У истоков реализма Л. Н. Толстого

Эпоха подготовки революции в одной из стран, придавленных крепостниками, выступила, благодаря гениальному освещению Толстого, как шаг вперед в художественном развитии всего человечества.

В. И. Ленин.

Как человек входит в мир и как этот мир встречает его своими необыкновенными радостями и одновременно бесконечными тревогами – такова в самом общем виде тема первого произведения Толстого, повести «Детство». Герою повести вначале кажется, что радости – это норма жизни, ее закон, а горести и тревоги являются отклонением от нормы, какими-то временными недоразумениями, от которых люди легко могут избавиться, стоит им только захотеть. Но чем больше такого рода недоразумений встречает он, тем настороженнее начинает относиться к ним, пока в конце концов не поймет, что они вытекают из самой сущности отношений между людьми того круга, к которому принадлежит и он сам. Таким мы видим героя в последних главах повести. Социальная зоркость его достигает здесь большой силы.

В своей автобиографической трилогии Толстой выразил такие специфические черты русского реализма, как направление усилий преимущественно на выяснение возможностей человека достигнуть истинной нормы жизни и преодолеть какие бы то ни было отклонения от нее.

Русская мысль, а следовательно, и русская литература всегда придавали важное значение вопросам нравственным, вопросам воспитания, назначения и поведения человека. Развитием русской жизни в XIX веке, особенно в его второй половине, были поставлены вопросы всемирно-исторического значения, требовавшие неотложного решения. Революция в России зрела как народная по своему размаху и во многом по содержанию. Задача ее состояла в том, чтобы поднять достоинство униженного и забитого человека и всей человеческой массы.

Чем более приближалась Россия к революции, тем ощутимее становилась связь русских национальных проблем с проблемами общечеловеческими.

Толстой ближе, чем другие великие русские писатели его времени, стоял к главному источнику революционной энергии в России – к крестьянству. Ленин указал на то, что до Толстого не было настоящего мужика в литературе. Максимально приблизившись к крестьянству, Толстой усвоил себе как его сильные, так и слабые стороны.

Толстой стал зеркалом русской революции. Хотя эта революция, то есть революция 1905 года, была буржуазно-демократической по своему содержанию, – по составу участников ее и по методам борьбы она была народной революцией, и в этом смысле знаменовала собою новый этап в мировом революционном движении. Здесь корень своеобразия русской литературы, ее мирового значения.

Начиная с 40-х годов XIX века русская общественная мысль вступила на путь, ведущий к марксизму. Борьба за самую передовую научную теорию развернулась в России в условиях, когда основная масса населения страны продолжала оставаться на положении полного бесправия. Деятели русского освободительного движения в силу этого выступали прежде всего на защиту прав человека. Белинский развивал в это время свои мысли о важности познания каждой отдельной человеческой личности, Герцен писал о необходимости введения микроскопа для изучения человеческой души.

Русская литература, глубоко проникая в основные процессы национальной истории, всегда отдавала свое сочувствие народу, сознавала необходимость коренных перемен в стране. Как и передовая общественная мысль, русская литература исходила из интересов человеческой личности, верила, что человек добьется для себя человеческих условий жизни. Было бы неправильно говорить о психологизме как о преимуществе русской литературы. Психологический анализ непрестанно углублялся и в литературах Запада. Надо выяснить, в чем особенность психологизма русской литературы, найти не только то, что характеризует в отдельности Толстого, Достоевского, Щедрина, Тургенева, Чехова и других великих русских писателей как психологов, но и в меньшей степени то, что роднит их психологизм. Можно сказать, что все крупнейшие русские писатели искали в человеке качеств, благодаря которым он должен был считать важнейшей задачей своей жизни совершенствование себя как человека и служение другим людям.

Эта исторически обусловленная особенность русской литературы наиболее рельефно воплотилась в творчестве Толстого, стала определяющей чертой его художественного гения.

В данной статье сделана попытка проследить, как формировались предпосылки реализма Толстого в годы, непосредственно предшествовавшие началу его литературной деятельности.

