Туманян в потоке времени (К 100-летию со дня рождения)

Уже я был, когда рождались тьма и свет,

И буду я живым через сто тысяч лет,

Хотя переменю я тысячу обличий,

Покуда мир живет и мне скончанья нет.

 (Из «Четверостиший».)

Иванес Туманян – поэт истинно народный, «Поэт всех армян». Казалось бы, кто не знает Туманяна? Трудно встретить армянина, который в обычной беседе, в час веселья или печали не помянул бы Туманяна, не привел бы к случаю какое-нибудь из его четверостиший или строк, ставших крылатыми… Армянские дети знакомятся со своим национальным поэтом еще на ученической скамье и даже раньше, слушая его в чтении взрослых. Если учесть также, что многие вещи Туманяна легли в основу произведений театра, кино, музыки, живописи, станет понятна широко бытующая и тем не менее иллюзорная точка зрения, что каждый знает Туманяна.

А между тем Туманян – сложнейшее явление в многовековой армянской литературе.

Неужели сложен ясный и прозрачный мир Туманяна? Мир поэта, который так прочно связан с народной поэтической традицией? Автора притчи «Пес и кот» и сказки «Храбрый Назар», рассказа «Гикор» и поэмы «Ануш». Да, сложен, и именно благодаря тому чуду, что сокрыто в этих произведениях.

Леонид Леонов в своем слове, посвященном Льву Толстому, высказывает такую мысль: «Насколько дано мне понимать, каждый большой художник, помимо своей главной темы, включаемой им в интеллектуальную повестку века, сам по себе является носителем личной, иногда безупречно спрятанной проблемы, сложный душевный узел которой он и развязывает на протяжении всего творческого пути» ¹.

По свидетельству дочери поэта, Ованес Туманян в конце жизни говорил: «Я – эпик, а обо мне судят по тому, что прочитают, или по тому, каким я кажусь в жизни. В моих произведениях я объективен, сокрыт, но человек понимающий узрит меня». «Написанное мною еще по-настоящему не прочитали… и никто суть его не найдет, не скажет о нем верно никогда…»

Туманян, как видно, вовсе не считал разгадку тайны своего творчества таким уж легким делом. Друг Туманяна и один из самых острых умов в армянской литературе Дереник Демирчян проницательно писал о том, что через все творчество Туманяна как лейтмотив проходит тема гонения:

«Удивительное явление – у Туманяна очень настойчиво повторяется среди нескольких других тем один лейтмотив, одна тема, один образ – изгнанник, гонимый всеми странник идет один по дороге к дому, к местам, связанным с прошлой его жизнью, изгнанный из отечества, идет он к какой-то «неведомой стране», «к божественному востоку – родине своей души». Этой скорбью изгнанничества пропитаны все многочисленные струны Туманяна, начиная с лирики и кончая эпосом».

Вот «Плач куропатки» (1910). Куропатка – традиционная аллегория гонения в армянской поэзии, ее без конца преследуют и гонят из родных краев.

– Да где же, горемычная, найдешь другой ты дом?

– На старом тополе сухом.

– А если сгонят с тополя, тогда тебе как быть?

– С плакучей ивой слезы лить.

– А коль прогонят с ивушки, куда пойдешь скорбя?

– Огнем тоски сожгу себя…

 (Перевод В. Корчагина.)

Потерявшая родное гнездо птица не находит себе места, как поэт – одинокий изгнанник, «оторванный от жизни», бредущий по миру…

И разве не преследуют враги Агаси – героя рассказа «Из жизни удальцов»?! И разве не гоним злой судьбой герой «Горного пастуха»? Гордый и вольный житель гор, он вынужден ради куска хлеба потешать зевак на улицах большого города.

Эта тема проходит и в легендах Туманяна, и в поэмах, и в произведениях, написанных для детей, и в переводах.

