У. Х. О д е н. Рука красильщика / Перевод с англ. М. Дадяна, Г. Шульпякова, А. Курт, Ф. Васильева, Н. Усовой, Т. Стамовой, Е. Захаровой, А. Резниковой. М.: Издательство Ольги Морозовой, 2021. 664 с.

При более тесном знакомстве с шекспировским сонетом 111 становится очевидно, что речь в нем не только о романтической метафоре: «And almost thence my nature is subdued / To what it works in, like the dyer’s hand…» (курсив мой. — А. Ш.) («Не от природы было мне дано / Клеймо такое, на судьбе моей, / Как на руке красильщика — пятно…», перевод И. Шайтанова).

В подчинение то ли профессии, то ли судьбе поступает сама природа человека, его суть. И на руке красильщика теперь не пятна краски, но кровавые метки, быть может, стигматы… Так бы мог продолжаться ассоциативный ряд (и красные надписи на монохромной обложке обрели бы новый смысл), если бы У. Х. Одену были свойственны романтизация образа поэта и пафос вообще. Г. Кружков справедливо отметил: «Йейтс (пожалуй, важнейший поэт в жизни Одена. — А. Ш.) склонен пре­увеличивать, Оден — преуменьшать» [Оден 2011: 133]. Добавим — иронически преуменьшать, хоть и рассуждая о важных вещах вполне серьезно. Это черта «глубоко и безнадежно образованного» [Шульпяков 2021] человека, подлинного интеллектуала.

«Рука красильщика» — невероятно увлекательное путешествие и интеллектуальная медитация, если такой оксюморон возможен. Тематически, хоть и большая часть эссе — о литературе, книга весьма разнообразна. «Расположение частей <…> неслучайно, и я бы предпочел, чтобы ее читали именно в этой последовательности», — говорит Оден в предисловии (c. 12). На деле ключевым оказывается лишь расположение первых трех частей — «Пролога», «Руки красильщика» и «Колодца Нарцисса». Здесь, чаще вне конкретного контекста, Оденом дается концентрат его мировоззрения, на основе которого он будет строить дальнейшие рассуждения.

«Правда, читать долго получится далеко не у всех. Мы отвыкли думать с таким напряжением, так интеллектуально пировать» [Мамедов 2021], и речь не только об отдельном поколении, но и о печальных тенденциях нашей современности. К сожалению, времена, когда такая книга могла стать популярной, остались в прошлом. Оттого и обидно, что в России за Одена взялись поздно, и то, что сделано на данный момент, — только начало.

Хочется лишь добавить, что всему свое время, и поблагодарить Издательство Ольги Морозовой и внушительную команду прекрасных переводчиков, которые стали проводниками Одена в России. Они же подарили нам не только «Руку красильщика», но и «Лекции о Шекспире» (2008), и первый небольшой сборник эссе — «Чтение. Письмо. Эссе о литературе» (2016). Отдельного упоминания заслуживают прекрасные переводы стихотворений самого Одена и тех, кого он приводит в пример или анализирует.

По отношению к людям, «не привыкшим думать с напряжением», Оден по-своему безжалостен: пояснения к местами непростому тексту или отдельным тезисам за редким исключением отсутствуют. Разве что в начале каждой главы дается ориентир — общее рассуждение, философское видение Одена, идея, а затем на ее основе рассматриваются выбранное произведение и/или автор. И тем не менее читатель моментально погружается в пучину мысли, взлелеянной годами, плотной и емкой, выдержанной, как хороший виски. Пить хочется медленно — и думать, думать…

«Спорить с Оденом в этих эссе бессмысленно. Оден уже решил для себя все» [Шульпяков 2016: 20]. Мысль, безусловно, верная, однако в таком случае может показаться, что Одену свойственен пафос носителя истины. Но решил он именно для себя, то есть пришел к выводу о том, что своя правда дороже. Если и обвинять Одена в пафосе, то лишь в таком: я узнал и обдумал столь много, сколь может узнать и обдумать человек за свой короткий век. И даже в этом случае он претендует отнюдь не на исчерпывающую полноту суждений, а на достаточную глубину познания и будто добавляет: хотя можно было и больше… Отсюда диалогичность — выводы как бы побуждают оспорить их. Весь «Пролог» — отдельные тезисы. Вот самый первый из главы «Чтение»: «Интересы писателя и читателя всегда разные, и, если они совпали, — это счастливая случайность» (c. 15). Задуматься хочется уже здесь: настолько ли и всегда ли? случайность ли? И, конечно, нельзя не отметить остроумие: «Поэт не может читать другого поэта, а прозаик — прозаика, не сравнивая их произведений со своими. «Он — мой Бог!», «Мой прадед!», «Мой враг!», «Мой кровный брат!», «Мой слабоумный брат!» — говорит он себе» (c. 17). Вкупе с этим лаконичность отдельных фраз создает ощущение мозаичности, будто перед нами замысловатый витраж, и рождает желание растаскивать текст на цитаты (чем не признак классического произведения?). Замечательно точно звучит, например, мысль из наиболее удачно переведенного эссе «Роберт Фрост»: «Искусство рождается из нашей жажды красоты и истины, а также из нашего знания о том, что красота и истина — не одно и то же» (c. 17). Одни лишь цитаты из «Руки красильщика» могли бы составить данную рецензию, и читатель получил бы вполне объемное представление как о книге, так и об ее авторе. Объемное, но не исчерпывающее.