1

Толстой появился в литературе как вполне сложившийся писатель с определившимся и на редкость оригинальным талантом.

Перед исследователями его творчества не раз вставала задача выяснить, какую литературную школу и школу жизни прошел он до выступления в печати. Наиболее глубокое и проницательное замечание по этому поводу было сделано Чернышевским, который, как известно, высказал мысль, что Толстой долго и внимательно изучал человека на собственном духовном опыте, долго всматривался в самого себя.

Едва ли не первую попытку исследовательски подойти к вопросу о формировании таланта Толстого предпринял Б. Эйхенбаум, обратившись к изучению его дневников, к установлению связей замысла его ранних произведений с дневниковыми записями.

К ведению дневника Толстой приступил в марте 1847 года, а разного рода правила он стал формулировать и записывать несколько раньше; лишь спустя три с лишним года он задумывает свои первые произведения, к осуществлению же этих замыслов Толстой приступает еще позже.

Таким образом, написанию «Детства» предшествовала напряженная и длительная литературная работа. Теперь, когда опубликованы дневники и разного рода наброски Толстого периода 1847 – 1851 годов, мы в этом воочию убеждаемся.

Назначение дневника все время уточняется и расширяется. Толстой уже в эти годы отдает себе отчет в трудностях духовного самосовершенствования, понимает, что оно потребует от него всех его сил и всей его жизни. Он не отказывается от этой цели, но и не может всего себя отдать ее осуществлению. Он хочет обеспечить себе определенное положение среди людей своего круга, а для этого ему требуется вырабатывать соответствующие навыки и даже черты характера. И тут он также прибегает к помощи дневника, составляя в отличие от правил моральных, будто бы не зависящих ни от времени, ни от места, якобы остающихся неизменными, правила «временные и местные» – «где и сколько пробыть», «когда и чем заниматься» (46; 34¹).

Дневник Толстого исключительно своеобразен. В нем мало сведений о примечательных событиях эпохи. И тем не менее эпоха отражена в нем с большой силой, но отражена по-своему, прежде всего через характеристику личности автора. Есть и прямые оценки современности; значительная часть их находится в разборе «Наказа» Екатерины Второй.

Девятнадцатилетний автор этого разбора (разбор написан в 1847 году), в ряде случаев одобряя мысли русской императрицы, тем не менее полемизирует с ней по коренным вопросам государственного и общественного устройства в России. Прежде всего он не верит в ее искренность, ибо, например, высказывая мысль о необходимости введения конституционного правления, она в то же время говорит о своем желании и праве остаться неограниченной властительницей России. Республиканизм императрицы Толстой считает наигранным, несерьезным. Это, с его точки зрения, не более, чем дань времени. Так же он оценивает и все ее рассуждения о свободе. Свобода, говорит Екатерина, гарантируется законами. Толстой по этому поводу замечает, что лишь законы, установленные и контролируемые народом, способны исполнять подобную роль, законы же, исходящие от самодержца, могут изменяться им по его собственному произволу. Екатерина пишет о совести царской персоны, будто бы удерживающей ее в границах разумного отношения к подчиненным. Толстой и здесь обнаруживает лживость Екатерины: раз монарх признал свою власть ничем не ограниченной, он уже тем самым заявил себя как человек, не имеющий совести.

Главный предмет дневника Толстого, как уже сказано, он сам. Он изучает себя как человека, все время уясняет, чего ему не хватает как человеку, упорно ищет пути и средства для того, чтобы стать человеком, полностью отвечающим этому высокому званию. Он решает эту задачу, исходя из конкретных условий своего бытия и всей русской мысли того времени. Поэтому проблема человека уже в дневниках Толстого конца 40-х – начала 50-х годов стоит как проблема остро социальная.

