«Тяжелая истина Гоголя»: завершение пути

В 2011 году, более десяти лет назад, вышла в свет книга Ю. Манна «Память-счастье, как и память-боль…», оставшаяся, увы, не то чтобы незамеченной, тем более что отдельные ее фрагменты публиковались в журналах «Знамя», «Вопросы литературы», «Новое литературное обозрение», но, во всяком случае, не вызвавшая того пристального интереса и осмысления, которого она заслуживала. (Сопоставимая по замыслу книга А. Чудакова «Ложится мгла на старые ступени…» вызвала по понятным причинам значительно больше откликов и интереса.)

Возможно, определенную роль здесь сыграл к тому времени уже устоявшийся имидж Манна — академического ученого, главного гоголеведа страны (хотя далеко не все наши гоголеведы с таким его титулом согласны), исследователя русского романтизма, русской философской эстетики, родовых усадебных гнезд и проч. Человека уж точно отнюдь не медийного, хотя и давшего немалое количество интервью журналистам.

Но в книге¹ приоткрылось другое: иная грань (или иные грани) кабинетного ученого, который, как оказалось, был не таким уж и кабинетным. Человека с блестящим чувством иронии, внимательного наблюдателя окружающей жизни и даже, что могло показаться совсем неожиданным, яростного порой полемиста. Но главным достоинством книги было то, что она, составленная из разных глав и, соответственно, разных историй, которым автор находил остроумные наименования, стала, по сути, хроникой повседневной жизни русского интеллигента, чья профессиональная жизнь началась в послевоенные годы и который прошел через опыт сталинской, брежневской, советской и постсоветской действительности. По сути, история советской и постсоветской повседневности, без претензии быть таковой.

Поражает в первую очередь глубинная честность этой книги. После всего, что было напечатано в годы перестройки и позднее, нас вряд ли можно удивить откровениями о всех тех рифах, что скрывались за радужной картиной советской действительности, сублимировавшейся в кинолентах и репортажах тех времен. Однако особенность повествования Манна заключается именно в том, что мы прочитываем не историю преследуемого или от власти потерпевшего человека или же диссидента, который сам властно себя системе противопоставляет. Ведь, в сущности, можно сказать, что жизнь Манна, если не считать самых последних, поистине трагических его лет, складывалась относительно благополучно, то есть с теми взлетами и падениями, что есть в жизни каждого человека. Правильнее, наверное, будет сказать, что это была история очень честного человека, честно пытавшегося жить жизнью своих современников и только постепенно начавшего прозревать, что не все в этой жизни идет по чести и по совести (да простится мне тройная тавтология!).

И только уже умудренный опытом человек с грустью воскрешает то время и те эмоции. И потому так по-хорошему увлекательно следить за первыми, пока робкими попытками противостояния неправде, которые, однако, требовали немалой смелости. И потянули за собой, как потом оказалось, шлейф немалых проблем.

Не замалчивает Юрий Владимирович и проблему своего еврейства, которое в отдельные периоды действительно становится для него проблемой, а в другие, напротив, лишь поводом поговорить об истории государственного и бытового антисемитизма в России. Но именно оно да еще слишком явная интеллигентность (а интеллигентов, как известно, государственная машина не слишком любит) становятся причиной того непростого пути, который в конце концов все же привел его к работе в Институте мировой литературы (мечте любого филолога советских лет), а затем и Российском государственном гуманитарном университете (РГГУ), в пору своего основания почитавшемся одним из наиболее профессиональных и либеральных государственных вузов обновленной России. Но только оказывается, что и предшествующий опыт работы — литературным секретарем А. Еголина, учителем Школы рабочей молодежи, редактором когда-то знаменитого ДДК (Дома детской книги), а затем журнала «Советская литература» — был для Манна отнюдь не трамплином, но крайне важным и интересным опытом познания жизни, людей, нравов и, конечно же, литературы.