Если обратимся к творениям поэта последних лет, здесь тот же образ:

Я ранил птицу, совершил я зло,

И хоть с тех пор немало лет прошло,

Мне и поныне снится эта птица

И окровавлено ее крыло².

 

Вот так до конца жизни мучил поэта образ несправедливо обиженного, гонимого, преследуемого. В четверостишиях он воплотился в облике бессмысленно загубленной птицы. Но это не только излюбленный поэтический образ-символ. Это Шекспир, который в глазах поэта был так же одинок и гоним. Это любимый Туманяном Саят-Нова, также испытавший сполна несправедливости жизни, – в этот мир он «любя пришел, скорбя ушел», «с лучом пришел, от меча ушел». Это Хачатур Абовян, обреченный, в представлении поэта, на трагическое одиночество. И самый любимый актер, гениальный трагик Петрос Адамян – «одинокий», «гонимый», «беззащитный».

Не таков ли и он сам, поэт, который все ищет, ищет и не находит себе места в окружающей его действительности? «Вот уже тридцать лет, как я попадаю в самые разнообразные положения и ни в одном из них не чувствую себя на месте. Тридцать лет я ищу свое место и до сих пор не нашел…»

Легко установить, что творчество Туманяна, пронизанное «скорбью изгнанничества», питалось и его личным жизненным опытом. Но гораздо важнее показать, что оно явилось также выражением исторического опыта народа. Иначе трудно будет понять, как в период процветания символизма, в среде поэтов, не умевших выйти за пределы личного опыта, вдруг поднялся поэт истинно народный, национальный.

Трагична была судьба народа на протяжении многих веков. Достаточно перелистать многочисленные армянские средневековые рукописи, чтобы удостовериться в этом. «Написано святое слово это в тяжелое и скорбное время завоевания Кара Юсуфа». «И написано святое евангелие в горькое и трудное время… были измучены нашествиями внешних захватчиков – курдов, татар и всех прочих». «И написано это… во времена невыносимых преследований…», «О, братья, положение было очень трудное, и час мой был последний…» Не случайно в армянской литературе так сильно звучат мотивы скитальчества и изгнания. Но одновременно в гонимом народе и его литературе жил дух сопротивления, борьбы, самоотверженности, и в этом – источник гордости и оптимизма Туманяна. В статье 1912 года он писал: «Тысячу девятьсот двенадцать лет в неравной борьбе, сжав зубы, борется и страдает этот народ». Образ народа, идущий из глубины веков, явился для Туманяна основой глубокого поэтического обобщения.

Не легок был путь, полночный наш путь, –

Столетьями мы

Средь горя и тьмы

К вершинам идем, чтоб вольно вздохнуть.

В армянских горах,

В суровых горах.

 

Сокровище дум заветных несем, –

Глубоко оно

Душой рождено,

Народной душой в пути вековом,

В армянских горах,

Высоких горах.

Из жарких пустынь кидались на нас

Орда за ордой,

Разили бедой

Весь наш караван, терзая не раз,

В армянских горах,

В кровавых горах.

 

Ограблен, разбит был наш караван…

Мечась между скал,

Путей он искал.

И шел он в крови бесчисленных ран,

В армянских горах,

В скорбящих горах.

 

Мы смотрим с тоской, с тревогой, с мольбой

На сумрак земли,

На звезды вдали,

Когда же рассвет заблещет зарей

В армянских горах,

В зеленых горах?

 («В армянских горах». Перевод П. Сидоренко.)

Есть стихотворения, которые приобретают в отечественной поэзии значение прелюдии. Именно такое значение в армянской поэзии приобрело стихотворение «В армянских горах» – в трагически-величавой картине идущего по кровавым и мрачным дорогам средневековья каравана Туманян воплотил образ своей родины и своего народа.

