом не поддается. Более того, согласно упомянутым правилам игры, любые поползновения в этом роде будут восприняты как форма насилия и террора.

Но описание допустимо. Оно в различных вариантах давно существует, достаточно хорошо известно, и повторяться вынуждают исключительно интересы дальнейшего обсуждения дел чисто литературных.

Постмодернизм – это, коротко говоря, бунт против любой иерархии, это война окраины с центром, которого не должно быть, свободы с авторитетом, поступка с метафизикой, практического опыта с любой формой знания, стремящегося этот опыт хоть как-то обобщить.

Жан-Франсуа Лиотар, чья книга, так и озаглавленная «Ситуация постмодернизма», собственно, и положила (особенно после ее перевода на английский и появления в 1984 году американского издания) начало международному обсуждению вопроса, противопоставляет традиционной науке, этому инструменту интеллектуальной тирании, либеральную мыслительную деятельность новой эпохи: «Постмодернистская наука, обращаясь к таким предметам, как неразрешимости, пределы точного контроля, конфликты, характеризуемые неполнотой информации, «фракты», катастрофы и прагматические парадоксы, и собственную эволюцию рефлектирует как развитие прерывное, катастрофическое, беспорядочное и парадоксальное. Она меняет смысл слова «знание», показывая сам процесс изменения. Взамен знания она порождает незнание» 8. Образец такого рода науки должна, по-видимому, являть сама книга Лиотара, где есть автохарактеристика – «необязательные заметки».

Короче, если постмодернизм что и утверждает, то абсолютную свободу и столь же беспредельную терпимость; ради них он и собою готов пожертвовать.

Это прекрасно, а нам, людям, воспитанным в условиях тоталитарного режима, нам, многолетним пленникам разного рода идеологических клише, избавиться от власти которых внутренне куда труднее, чем провозгласить себя на митинге или в публицистической статье всегдашним вольнолюбием, – нам такая позиция должна быть особенно близка и симпатична.

Но тут выясняется одно весьма неприятное обстоятельство. Безупречные плюралисты и либералы неожиданно обнаруживают скрытую, а то и явную склонность к агрессии и даже к тому самому интеллектуальному террору, борьба с которым вдохновляет всю их деятельность. Это заметно даже на демократическом Западе. Покойный Поль де Ман, неформальный лидер йельской культурно-критической школы, говорил, что «единственной задачей критики в ближайшие годы может стать нечто вроде империалистического захвата всей литературы при помощи риторического чтения, часто именуемого деконструкцией» 9. Ж. -Ф. Лиотар выражается аккуратнее, но тоже с достаточной определенностью, что вообще-то странно для мыслителя, сомневающегося в безусловности всякого высказывания. Ученый-постмодернист, в его представлении, – это «негативный герой», партизан, подрывающий систему изнутри. Но какой же герой не хочет победы? А партизаны, как показывает недавняя история, стремятся, и не без успеха, занять место в президентском дворце. Следует согласиться: «Теория, которая последовательно приводит доводы в пользу собственного распада… утверждает в форме дискредитации свою легитимность… и уходит на края лишь затем, чтобы выработать более изощренные формы авторитарного дискурса»10.

Правда, применительно к нашему интеллектуальному пейзажу это наблюдение нуждается в некоторой коррекции: стремления к изощренности не наблюдается. Весьма красноречива с этой точки зрения беседа Жака Деррида с группой ведущих сотрудников Лаборатории постклассических исследований Института философии Российской академии наук. Мэтр, следует отдать должное, экстремы всячески избегает, ему действительно дорог принцип неопределенности. Ненавистник логоцентризма, он говорит о своей любви к нему. Собеседников это, судя по всему, совершенно не устраивает. Вот фрагмент диалога:

Жак Деррида.…Нельзя же все взять и взорвать. Я понимаю, что, к примеру, какая-нибудь разновидность марксизма или какая-нибудь разновидность сталинизма могли бы воспользоваться этим аргументом, утверждая, что, дескать, логоцентризм является буржуазным, идеалистическим… и т. д.