И. Бродский познакомился с поэзией Одена за семь лет до того, как имел возможность (наверняка не будет лишним сказать, что и удовольствие) общаться с Оденом довольно тесно, и затем признавался, что начал серьезно учить английский, чтобы приблизиться к Одену, однако осознавал тщетность своей попытки «из-за интеллекта этого поэта, который, на мой (Бродского. — А. Ш.) взгляд, не имеет себе равных» [Бродский 2007: 139]. А расшифровщик и составитель «Лекций о Шекспире» Одена Артур Кирш, чтобы прояснить все аллюзии, был вынужден обратиться за помощью: список консультантов составил девятнадцать имен. Однако, несмотря на это и уже названную сложность, не стоит воспринимать «Руку красильщика» как темный текст и неразрешимую загадку. Оден не был ни мистификатором, ни заумником — свою мысль он доносил четко. Поэтому главное для читателя — сразу определиться со стратегией. Варианта два: сталкиваясь с отсылкой, обращаться к источнику или в простоте своей непрерывно следовать за мыслью, даже если в первом приближении она кажется не вполне умопостигаемой. Такой подход роднит книгу с «Улиссом» Дж. Джойса. И, как и в случае с ним, если при выборе первой стратегии читатель получит больше информации, то больше пользы — только при выборе второй: здесь, как говорил Хоружий об «Улиссе», важнее просто внимательно наблюдать за тем, что проделывает автор.

А проделывает он всегда нечто интересное, предлагая новый, неожиданный угол зрения и всегда в разных рамках, во многом довольно четко отражающих три периода его жизни — фрейдистский, марксистский и религиозный. Первые два пути оказались для поэта тупиковыми. Но, несмотря на их масштаб, они являют собой лишь верхушку айсберга, нечто очевидное. В мелочах же оказывается, что «Оден черпает из любого колодца» [Бродский 2007: 49], и внимательный читатель с этим согласится: чаще всего он берет на вооружение огромный и разнородный материал, из-за чего редкое эссе остается в изначально заданных рамках. А потому и утверждения часто оказываются неожиданными. Так, в главе «Гений и апостол» VII части «Щит Персея» Оден утверждает, что изображение Сервантесом Дон Кихота — это непрямое изображение апостола. А в главе «Пес принца» IV части «Шекспировский город» найдутся смелые утверждения в духе макиавеллизма, влияния которого Оден, как человек, глубоко знающий Шекспира, не мог избежать: «Жестокий, даже неправедный, но сильный король предпочтительней самого благочестивого слабака», ведь «тирания, неправедное правление одного человека все же праведней анархии, то есть неправедности многих» (с. 239). Такое утверждение спорно не только само по себе, но и в контексте личной трагедии Одена — смыслов, которые он вложил в свое «1 сентября 1939 года», и его никем не услышанных предупреждений относительно политики Гитлера. Вместе с тем если читателю могло показаться, что Одена не интересовали условно низменные темы, то это ошибка. Однако то, куда он с ними идет, по-прежнему поражает: «Для пьяницы твердая еда — это символическое напоминание об утрате материнской груди и изгнании из Эдема» (c. 251).

«Руку красильщика», как алмаз, можно «крутить» до бесконечности и находить все новые и новые грани. Однако по-
настоящему важен здесь итог, не утвержденный официально, но витающий в воздухе. Мы знаем три большие вехи в жизни поэта, названные выше, но есть и четвертый этап, на котором «логика поэзии приводит его к другому финалу, и этот финал — единственно универсальный — это язык, поэтическая речь сама по себе» [Шульпяков 2016: 11]. «All I have is a voice» («Все, что у меня есть, — это голос», перевод с английского мой. — А. Ш.), — напишет Оден в одном из стихотворений. Бродский будет самозабвенно цитировать строчку Одена «Time <…> worships language…» («Время <…> боготворит язык») [Бродский 2007: 153]. Поэтому в «Руке красильщика» первые главы, посвященные языковым практикам, — это и начало, и конец; и содержание, и форма. И чтобы услышать logos Одена и увидеть, чем отмечены его руки, нам следует прислушаться и быть сдержанными в суждениях, ибо «что как не сдержанная речь воспитывает целомудрие слуха, из которого поэзия и возникает?» (c. 430). Но Оден не останавливается на утверждении языка как общего финала, он идет дальше, пытаясь постичь язык в абсолюте и преодолеть его. «Руку красильщика» он завершает рассуждением о его любимой паре, которую приводит в пример во многих эссе, — Просперо и Ариэле, но будто обрывает текст на середине. Последнее предложение характеризует голос Просперо, однако вместе с тем звучит довольно лично. Возникает ощущение признания, будто Оден говорит про свой собственный голос — «голос человека, который, оставив позади музыку бренного мира, стремится не к созерцанию «гармонии небесной» <…> а туда, где все дальнейшее — молчание» (c. 659). Самая последняя часть этого предложения — фраза, произнесенная перед смертью Гамлетом. Отсылка неслучайна со всех точек зрения — и расположения в пьесе, и выбора героя. Так Оден не только снимает ощущение незавершенности, но и подчеркивает, что, сделав все, что было в его силах, он, увы, так и не смог преодолеть болезнь своего века