Заветные образы поэта – Ануш или старец из поэмы «Стенания», маленький Гикор или бездомная кукушка, птица с окровавленным крылом, видение которой не дает поэту покоя, или олень, что с «пулей в груди покидал этот суетный мир», герои его переводов – Шильонский узник или Мцыри, лучшие представители национальной культуры – Абовян и Адамян, и он сам как лирический герой, и, наконец, родина – сливаются в его воображении в единый трагический образ гонимости. Этот образ вызывает сострадание, сожаление – другое стойкое понятие, постоянный лейтмотив его творчества:

Жаль нам, Ануш – горный цветок!

Жаль горькой любви твоей!

Жаль стан твой стройный, розы щек!

Жаль темных морей-очей…

 (Перевод В. Державина.)

И когда поэт обращается к себе, здесь то же чувство сожаления:

Бесследно промелькнул мой век… О, как я виноват

Пред тем, кто жизнь мне даровал – мой невзращенный сад!

Глубокое сожаление рождает стенания – третий постоянный мотив, который проходит через все творчество Туманяна от первых литературных опытов до последних стихотворений.

Сожалея о несчастных влюбленных,

Горные цветы грустно

Стенали в ту ночь…

Туманян расширил смысловые границы этого слова. Он мог написать просто: средневековые отшельники «стенают от тоски по жизни и женской любви», и мог заключить свое письмо такой подписью: «Остаюсь, стеная, твой Ованес». Какое емкое содержание вкладывал он в слово стенание, видно из одного его высказывания: «Прежде всего поэт должен быть сердцем своего народа. Однако есть, кроме того, еще один важный вопрос – насколько способен он выразить его великое стенание».

Гонения, сожаления, стенания – вот слова-символы, выражающие мир Туманяна. Но, удивительное дело, в этом мире вместе с тем такое половодье чувств любви и радости!

Где объяснение этому? Может быть, в юморе, столь органически присущем поэту? Не случайно же именно он, Туманян, в котором столь проницательный художник, как В. Брюсов, увидел удивительное сочетание «кейфа и гения», явился автором самых веселых в армянской литературе произведений – полных жизнерадостного смеха «Храброго Назара», «Дяди Хечана», «Капли меда», «Поэта и Музы» и др. Быть может, и в самом деле есть какая-то таинственная закономерность в том, что великие трагики оказываются одновременно и великими комедиографами? Не зря в народе говорят: «Радость и печаль всегда рядом».

В мире Туманяна звучит не только скорбь, но и веселый смех, который рассеивает грусть. У смеха этого тот же источник – могучий дух поэта, неизменно сопутствующего своему народу на его трудном историческом пути. Личный жизненный опыт поэта сливается с историческим опытом народа. Вот почему мотив противостояния, борьбы, сопротивления бедам и напастям стал характерным понятием творчества Туманяна.

Все эти слова-символы у Туманяна несут в себе огромную эмоциональную и смысловую нагрузку («…Есть слова, в которых целая история», – говорил Туманян), поэтому они звучат сильнее всех других. Более того, можно сказать, что все творчество Туманяна вращается вокруг основного стержня, единой тематической линии: гонение – сопротивление.

Туманян был свидетелем и участником великих исторических сдвигов, потрясших мир в последние десятилетия XIX и в начале XX века, его миросозерцание исполнено глубокого внутреннего драматизма.

Не только большие сюжетные вещи Туманяна, но и рассказы, сказки, даже маленькие лирические стихотворения драматичны. Нет ничего парадоксального поэтому в том, что Туманян, который не написал ни одной драмы (если не считать незавершенных опытов, оставшихся в черновиках), считал себя драматургом по призванию: «Хотя я еще не написал драмы, драма – мой любимый жанр в поэзии, и мне кажется, что у меня есть призвание драматурга. Иллюзия? Возможно. Может быть, это Шекспир так меня околдовал».

Туманян как художник сформировался в последние десятилетия XIX века, в период подъема армянской культуры, а на нее большое влияние оказал Шекспир, который, по словам режиссера и искусствоведа Л. Калантара, стал «своего рода воплощением стремлений, надежд и чаяний возрождающегося армянского народа… Это звучит как парадокс, однако действительно Шекспир стал для армян самым народным, национальным драматургом».