Михаил Рыклин. Сталин – не самый удачный пример, поскольку на него все же оказали влияние некоторые вторичные и третичные версии метафизики (хотя бы потому, что марксизм участвовал в интеллектуальной судьбе Европы), но возьмем, к примеру, племенное сообщество типа квакиутлей, которых изучал Боас. Можем ли мы доказать, что логика, лежащая в основе такого рода сообществ, – echanges des dons11 и другие подобные механизмы, – можем ли мы доказать, что и они логоцентричны? Если мы можем это сделать, мы непобедимы.

Ж. Д. Непобедимы?

М. Р. Да, нас нельзя одолеть… Ибо тогда наше оружие универсально.

Давление оказывается таким сильным, что порою не удерживается на Олимпе даже сам Деррида: «Иногда нужно устраивать уличные демонстрации с самыми прямолинейными лозунгами…»12

Если военная лексика в ходу оказывается на академической кафедре, то не должен удивлять бульдозерный напор Дмитрия Галковского, пригрозившего, как мы помним, извести шестидесятников. Оставим, впрочем, крайности и зададимся общим вопросом.

Отчего не удается сохранить столь дорогую, в идеале, терпимость? Отчего борьба против центра оборачивается или готова обернуться борьбой за центр и свое в нем положение?

По-моему, это род защитной реакции.

Реальность, рассуждает Жак Бодрияр, давно исчезла и в ходе исторических превращений сделалась на наших глазах «гиперреальностью», каковая, собственно, и означает энтропию всяческих ценностей, а также «подвижную каузальность, при которой положительные и отрицательные значения порождают друг друга и накладываются друг на друга, а любое действие обрывается в конце очередного цикла, одаряя каждого и распыляясь по всем направлениям»13.

Истолкованная таким образом «ситуация постмодернизма» – это теоретическая модель. Ей нельзя отказать в изяществе, но находит ли она опору в действительности? (Впрочем, я не уверен в корректности и этого вопроса; трудно отделаться от ощущения, что творцы модели вовсе и не ищут никаких опор – чертеж самодостаточен и влюблен в собственную незавершенность.)

Да, оптимистические упования не сбылись, проект, составленный на границе Нового времени, не осуществился. Да, мир прошел сквозь чреду больших и малых катастроф, и быстрого продвижения в сторону всеобщего благополучия не предвидится. Мы у себя это слишком хорошо ощущаем. Однако же и многократно объявленной вселенской катастрофы тоже не произошло. Воды загрязняются, но реки пока текут. Делаются открытия. Пишутся книги и снимаются фильмы. Устанавливаются спортивные рекорды. Рождаются дети, и даже, если верить статистике, увеличивается средняя продолжительность жизни. Словом, треножник колеблется, но стоит.

Много десятилетий назад, когда Европа была охвачена предзакатными настроениями, прозвучал по-детски наивный голос Честертона: «…я изобрел на скорую руку собственную теорию. Была она примерно такой: чтобы сильно радоваться, достаточно простого бытия, сведенного к самой малой малости. Все прекрасно в сравнении с небытием. Даже если дневной свет нам снится, это хороший сон. В нем нет неподвижности кошмара хотя бы потому, что мы можем двигать руками и ногами… Если же это кошмар, значит, и кошмары радостны»14.

А совсем недавно мне попались слова еще одного писателя. В другое время и в другом месте произнесенные, они глубоко созвучны честертоновской «теории», а также, по-моему, действительному положению вещей: «То, что рабочий стал придатком машины (а программист придатком счетной машины), не зависит от выбора рыночной или центрально-административной системы, это общая судьба цивилизации. Но человек – не робот, это микрокосм, который может на время действовать подобно роботу, но непременно должен восстанавливать свое единство с макрокосмом, почувствовать себя частицей космического целого, почувствовать себя сосудом вселенского духа»15.

Если вспомнить о судьбе автора, то высказывание прозвучит особенно весомо и прекраснодушием не покажется. А впрочем, пусть себе будет прекраснодушие, только надо соскоблить со слова привычно-иронический налет. Прекраснодушие, то есть вера в жизнь с ее инстинктом самосохранения, обоснованная вера в способность человека и человечества искать и находить в критические моменты приемлемые формы индивидуального и коллективного существования. Пусть стоят эти поиски дорого, очень дорого.