Предрасположенный к размышлениям, Толстой все более отдается им. Та самая патриархальность жизненного уклада, благодаря которой у Толстого в детские годы сложился светлый взгляд на жизнь, несколько позже открыла перед ним оборотную сторону медали. Действительно, только в сугубо патриархальной обстановке могло возникнуть, например, представление о мире, характерное для героя автобиографической повести «Записки сумасшедшего», написанной Толстым в 1884 году, но по времени приуроченной к его детству: «Я люблю няню; няня любит меня и Митеньку; а я люблю Митеньку; а Митенька любит меня и няню. А няню любит Тарас; а я люблю Тараса, и Митенька любит. А Тарас любит меня и няню. А мама любит меня и няню; а няня любит маму, и меня, и папу; и все любят, и всем хорошо» (26; 466 – 467).

Говоря о патриархальности яснополянской жизни в 30-е и в начале 40-х годов, когда закладывались первые основания характера и мироотношения Толстого, мы должны помнить, что Ясная Поляна расположена всего в 160 километрах от Москвы и что родители будущего великого писателя были связаны с образованными людьми своего времени. Передовые общественные веяния, разумеется, проникали и в Ясную Поляну. Сочетание гуманизма, идущего от патриархальности, с гуманизмом нового века во многом обусловило исключительное своеобразие личности Толстого.

Под патриархальным гуманизмом следует иметь в виду не только иллюзии наиболее гуманных помещиков относительно того, что у них могут быть мирные и добрые отношения с крестьянами. Это был также расплывчатый гуманизм самого крепостного крестьянства, усваиваемый и некоторыми помещиками. Толстой чрезвычайно рано испытал влечение к народным формам сознания. Это не помешало ему, приблизительно в те же годы, приобщиться к идеям, выработанным многовековой цивилизацией, к аналитическому отношению к миру.

Толстой очень рано столкнулся с глубокими противоречиями жизни. И он сам должен был разобраться в них. Отец умер как раз в то время, когда детский ум будущего писателя впервые поставил перед собой сложные вопросы. Старший брат Николай, оказывавший на Льва Николаевича большое влияние в его детские годы, теперь перестал быть для него авторитетом. Новый воспитатель, сменивший прежнего, своим педантизмом и формализмом возбудил в Толстом враждебные чувства. Мало того, что Толстой не мог найти ни в ком из окружающих нравственной и умственной поддержки, – ему требовалось оценить их самих, разобраться в том, что они представляют собою как люди. В этом – предпосылка ранней духовной самостоятельности Толстого. В пятнадцать лет высшим авторитетом для него был он сам, верил только себе. Уже в глубокой старости (в 1906 году) он написал обращение к юношам и девушкам под названием «Верьте себе».

Вообще говоря, в самом факте наступления у Толстого ранней духовной самостоятельности нет ничего удивительного. Подобные случаи в истории встречаются не так редко. Для гениального человека это в порядке вещей. Но Толстой и в этом отношении не походил на других гениев. Рано обнаружив силу и самостоятельность своего ума, он затем в течение многих лет чувствовал и считал себя человеком духовно незрелым, неопытным и не приспособленным к жизни. Достаточно вспомнить его письма конца 40-х и начала 50-х годов, где он часто соглашается со своим братом Сергеем, называвшим его «пустячным малым».

Насколько Толстой, начиная с четырнадцати – пятнадцати лет и до глубокой старости, верил только своим собственным решениям, настолько же он никогда не признавал их окончательными. Он рано понял, что патриархальная идиллия является не более, чем иллюзией, но он до конца своих дней не смог полностью порвать с ней. Толстой разоблачал ее со все возрастающей беспощадностью, а вместе с тем не знал для себя другого убежища, как та же самая иллюзия. Каждое его верование оказывалось в известной мере и очередным заблуждением, на которое тут же, сразу или вскоре после того, как оно было высказано, обрушивался со всей силой беспощадный толстовский анализ. Нуждавшийся, может быть, как никто другой, в вере, Толстой был одним из самых страшных противников всяческих догм и безотчетных верований. С четырнадцати – пятнадцатилетнего возраста он вступает в поединок с церковными догмами.