Обратившись к творчеству Туманяна, можно увидеть, какое значение для автора «Ануш» и «Взятия Тмкаберда» имела шекспировская поэтика – отсутствие морализаторства, внутренняя напряженность действия, мастерство воссоздания человеческих характеров и страстей, свобода нравственного выбора у героев, даже перед лицом неизбежной гибели.

Главный принцип эстетики Туманяна – верность жизни, правда жизни. «Вымышленное – совсем не то» – излюбленное выражение писателя. Он не упускал случая подчеркнуть значение для творчества художника личного опыта, того, что видел собственными глазами, слышал собственными ушами. Но литература отнюдь не была в его глазах простым отражением жизни. «Я не согласен с тем, что литература есть только зеркало жизни… – сказал он однажды. – Если и признать ее зеркалом, то зеркало это магическое. Оно не только отражает время – события, лица, – но и отдает жизни свой свет, свое тепло и стремится создать такой возвышенный и величавый, чистый и беспорочный образ человека, какой дал ему бог, – вылепленный и сотканный из самых чистых элементов природы». Значит, неизменная правда жизни, увиденная и воплощенная сквозь призму авторского идеала, то есть утверждение права художника воздействовать на эту жизнь. Так понимал писатель вопрос о назначении искусства.

Утверждению права художника воздействовать на жизнь, идейной стороне искусства Туманян придавал чрезвычайно большое значение. Он писал о необходимости для поэтов обратить свои взоры к народной жизни: «Удивительный мы народ: армянского поэта больше волнует, почему черные тучи скучились над снежной вершиной Арарата, и он почти не замечает черных туч над головой живого армянского крестьянина. Армянские патриоты больше любят Артаз и Тарон, нежели живущий в Артазе и Тароне народ».

Это критическое отношение двадцатипятилетнего Туманяна к поэзии прошлого и нового времени с годами еще более углубилось.

«Все знают определенно лишь одно: что у них есть несчастная родина. Но что представляет собой эта родина, в чем ее несчастье, как она живет, как говорит, почему плачет, радуется ее народ – это может внушить им только армянский поэт», – вот какие высокие задачи пробуждения сознания народа ставил он перед литературой.

Но ратуя за народность, идейность искусства, Туманян был ненавистником голой тенденциозности. Вслед за Гейне он повторял, что поэт связан со своим временем, обществом и людьми множеством невидимых нитей, он говорит за них всех. И для него нет надобности, насильственно взяв какую-нибудь идею, пропагандировать ее в художественной форме. Реализм и народность в понимании Туманяна – более тонкие, сложные категории, чем иллюстрация заранее известной идеи. Именно с этой точки зрения Туманян выступал за преодоление устаревших литературных традиций, против описательное™, морализаторства в искусстве.

Поучителен и другой эстетический принцип Туманяна, определяющий соотношение национального и общечеловеческого в искусстве. Еще в 90-х годах Туманян говорил о существовании узкого, тщеславного, местнического патриотизма и боролся против него: «Вот жреческий, слепой, неумный патриотизм». Но понадобилось некоторое время, чтоб он пришел к той мысли, что «любовь к родине должна быть в то же время любовью к человечеству». Эстетическое развитие Туманяна, стремление шире охватить явления искусства, избавиться от узконациональных понятий шло одновременно с углубленным постижением национальных основ: «Поэт должен прочно стоять на родной и реальной почве, только тогда он сможет подняться, хоть до небес».

А разве не актуально звучат и в наше время его суждения о содержании и форме искусства: «Мастерство или совершенство формы – это ремесло, техника, это внешнее, говоря устаревшим языком, – человеческое.

1. Л. Леонов, Слово о Толстом, в кн.: «Литература и время», «Молодая гвардия», М. 1967, стр. 279 – 280.[↩]
2. Переводы четверостиший Н. Гребнева.[↩]