«Теория литературы Два» как гуманитарная угроза

Всякая наука представляет собой интеллектуальную традицию и одновременно социокультурную институцию. Рамки институции и традиции никогда не совпадают вполне, но в ядре своем эти ипостаси обычно совмещаются.

Что касается традиции, то научное познание при всей своей жажде обновления глубоко преемственно. Говоря так, я сознательно противоречу Ролану Барту, провозгласившему, что «собственно научным является лишь стремление разрушить предшествующую науку» [Барт 1989: 563]. Конечно, физика Галилея вытеснила физику Аристотеля, а физика Эйнштейна заместила собой физику Ньютона. Однако в этих процессах не было разрушения — было переосмысление достигнутого и продвижение вглубь познаваемого.

Что касается институциональности той или иной науки, то здесь существенное значение приобретают социальные конвенции, роль отдельных ярких фигур, разного рода внешние факторы и привходящие интересы. Поэтому историческое бытование науки в качестве социокультурной сферы не сводится к соревновательному сотрудничеству научных школ, но нередко протекает и в формах институциональной борьбы между ними.

Я хочу уделить внимание одному из новейших очагов такой борьбы в области теории литературы — петербургскому «литературно-теоретическому» журналу «Транслит» (редактор и наиболее активный автор — Павел Арсеньев). В 21-м выпуске, вышедшем с подзаголовком «К новой поэтике», разворачивается «новый проект прагматической теории литературы» (курсив П. Арсеньева) [Транслит… 2018: 3]¹ .

Утверждаемую журналом теоретическую позицию можно назвать инструментализмом, поскольку она настаивает на «инструментальном характере литературы» (с. 81) и основывается на внимании «не столько к значениям» литературного феномена, сколько к «собранию инструментов, делающих его возможным» (с. 6). С данной точки зрения литературная практика определяется техникой письма и, прежде всего, тем, каким инструментом она осуществляется: пером, ручкой, печатной машинкой или электронными средствами. Последние, как представляется «прагматическим теоретикам», должны радикально преобразить то, что до сих пор именуется литературой.

Теория литературы как самостоятельный раздел науки об искусстве слова институционализировалась в России в 1920-е годы, в некоторых европейских странах еще позднее, но корни данной интеллектуальной традиции уходят в глубину веков. Аристотель и последующие нормативные поэтики (учения о том, как следует правильно формировать литературные тексты) заложили фундамент теоретического литературоведения, не будучи пока еще наукой в том нововременном ее понимании, которое сформировалось начиная с XVI века в естествознании.

После 1750 года (выход первого тома «Эстетики» Александра Баумгартена) первенство теоретического подхода к литературе как особому роду и особой сфере деятельности переходит к эстетике (философии искусства). С тех пор при всех теоретических разногласиях литература мыслилась и в значительной мере продолжает мыслиться до настоящего времени эстетической деятельностью — не словесным ремеслом (как она мыслилась прежде), а словесным творчеством. Этот водораздел наиболее отчетливо был прочерчен Кантом. Однако уже Баумгартен открыл, что всякий литературный шедевр, даже созданный по каноническим правилам, а тем более в результате оригинального творческого акта, является «гетерокосмосом», то есть «другим миром». Гёте впоследствии называл произведение искусства «маленькой вселенной».

Теория литературы в исходном значении данного словосочетания сформировалась именно на этом фундаменте, будучи теорией эстетической деятельности в слове — «эстетикой словесного творчества», по выражению Бахтина. Поэтому инновационная «теория литературы», которая задумывается о том, «как литература привязала себя к эстетике» (с. 27), и мыслит себя средством «подрыва представления о стихотворении как об эстетически обособленном объекте» (с. 26), является теорией совершенно иного рода деятельности. В сущности, она присваивает себе чужое академическое имя. Эта интенция далеко не ограничивается журналом «Транслит», возглавляет знаменательный «тренд» все еще влиятельное «Новое литературное обозрение».

По аналогии с заглавием общеизвестной книги Владимира Паперного теоретические изыскания подобной направленности можно назвать «Теория литературы Два». Это альтернативная теория альтернативной деятельности, сомневающаяся «в праве поэзии продолжать существовать» (с. 5), ищущая «альтернативные способы обнажения авторского присутствия» (с. 32). Напомню, что собственно эстетическая деятельность избегает такого «обнажения», здесь, по формуле Бахтина, в качестве эстетического субъекта «автор облечен в молчание».

Начиная с ХХ столетия под одним именем литературы бытуют две глубоко различные социально-коммуникативные активности. Поскольку обе они реализуются в языковой сфере, их неотождествимость проявляется, прежде всего, по отношению к языку.

Для одной из этих деятельностей язык является системой правил и запретов, «общеобязательной системой принуждения» [Барт 1989: 549]. Называя литературой «перманентную революцию слова», Ролан Барт призывал писателей «плутовать с языком, дурачить язык», поскольку общекоммуникативный язык, в его представлении, — «обыкновенный фашист» [Барт 1989: 550, 549]. Литература же, по Барту, «открывает свободу контртеологической, революционной по сути своей деятельности» [Барт 1989: 390].

Для другой же литературной деятельности язык — безграничный потенциал смысловых возможностей. В нобелевской лекции Иосиф Бродский описывал творческое состояние поэта как «ощущение немедленного впадания в зависимость от оного (языка. — В. Т.), от всего, что на нем уже высказано, написано, осуществлено. Зависимость эта — абсолютная, деспотическая, но она же и раскрепощает»; «пишущий стихотворение пишет его потому, что язык ему подсказывает или просто диктует следующую строчку» [Бродский 1992: 15, 16].

Оба прибегают, по сути дела, к одной и той же метафоре, однако одного зависимость от языка возмущает, другого воодушевляет. При этом Бродский исходил из того, что для искусства «способом существования является создание всякий раз новой эстетической реальности» [Бродский 1992: 8], тогда как Барт эстетическую составляющую «письма» игнорировал. Поистине они смотрели в разные стороны. Одной «сущностью» такую разнонаправленность охватить невозможно.

Всякая теория (не только научная) есть постигание сущности своего предмета. Всякая же история изучаемого предмета является рассмотрением его фактического существования. Вследствие этого складывается положение, когда древнерусская словесность средневекового типа, не будучи деятельностью эстетической, изучается историей русской литературы, но не входит в кругозор теории литературы. Средневековая словесность и нововременная «художественная литература» суть неотождествимые виды деятельности: невозможно свести к единой «сущности» творение словом оригинальных воображаемых миров и сакральное служение словом в едином для всех мире Божьем. Теоретическое осмысление сущностных черт словесного служения осуществляется гомилетикой, а не эстетикой. Но и напротив — «контртеологическое письмо» Барта также не подлежит эстетическому осмыслению. Как справедливо рассуждают на страницах «Транслита», здесь начинается компетенция риторики (см. перевод статьи Чарльза Алтьери).

1. В  дальнейшем  страницы  этого  номера  указываются  в  круглых скобках. [↩]