Характерно, что он раньше почувствовал в себе силу мыслителя, а не писателя. Уже тогда, когда он не сомневался в своей способности решать самые сложные философские вопросы, литература представлялась ему не столь важным делом, как философия. В замечаниях на вторую главу «Характеров» Лабрюйера разбирается вопрос о той пользе, которую, приносит людям каждый человек своей жизнью. Естественно, чем больше приносимая им польза обществу, тем больше он сам. Самый большой человек – гений. Толстой отказывает писателям в праве на такое именование. По его мнению, гений должен соединять в себе три свойства на высшей ступени их развития: «Великий ум и богатство чувства вместе с твердой волей» (1; 219). Ум дает человеку сознание превосходства над другими людьми, чувство побуждает его действовать во имя их блага, воля приведет его к осуществлению намеченной цели. Все это, как думал Толстой-юноша, доступно мыслителю, а не писателю: мыслитель может сделаться гением, писатель же в лучшем случае поднимается на уровень таланта. Интересно, что, уже заняв выдающееся место в литературе, он не всегда соглашался причислять себя к профессиональным литераторам. Вспомним хотя бы его споры по этому вопросу с Тургеневым. Толстой всю жизнь искал таких форм интеллектуальной деятельности, которые бы, с его точки зрения, обладали наибольшей силой влияния на людей, непосредственно на их поведение в жизни.

Именно как мыслитель Толстой приступает к ведению дневника, первые его литературные опыты носят также философский характер.

2

Пробуждение духовных сил Толстого можно отнести приблизительно к периоду с 1842 по 1846 год. С 1847 года начинается новая эпоха в его внутренней духовной жизни – эпоха уяснения ее сущности, целей и назначения человека, возможностей, которыми он располагает, способов и средств самовоспитания. Для этого в первую очередь и потребовался дневник.

В ноябре 1841 года Толстой вместе со своими старшими братьями и младшей сестрой переезжает в Казань, где проживала их новая опекунша – сестра их отца, Пелагея Ильинична Юшкова. Первые два с лишним года жизни в Казани Толстой готовился к поступлению в университет. В 1844 году он был зачислен на восточный факультет Казанского университета. Тогда он мечтал о дипломатической карьере. Мечтательность с годами все более укреплялась в его характере. Возможно, к этому предрасполагала и окружающая среда. Много десятков лет спустя, уже в глубокой старости, Толстой с душевной болью писал о казанских годах. Взрослые, или, как он говорил, большие, подавали плохой пример малолетним. Толстой, понимая это, стремился к уединению. Так раскрывалась в нем склонность к раздумьям над вопросами главным образом нравственного порядка. Его биографы полагают, что в это время он пробовал свое перо в написании сочинений философского содержания.

Занятия в университете мало коснулись внутренней жизни Толстого. Его внимание по-прежнему было сосредоточено на самом себе. Учебные задания выполнял он плохо – как на восточном, так затем и на юридическом факультете. Помимо философских размышлений, его все более привлекали к себе занятия сельским хозяйством, каждое лето он проводил в Ясной Поляне. В апреле 1847 года он подал заявление о выходе из университета с тем, чтобы навсегда переехать в Ясную Поляну.

Внешне годы с 1847 по 1851, может быть, самые беспорядочные в жизни Толстого. К хозяйственным занятиям он быстро охладел, часто и надолго выезжал из имения то в Тулу, то в Москву, а то и в Петербург. Никакого практического дела у него в это время не было. Но как раз именно этот период был решающим для становления литературного таланта Толстого. Отъезжая на Кавказ в мае 1851 года вместе со своим старшим братом Николаем, который служил там офицером, Толстой увозил с собой большие художественные замыслы.

Во всем этом было что-то закономерное и необходимое. Эта внешняя неустроенность, незнание, куда приложить свои силы, даже непонимание того, что он представляет собою и способен ли он на что-либо дельное, – так гармонируют со всем обликом автора и центрального героя, с которым читатель встретился в первом печатном произведении Толстого. Странно было бы, если бы внешняя жизнь Толстого как-то уже определилась к этому времени, когда она внутренне была вся взбудоражена, когда он со всем жаром молодости пытался разгадать себя – не как помещика или чиновника» а как человека.

Тема человеческого назначения и человеческих возможностей – центральная для дневников и первых литературных опытов молодого Толстого.

