Тема спичек

В постскриптуме к статье, сопровождающей первый раунд нынешнего обсуждения, А. Тартаковский заспорил было с Э. Герштейн: «трудно согласиться с ее несколько элитарным подходом к мемуаристике: «писать мемуары не всякий может», у «мемуариста должна быть специальная память» и т. д.

Полемика, впрочем, получилась вялой, да иначе и быть не могло: оба участника заведомо правы, что чаще всего случается, когда ускользает предмет и каждый говорит о своем. Мемуары – демократический жанр? Ну, разумеется, равных нет по этой части. Вспоминать никому не возбранно, и если неординарен субъект, и если судьба столкнула с людьми тоже неординарными, и если мир случилось посетить в минуты критические, а то и роковые, то читательский интерес обеспечен. А форма как бы и значения не имеет. В многочисленных мемуарах военных и политических деятелей, включая сочинения таких ослепительно ярких людей, как Уинстон Черчилль и Шарль де Голль, ее вообще нет. У Эренбурга она, понятно, есть, однако же несравнима, по-моему, изощренная проза автора «Хулио Хуренито» с достаточно бесхитростным почерком автора воспоминаний «Люди, годы, жизнь».

Мемуары – элитарный жанр? Ну, разумеется. «Исповедь» – это разве популярное чтение? «Жан-Жак Руссо значил для читающей России больше, чем сотня Казанов», – пишет А. Борщаговский, и, возможно, так оно на самом деле и было. Но насколько велика была эта самая читающая Россия?

Короче, мемуары – поле безбрежное, и, стало быть, для начала полезно, повторяю, определиться в предмете разговора или хотя бы разграничить, пусть приблизительно, явления, чье общее имя затуманивает во многих отношениях различную органику. Солженицынский «Теленок» еще дальше от хемингуэевского «Праздника», чем «Красное колесо» от «Прощай, оружие!», и, лишь прикинув это расстояние, можно соглашаться либо, напротив, сомневаться в существовании «бума мемуаристики».

Если мемуары это, возвращаюсь к заметке А. Борщаговского, форма покаяния, или обвинения, или преодоления «лжи целой жизни», то действует своя система правил. Впрочем, тут я, наверное, погорячился, единой-то как раз системы правил нет и быть не может. Мне, допустим, кажется, что прав М. Ардов, негоже мемуаристу «копаться в грязном белье», или, приличнее выражаясь, не всякое личное знание следует превращать в достояние публики. Именно поэтому меня смутили некоторые мотивы воспоминаний Э. Герштейн об Ахматовой в ее взаимоотношениях с сыном. Но я вполне допускаю и возможность позиции противоположной: писать можно обо всем, в том числе и о соре, из которого не растут стихи.

Да, единых правил нет, но есть, хотелось бы надеяться, некоторые общие критерии оценки.

Допустим, позволительна любая мера откровенности – но лишь в том случае, если движет мемуаристом стремление к полноте правды, а не суетное желание пощекотать нервы любопытствующей толпе. Вспомним письмо Пушкина князю Вяземскому по поводу утраты дневников Байрона.

Пусть будет – а, впрочем, как же иначе? – максимальный объем личного присутствия, но лишь в сочетании с чувством меры или даже, если угодно, смирения, не позволяющего мемуаристу произвольно менять положение фигур на доске, именуемой жизнью. В этом смысле герой для меня Марк Лазаревич Галлай, человек прославленный, но умевший в своих мемуарах неизменно выдвигать вперед иных, быть может, не столь знаменитых людей. А антигерой – Анатолий Найман, читая которого трудно избавиться от ощущения, насколько же повезло Ахматовой, что довелось ей познакомиться с такой незаурядной личностью, как автор мемуаров.

В общем, честь и достоинство, знак качества и, соответственно, клеймо бракованной продукции ТАКИХ мемуаров – взаимоотношения с правдой во всем объеме этого понятия, подразумевающего императив не только факта, но и такта.