С журналом «Новый мир» Юрий Владимирович начинает сотрудничать в самые славные годы его истории («Вы — наш», — говорят ему в редакции, куда он приносит статью). И он же присутствует при его разгроме, которым «завершилась целая эпоха нашей литературной, да и не только литературной жизни» [Манн 2011: 104]. Возможно, что впоследствии, не слишком часто писавший об иностранных писателях, Манн был как-то по-особенному внимателен к Вальтеру Скотту, потому что именно этот шотландец, как никто другой, показал, как история втягивает в свою орбиту частного человека и как частный человек со своими частными интересами оказывается причастен истории.

Казалось бы, на каком-то этапе все начинается почти блистательно. В первом номере «Нового мира» за 1963 год появляется ныне полузабытая статья Манна «Художественная условность и время»² [Манн 1963]. Автор этой статьи уже не мальчик — ему 34 года. Но он еще и не маститый критик-литературовед, которым позже станет. Статья эта (как и книга «Память-счастье, как и память-боль…») выбивается из нашего устойчивого представления о Юрии Владимировиче. Тот, кто будет в нашем литературоведении отвечать за русскую классическую литературу преимущественно золотого века, почти начинает свой профессиональный путь с литературы современной, демонстрируя не только прекрасное ее знание, но и глубокий к ней интерес. (Собственно, интерес к ней у Манна никогда не исчезал, и в частных разговорах он охотно о ней высказывался, но в печатных материалах этот интерес присутствовал лишь латентно.)

Обратим внимание, в каком окружении выступает молодой критик: М. Луконин, А. Солженицын, А. Ахматова, И. Эренбург, Т. Бачелис. А в разделе «Литературная критика» — Манн, да еще Ф. Бирюков со статьей «Железный поток и его комментаторы (К 100-летию со дня рождения А. С. Серафимовича)». Но если вторая статья монографична и посвящена конкретно одному роману, то выступление Манна, заявленное скорее как теоретическое, являет собой прежде всего обзор современной ему литературы, позволяющий понять мир предпочтений начала 1960-х годов, то есть времен оттепели. Впечатляет одно перечисление имен и произведений, упомянутых в статье, причем отнюдь не начетническое, но панорамное: Ж. Ануй («Жаворонок»), А. Миллер («Вид с моста»), Н. Хикмет («Дамоклов меч»), Б. Брехт («О повседневном театре»), Л. Пиранделло, Ф. Рабле («Гаргантюа и Пантагрюэль»), Д. Свифт («Путешествия Гулливера»), Н. Гоголь («Нос»), З. Фрейд, Ф. Мориак, А. Левада («Фауст и смерть»), В. Маяковский, В. Мейерхольд, В. Розов («А, Б, В, Г, Д…»). И все же message этой статьи — не обозрение современной литературы. Основной поставленный в ней вопрос — природа условности и то, насколько адекватно почитать ее приметой современного стиля и письма.

Манн любил говорить, что первое большое произведение Гоголя, «Ганц Кюхельгартен», уже содержит в себе — и это несмотря на то, что сам Гоголь считал его полнейшим фиаско, — все те темы, что появятся в позднейших его произведениях. Кажется, подобное можно сказать и о данной статье Манна. Тот, кто будет впоследствии так тонко и глубоко писать об условности, будь то романтическая поэма или проза Гоголя, начинает с призыва уйти от широких обобщений и широковещательных интонаций и работать на конкретном материале:

Спорам о современном стиле, которые страстно и убежденно ведутся у нас на протяжении ряда лет, недостает иногда одного качества — конкретности. Чаше всего вопрос ставится так: соответствует ли «современному стилю» та или другая черта? <…> Не важнее ли конкретное осознание сильных и слабых сторон определенного явления, чем присвоение ему громкого, но, в сущности, ни к чему не обязывающего титула «современный стиль»? [Манн 1963: 218]

Выступая во многом как тот, кто уже сумел пройти через искус формальной школы (к этому вопросу мы еще вернемся) — отсюда и размышления в его статье о приеме, остранении и брехтовском отчуждении, — Манн вносит, как он это будет делать и позднее, и свой ненавязчивый корректив: «В произведении, буквально в любом — ни одно нововведение не остается чисто формальным, но, напротив, приобретает смысловую, содержательную нагрузку» [Манн 1963: 219–220]. И будет дальше говорить о содержательности приема — том гротескном отблеске, который едва заметное «остранение» отбрасывает на все «будничное, обычное, почти реальное». Это гротеск, который уже испытал «сильнейшее влияние традиционно-реалистических стилей» и который ведет «к обнаружению более глубоко упрятанных <…> «первоначальных» человеческих эмоций», «мельчайших движений человеческой души, которые <…> поневоле размывают рельефные очертания прежних типов» [Манн 1963: 223].