У нас еще до сих пор встречаются попытки определить долю демократизма и аристократизма в мировоззрении Толстого 50-х годов. Аристократ ли он, подпавший под влияние демократических идей, или, наоборот, стихийный демократ, прочно связанный с аристократическими предрассудками? Не думаю, чтобы такой спор привел к каким-либо положительным результатам. Для измерения Толстого нужна иная мера.

В первой же дневниковой записи, сделанной 17 марта 1847 года, Толстой отмечал, что «беспорядочная жизнь, которую большая часть светских людей принимают за следствие молодости, есть ничто иное, как следствие раннего разврата души» (46; 3).

Оригинальность Толстого была не в признании распущенности светской жизни. Это видел не он один, это видели многие. Толстой был оригинален в объяснении самого факта, в поисках путей изжития и преодоления его, а стало быть, и способов исполнения человеком своего высокого назначения. По его мнению, главная предпосылка для этого – уединение, размышление, обретение самостоятельности мыслей и поступков.

Хотя Толстой пишет в своем дневнике почти исключительно о самом себе, однако его мысли относятся ко всякому человеку. Он сам для себя человек, который ищет достойное человека дело и не приемлет деяний и образа жизни окружающих его людей.

Человек руководится разумом в своей жизни. Следовательно, с него и надо начинать. Разуму необходима свобода и независимость. Человек живет в мире, который дал ему разум, а потому от разума требуется одно – чтобы он опирался на законы мира в целом, а не на законы общества. Общество – это промежуточное звено между человеком и миром, оно возникло позже и человека и мира, оно сделалось своего рода стеной между ними. Надо, чтоб не было этой стены, чтоб человек чувствовал и сознавал себя живущим не в обществе, а в мире, по законам не общества, а мира. Иначе он не осуществит своего высокого назначения и цели. Мир находится в непрерывном развитии, он вечно совершенствует самого себя. Это должен делать и человек. Общество же пробуждает, в нем дурные наклонности, заботу о материальных интересах в ущерб духовным. Поэтому надо оградить человека от влияния общества.

Здесь перед нами Толстой-утопист, думающий, что люди могут установить между собою простые человеческие отношения вне и помимо какой бы то ни было общественной системы. Однако, поскольку отрицание всякого общества у Толстого конкретно относилось к эксплуататорскому обществу, эта его позиция, приводившая и к реакционным выводам, открывала перед ним как писателем возможности для величайших художественных достижений.

Отправной точкой суждений Толстого была его мысль именно о мире и о человеке. «Везде и всегда, – писал Толстой, – люди приходили к тому заключению, что цель жизни человека есть всестороннее развитие человечества» (46; 31). Но человек может осуществлять эту цель, лишь сам всесторонне развивая себя. Это непременное и первое условие, неисполнение которого сделало бы праздным пустословием все его размышления на высшие темы. Поэтому надо начинать со своей собственной личности. Сначала она должна стать всесторонне развитой. Отсюда знакомый всем нам толстовский максимализм в отношении собственных занятий. В дневниковой записи от 17 апреля 1847 года он берет на себя обязательство за два года сделать столько, сколько можно было сделать разве лет за десять даже при его громадных способностях. В течение двух лет он хочет овладеть шестью языками, курсом юридических наук в объеме университетской программы, практической и частью теоретической медицины, историей, географией, статистикой и математикой; изучить сельское хозяйство – практически и теоретически; стать профессионалом в области музыки и живописи; написать диссертацию и добиться многого другого. Этот ошеломляющий план, разумеется, не был выполнен. Однако дело не в том, что он был нереален. По объему духовной работы Толстой, несомненно, делал больше, чем намечал. Но план его занятий все время менялся. Вставали новые задачи, зарождалось бесконечное количество новых мыслей. Таким образом, максимализм требований Толстого к себе обусловлен всей природой его духовной жизни, всем пониманием его сущности и назначения человека.

Дневниковые записи Толстого – это замысел всей его жизни, и он поражает своей смелостью, оригинальностью, верой в человека и в человечество. Кроме того, у толстовского плана было еще одно громадное достоинство: Толстой хочет доказать его осуществимость прежде всего на опыте собственной жизни. Он не доверяет словам. Та самая запись, с которой начинается его дневник, заканчивается следующими словами: «Легче написать 10 томов философии, чем применить какое-нибудь одно начало к практике» (46; 4).