Словом, не о состоянии жизни, а о состоянии сознания и ума должна идти речь, – в этом смысле «ситуация постмодернизма» реальна. Сознания смятенного и ума, отказывающегося или просто не умеющего принять вызов эпохи. Порой в этом бессилии откровенно признаются. «Мы пребываем в ином Времени и в ином Пространстве и не знаем адекватных ответов на вопросы действительности»16. Но чаще, как говорилось, добровольная капитуляция выступает под маской агрессии. Действуют, повторюсь, логика и психология реванша. Тут возникает и частный случай. Культура, пребывающая в катакомбах, стремится на площадь. Вполне очевидно, что «ситуация постмодернизма» включает в себя феминистское движение, а также борьбу национальных и сексуальных меньшинств. В этом смысле снова поднимаются разобранные, вроде, баррикады 1968 года.

Правда, заметно изменилось соотношение величин. Если тридцать лет назад улица и студенческое общежитие предшествовали теоретическому дискурсу, то теперь этот последний явно претендует на первенство. Вообще, проектов движения явно больше, чем самого движения. И эта инверсия тоже чрезвычайно показательна.

Ибо пароль постмодернизма – это отсутствие.

Зрительный образ – игра в теннис без мяча в фильме Микеланджело Антониони «Blow Up».

Формула – симулякры Жака Бодрияра то есть копии без оригиналов, знаки, утратившие связь с действительностью.

Правда, между образом и формулой есть некоторая разница. Художник изображает фантом, не пытаясь выдать его за реальность; при этом он сохраняет дистанцию остраненности, давая зрителю возможность самому сориентироваться в Зазеркалье.

Философ же постулирует некоторое положение и тем самым, что бы там ни говорилось о максимальной свободе читателя, внедряет его в общественное сознание.

Полагая «реальность» величиной исчезнувшей, постмодернизм, естественно, отвергает любые попытки закрепить ее в сколько-нибудь устойчивом образе. Стало быть, размывается почва, на которой всегда стояло здание художественной культуры. А превращается она в понятие мнимое или даже враждебное, ибо агрессивно стремится укоренить закон, канон, иерархию.

В последнем своем выступлении, можно сказать – лекции-завещании («Кант и Шиллер»), Поль де Ман говорил: «Эстетическое как таковое принадлежит массам… и, следовательно, оправдывает существование Государства»## «Literary Theory Today». Ed. by P Collier and H. Geyer-Ryan, Cornell Univ.

  1. Д. Затонский, Постмодернизм в историческом интерьере. – «Вопросы литературы», 1996, N 3, с. 182.[]
  2. В. Курицын,К ситуации постмодернизма. – «Новое литературное обозрение», 1995, N 11, с. 197 – 198.[]
  3. См.: S. Fish, Is There a Text in This Class? The Anthology of Interpretative Communities, Harward Univ. Press, 1980.[]
  4. I. Hassan, The Dismemberment of Orpheus: Towards a Postmodern Literature, N. Y., 1982, p. 139.[]
  5. См.: A. Toynbee, A Study of History, vol. IX, Lnd., 1954.[]
  6. «The Post-Modern Aura. The Art of History in the Age of Inflation», Northwestern Univ. Press, 1985, p. 17.[]
  7. F. Connor, Postmodernist Culture, Cambridge MS, 1989, p. 65.[]
  8. J. -F. Lyotard, The Postmodern Condition, Manchester Univ. Press, 1984, p. 60.[]
  9. «Future Literary Theory. New Essays by 25 Leading Critics Chart the Course of Criticism into 1990s and Beyond», N. Y., Lnd., 1989, p. 18.[]
  10. F. Connor, Postmodernist Culture, p. 19.[]
  11. Обмен дарами (франц.).[]
  12. См.: «Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия», М., 1993, с. 168 – 170.[]
  13. Цит. по: F. Connor, Postmodernist Culture, p. 57[]
  14. Гилберт Кит Честертон, Писатель в газете Художественная публицистика, М., 1984, с. 24.[]
  15. Г. Померанц, Docta Ignorantia. – «Знамя», 1995, N 12, с. 204.[]
  16. I. Hassan, Paracriticisms. Seven Speculations of the Times, Univ. of Illinois Press, 1975, p. 52.[]

Цитировать

Анастасьев, Н. «У слов долгое эхо» / Н. Анастасьев // Вопросы литературы. - 1996 - №4. - C. 3-30
Копировать