Этот гротеск, который молодой ученый открывает в современной ему литературе, совсем скоро он будет изучать у Гоголя: в 1966 году он напишет первую свою большую монографию «О гротеске в литературе»³, позволившую ему новаторски уйти от понятия «тип», приклеенного в те годы к гоголевским персонажам, и дать им более дифференцированное, более человеческое объяснение. Не случайно в статье об условности столь резко высказывается он против психоанализа З. Фрейда, видя в нем «спекулятивную попытку ответить на потребность «всеобщности» <…> ценою одностороннего обеднения человеческой личности». И остроумно вспоминает при этом Франсуа Мориака, сравнившего Фрейда со злым волшебником, который обещал «открыть двери от всех тайн и открывает, в сущности, лишь одно потайное место, вовсе не потайное, одинаковое у всех людей» [Манн 1963: 223].

Конкретность, нелюбовь к драматическим эффектам, к «приблизительности и выспренности» (вот почему для Манна неприемлема та «страстная защита приблизительности», которую ведет В. Турбин в своей книге «Товарищ время и товарищ искусство») — все это, заявленное в первой большой новомирской публикации, и в дальнейшем будет определять его научный стиль. Но эта же публикация аукнется в скором времени для него в момент приема в Союз писателей, совпавший с развернувшейся кампанией «против «искажения действительности», куда подпадали гротеск, гипербола, фантастика, иносказание и т. д. — словом, условность…» [Манн 2013].

Свою кандидатскую диссертацию он, так внимательно относящийся к духу времени и движению современной ему литературы, посвятит тем не менее Белинскому, чье «уважение к художественности, к языку искусства», остававшееся «неизменным при всех изменениях и переломах его социальных, философских и литературных взглядов» [Манн 1989: 397], всегда будет импонировать Манну.

Конечно, уже здесь намечается и увлечение Манна немецкой философией, для осмысления которой эволюция Белинского от натурфилософии Шеллинга к субъективному идеализму Фихте и далее, «в сторону философии Гегеля», а затем и Л. Фейербаха, давала широкое поле деятельности (возможно, и даже очевидно, что здесь сказался и немецко-еврейский контекст семьи: бабушка Манна долгое время жила в Берлине и училась в берлинской консерватории). И стоит ли удивляться, что два года спустя третья по счету его монография будет посвящена русской философской эстетике, формировавшейся под сильным влиянием немецкой философии.

Манн был человеком беспартийным. Он и ученым был беспартийным в высшем и самом глубинном смысле этого слова. Единственной партией, которую он не признавал, была партия глупости и предвзятой идеологичности, что для него было в общем-то одно и то же⁴. Так и книга «Русская философская эстетика» (1998) естественно объединила тех, кто в нашем сознании давно уже остается словно разнесенными по «лагерям», — любомудров, славянофилов, западников. В книге же все они (Д. Веневитинов, Н.

1.  В 2014 году было выпущено ее второе, дополненное издание.[↩]
2. Впоследствии была перепечатана в разделе «Из «Нового мира»» книги «Тургенев и другие» (2008).[↩]
3. Ее переиздание в РГБ будет сделано в 2008 году. Проблеме гротеска Манн посвятит статью «О гротескном стиле «Мертвых душ»» (1972). И вернется к этой теме в своей докторской диссертации «Реализм Гоголя и проблемы гротеска» (1972), которую будет защищать в Ленинградском государственном университете. Он также откликнется рецензиями на две монографии о гротеске — Х. Гюнтера «Das Grotesk bei N. V. Gogol. Formen und Funktionen» (1968) и Д. Николаева «Сатира Щедрина и реалистический гротеск» (1977).[↩]
4. Показательна в этой связи его статья «Зачем национал-патриотам нужен образ масона?» (1993).[↩]