Вся жизнь Толстого подтвердила гениальность решения, принятого им в годы юности. Его характер и требовательность к себе, его честность перед самим собой оказались на уровне его ума и таланта. Всей своей жизнью он доказывал осуществимость принятых решений. Поэтому он всегда и прежде всего был занят самим собой. Это происходило не потому, что другие его вовсе не интересовали. Совсем напротив. Своим опытом он хотел как бы послужить примером для всех остальных людей. Он стремился сначала убедить самого себя в правильности и осуществимости своих идей. Для него именно это стояло на первом месте. Раз будет доказана реальность его замысла и идей, вероятно, думал он, все остальное придет само собой.

Но доказательства затянулись на десятки лет. Лишь после «Войны и мира» и «Анны Карениной», став уже всемирно известным писателем. Толстой переживает величайшее потрясение в своем духовном развитии, резко осуждает весь свой пройденный жизненный путь, отмежевывается от людей праздных и объявляет себя сторонником тех, трудом которых движется жизнь. Такой вывод был следствием всего его предшествующего духовного и практического опыта.

Собственно, основная идея его не была практически подтверждена. Вообще это было невозможно. Но самый способ, при помощи которого он доказывал свою идею, настолько расширил его представление о реальном положении вещей, о сущности общественных отношений в стране, он так в результате всего этого приблизился к людям труда и так отдалился от людей праздных, что переворот в его духовном развитии стал неизбежен.

С конца 70-х и начала 80-х годов Толстой выступает одновременно и как художник, и как проповедник. До тех пор личный опыт служил ему материалом для художественного творчества, теперь он стал источником и для его проповеднической деятельности,

К этому времени из всей совокупности взглядов и художественных устремлений Толстого выделились идеи, под которыми подразумевается собственно толстовство. Это прежде всего идея непротивления злу насилием, идея нравственного самоусовершенствования, идея предопределенности исторических событий (проповедь фатализма), отрицание исторического прогресса и т. д.

В своих статьях о Толстом Ленин вскрыл социально-историческое содержание толстовства как выражения слабых сторон русской крестьянской революции, показал вредность толстовской проповеди для революционного движения.

Источник силы и слабости Толстого, – когда мы берем его в целом как художника и проповедника, – один и тот же. Выделение тех идей, которые составили сущность толстовства, явилось оборотной стороной роста критического пафоса в его реализме и мировоззрении в связи с изменением исторических обстоятельств.

Главной задачей для Толстого всегда оставалось самовоспитание. Исходным моментом в его осуществлении явился дневник. Дневник был средством закрепления его мыслей, в нем формулировались правила – и, так сказать, постоянно действующие и временные; при помощи дневника проверялось исполнение правил и принятых на себя интеллектуальных и моральных обязательств.

Но Толстой не мог ограничиться одним дневником, в рамки которого вмещалась лишь малая доля его гигантского духовного опыта. Так появилась потребность в художественном творчестве, которое поэтому нельзя понять в отрыве от дневника. Вместе с тем художественное осмысление своей собственной духовной жизни открывало такие горизонты для изображения реального мира, каких, может быть, до того и не знала история мировой литературы.

3

Как только Толстой сознательно приступает к осуществлению замысла своей жизни, он на каждом шагу встречает трудности и Препятствия. Вероятно, он и не рассчитывал на легкий путь. Вполне вероятно и то, что действительность намного превзошла его ожидания. Во всяком случае, у него не раз появлялись колебания в успехе предпринятого дела. Но это были всего лишь минуты слабости, после которых он с еще большей решимостью двигался к намеченной дели. И если Толстой не достиг ее, то только потому, что она вообще была недостижима. Однако то, что было достигнуто им, оказалось важнее того, к чему он стремился.

Свое умственное движение Толстой начал с мысли о всесторонне развитом человеке, видящем цель своей жизни в том, чтобы способствовать всестороннему же развитию человечества. Такая задача, по мнению Толстого, по плечу лишь человеку, разум которого свободен и самостоятелен и впитал в себя достижения человечества во всех областях познания и практики. Еще раз отмечу, что с этим связаны максималистские программы и расписания занятий Толстого. Интерес его к наукам, к освоению всех завоеваний человеческого духа был огромен и не ослабевал в течение всей его долгой жизни. Он понимал, разумеется, какие силы от него потребуются для удовлетворения этого интереса, и потому очень рано сделал себе предостережение от возможной односторонности.

Крайне сложно складывалось отношение Толстого к человеческому разуму. Всестороннее развитие разума, который сделался бы независимым от внешних обстоятельств, является, с его точки зрения, первым условием исполнения человеком своего назначения. Эта мысль формулируется им в первой же дневниковой записи, от нее он по существу никогда не отказывался. Однако наряду с этим он не раз писал о том, что большой ум приносит лишь зло человеку. Выхваченные из контекста подобного рода заявления дали основание для обвинения Толстого в отрицательном отношении к сознанию, к разуму. Это не соответствует действительности. Во всяком случае, дело обстоит значительно сложнее.

Сознание не дает человеку застыть в состоянии покоя, зовет его вперед. Вместе с тем оно постоянно указывает ему на его собственные слабости, делает его мысль, как выразился однажды Толстой, кошмаром для самого себя. Так человеческое сознание оценивается Толстым то как благо и радость, то как зло и кошмар. Такие оценки переходят из дневника в художественные произведения.

Здесь дело, разумеется, не в одной непоследовательности мысли Толстого, не в неумении диалектически поставить вопрос. Главная причина была в отсутствии у него связи с активными общественными силами, способными преобразовать жизнь. Даже тогда, когда он перешел на сторону патриархального крестьянства, такой связи у него не было. Во-первых, это было именно патриархальное крестьянство, то есть очень далекое от революционных идей. Во-вторых, те ростки революционных настроений, которые у него все же не могли не появиться, Толстой решительным образом осуждал. Значит, вся надежда Толстого на преобразование человеческого общества в целом и каждого человека в отдельности опиралась лишь на силу сознания, да притом еще только индивидуального. Здесь был действительный источник не последовательности его мысли, двойственного отношения к сознанию.

Не полагаясь целиком на сознание, Толстой стремится уравновесить его верой. Мало того, что сознание отравляет жизнь человеку постоянным напоминанием ему о его слабостях, оно действует разрушительно своим аналитическим началом, ибо со всей беспощадностью открывает перед ним темные стороны жизни, не терпит иллюзий, не мирится с необоснованными надеждами. Таким аналитическим умом обладает, например, Андрей Болконский. И он действительно страдает от своего ума. Пьер Безухов – человек не менее умный, но он наивен, многого не замечает, а потому не теряет надежды на лучшее будущее. В отличие от Андрея Пьер способен верить. Соотношение разума и веры – одна из узловых проблем центрального толстовского героя.

Разум, основополагающего значения которого в жизни человека Толстой никогда не отвергал, несмотря на всю критику его, – это все-таки теория, лишь понимание и оценка мира, лишь средство определения задачи и цели. А нужна еще практика, необходимы действия, без которых сами по себе великолепные планы ничего не стоят. Поэтому разум следует соединить с волей и характером.

В течение марта – мая 1847 года Толстой разрабатывает, можно сказать, целый трактат о воле. Он подразделяет волю на три категории: воля телесная, чувственная и разумная. Последняя признается высшей формой воли. Воля дисциплинирует разум, дает ему направление, делает его работу результативной. При помощи характера осуществляются планы, выработанные разумом. Признак характера есть храбрость. Толстой пишет о необходимости храбрости физической и храбрости моральной. Каждую из них он в свою очередь подразделяет еще на несколько категорий.

Толстому храбрость необходима как сила души, как способность без урона для своего достоинства выйти из любого трудного положения. Неизбежность столкновения с тяжелыми обстоятельствами и заставляет его все время думать об этом качестве, намеренно, идти навстречу опасностям. Храбрость, проявленная им во время героической защиты Севастополя, не может быть воспринята нами как обычное мужество.

В феврале 1852 года Толстой участвовал в боевой операции. Перед тем, как отправиться с отрядом, он записал в своем дневнике: «Я равнодушен к жизни, в которой слишком мало испытал счастия, чтобы любить ее; поэтому не боюсь смерти. – Не боюсь и страданий, но боюсь, что не сумею хорошо перенести страданий и смерти. – Я не совершенно спокоен; и замечаю это потому, что перехожу от одного расположения духа и взгляда на многие положения к другому. Странно, что мой детский взгляд – молодечество – на войну, для меня самый покойный. – Во многом я возвращаюсь к детскому взгляду на вещи» (46; 90 – 91).

После возвращения из похода Толстой дал подробный анализ пережитому. Анализ этот суров и беспощаден. Начинается он, например, с признания, что ему никогда не удавалось полностью осуществить своих намерений, что в действительности он оказывался всегда ниже, чем воображал себя. Дело, в котором он участвовал, снова подтвердило это. Он вел себя далеко не так, как бы ему хотелось.

И отсюда делается вывод: не полагаться на свое воображение, пока оно не опирается на соответствующие поступки; надо пользоваться всяким случаем для того, чтобы воспитывать силу своей воли и характера.

Толстой – человек возвышенной цели, которую он не отодвигает в далекое будущее, а хочет отдать ей каждый день и час своей жизни. Пожалуй, ни о ком из русских писателей нельзя с таким основанием сказать, что он человек настоящего, как о Толстом. Он всю жизнь добивался слияния идеала жизни с самой повседневной жизнью. Ничего не любил он откладывать на завтра. Если нужно что делать, сделай сегодня, – говорил он. Такая его позиция понятна: реальность идеала доказывается лишь самой жизнью человека – значит, живи так, чтобы твоя жизнь была осуществлением идеала. Иначе ты вообще не имеешь права говорить о нем.

Толстой поэтому всегда отдавал предпочтение настоящему перед будущим. Записи его на этот счет перекликаются с некоторыми высказываниями Герцена. «Дух, выработавшийся до человечности, – писал Герцен, – звучит так, как цветок благоухает, но звучит и для себя; за трепетом жизни, за неопределенной радостью бытия животного следует экспансивность человека, он наполняет своею песнью окружающее, единится ею с другими и удовлетворяет свою жажду. Если глубоко всмотреться в жизнь, конечно, высшее благо есть само существование – какие бы внешние обстановки ни были. Когда это поймут – поймут и что в мире нет ничего глупее, как пренебрегать настоящим в пользу грядущего. Настоящее есть реальная сфера бытия. Каждую минуту, каждое наслаждение должно ловить, душа беспрерывно должна быть раскрыта, наполняться, всасывать все окружающее и разливать в него свое. Цель жизни – жизнь» ².

Эти слова взяты из дневника Герцена за 1842 год, В течение этого и следующего года он неоднократно возвращался к вопросу о настоящем и будущем. Он приходит к мысли, что человеку слишком рискованно полагаться на будущее. Возможно, говорит Он, «солнце этих ведренных дней посветит на могилы наши» ³.

Тема настоящего и будущего занимает большое место в герценовском цикле «С того берега». Герцен ссылается на Гёте, который считал, что каждое поколение – само себе Цель, поскольку оно исполняет свою историческую задачу и создает необходимые предпосылки для деятельности следующих поколений, – и оно должно быть счастливо сознанием этого. По словам Герцена, «каждый исторический Миг полон, замкнут по-своему, как всякий год с весной и летом, с зимой и осенью, с бурями и хорошей погодой» ## Там же, т.

1. Цитаты из произведений, писем и дневников Толстого даются по изданию: Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч., Гослитиздат, М. 1928 – 1958, с указанием в скобках тома (первая цифра) и страницы (вторая цифра).[↩]
2. А. И. Герцен, Собр. соч., т. II, М., 1954, стр. 217.[↩]
3. Там же, стр. 275.[↩]