«Так суждено, чтоб верным изменяли». «Отелло» в переводе Б. Пастернака: черновая рукопись

Споры о качестве переводов Бориса Пастернака неизбежно упираются в проблему почти полного отсутствия рукописей, позволяющих сопоставить итоговый текст с подстрочником и увидеть различие между ними. Воспринимающиеся без каких бы то ни было затруднений и начисто лишенные примет «иностранности» переводные тексты поэта создают иллюзию легкости самого процесса их возникновения, а в сочетании с очевидной тенденцией сознательного отхода от буквализма нередко производят впечатление недостаточной продуманности. В письме от 30 июля 1942 года к главному редактору Детгиза А. Наумовой по поводу поправок к переводу «Ромео и Джульетты» Пастернак выразил принципиальное несогласие с критикой со стороны шекспироведа М. Морозова: «Для каждого из замечаний Михаила Михайловича есть основания, но и только. Не мало ли этого для полного понимания двойной работы, которая ему кажется половинной и недоделанной. Вначале было переведено все, как у всех» [Пастернак: IX, 306]. О характере этой «двойной работы» позволяет судить рукопись перевода «Отелло», датированная временным отрезком с февраля по апрель 1944 года и представляющая собой черновик первой половины трагедии — до середины третьей сцены III акта.

Рукопись нельзя назвать подстрочником в полном смысле слова, хотя по незаконченным фрагментам видно, что Пастернак переводит «с листа», непосредственно с английского текста, и стихи — сразу стихами, минуя промежуточный прозаический этап. Собственно, это не подстрочник, а чрезвычайно близкий к оригиналу вариант перевода. Он мог бы уже в таком виде пойти в печать, но Пастернак считает, что в тексте пока «все, как у всех» (хотя это, разумеется, не так), и переделывает его заново.

Для примера возьмем знаменитое двустишие из монолога Отелло в сенате: «She loved me for the dangers I had passed, / And I loved her that she did pity them». Пастернак перебирает варианты: «Она меня / За смелость в испытаньях полюбила, / А я ее…», «Она меня / За все, что победил я, полюбила…», «Она меня / За мужество в тревогах полюбила…», «Ее во мне / Борьба с опасностями захватила поразила>, / Меня же в ней — отзывчивость ее», «Ее во мне / Свершенные деянья ослепили…», «Ее во мне / Борьба с опасностями поразила…», «Она меня за смелость полюбила, / А я ее… а я за… >», «На нее / Моя игра борьба> со смертью повлияла, / А на меня — отзывчивость ее», «Ее во мне / Моя игра со смертью поразила, / Меня же в ней — отзывчивость ее», «Ее ко мне / Моя борьба со смертью привязала…», «Она меня / За мой тревожный опасный> жребий полюбила…» [Шекспир 1944: л. 55-56]. Переводчик везде отходит от оригинала, стремясь найти качество, достойное любви, в самом Отелло, а не в опасностях, выпавших на его долю, но в печатной редакции неожиданно возвращается к первоисточнику: «Я ей тревожной жизнью полюбился, / Она же мне — горячностью души» [Шекспир 1945: 22]. Лишь в последующих изданиях появляется окончательная версия: «Я ей своим бесстрашьем полюбился, / Она же мне — сочувствием своим» [Шекспир 1951: 327]. Такой, как кажется, естественный в своей простоте результат получен путем множества проб в процессе длительного поиска.

Показательной для анализа представляется центральная с композиционной точки зрения сцена трагедии, в которой Яго предпринимает первую попытку заронить в душу Отелло сомнения в верности Дездемоны. В статье «Замечания к переводам из Шекспира» Пастернак характеризует ее как одну из самых слабых в драматургическом отношении:

В средних частях драм, когда узел интриги завязан и начинается его распутывание, Шекспир не дает себе привычной воли и в своей ложной старательности оказывается рабом и детищем века.

Его третьи акты подчинены механизму интриги в степени, неведомой позднейшей драматургии, которую он сам научил смелости и правде. В них царит слишком слепая вера в могущество логики и то, что нравственные абстракции существуют реально <…> Появляется искусственность в расположении поступков и событий, которые начинают следовать в сомнительной стройности разумных выводов, как силлогизмы в рассуждении <…>

…Вот несколькими поворотами ключа Яго в средней части заводит, как будильник, доверчивость своей жертвы, и явление ревности с хрипом и вздрагиванием, как устаревший механизм, начинает раскручиваться перед нами с излишней простотой и слишком далеко зашедшей обстоятельностью [Пастернак: V, 78-79].

Тем интереснее проследить, чего добивается переводчик в процессе отделки сцены, представляющей несомненную сложность для современных актеров, которым предстоит найти убедительное психологическое оправдание поступкам своих героев.

Публикуемая ниже сцена восстановлена по рукописи [Шекспир 1944]. В комментариях приводятся наиболее показательные черновые варианты перевода отдельных ее фрагментов, которые сопоставляются с печатными редакциями трагедии «Отелло» в переводе Б. Пастернака. На основе этих сопоставлений высказываются предположения о том, какие задачи ставил перед собой переводчик в процессе неоднократной переработки текста, что его не устраивало в отвергнутых вариантах, и предпринимается попытка выявить общую тенденцию этих изменений.

Опыт такого рода комментирования представляется полезным для современных изданий переводов Пастернака, в первую очередь — шекспировских трагедий, пользующихся огромным читательским спросом. Значительное количество разночтений в различных прижизненных изданиях диктует необходимость учитывать эти многочисленные варианты в комментариях, чтобы читатели могли оценить работу переводчика во всей ее возможной полноте, а у режиссеров и актеров была возможность выбора версий, наиболее соответствующих их замыслу.

Вильям ШЕКСПИР

Отелло, венецианский мавр

Перевод Бориса Пастернака

Акт III, сцена 3 (фрагмент)

ЯГО. Добрый генерал.

ОТЕЛЛО. Что, Яго?

ЯГО. Перед вашею помолвкой

О вашем увлеченье госпожой

Знал Кассио?

ОТЕЛЛО. Конечно. В совершенстве.

А что?

ЯГО. Так, мысли в голову пришли,

И я их проверяю.

ОТЕЛЛО. Проверяешь?

ЯГО. Он знал ее до вас?

ОТЕЛЛО. Ну да. Давно.

И много раз посредничал меж нами

Во время сватовства.

ЯГО. Не может быть.

Посредничал?

ОТЕЛЛО. Ну да, в переговорах.

Чему ты удивился? Разве он

Не заслужил доверья?

ЯГО. Нет, напротив.

ОТЕЛЛО. Вот видишь.

ЯГО. Сколько знаю, заслужил.

ОТЕЛЛО. Так чем ты озабочен?

ЯГО. Озабочен?

ОТЕЛЛО. Все время он, как эхо, вторит мне.

Как будто в нем предположенья бродят

Такие мерзкие, что лучше скрыть.

Ты недоволен был, что Кассьо вышел

От Дездемоны. Велика беда?

Ты верить не хотел, что при женитьбе

Я совещался с ним. Ты хмуришь лоб,

Как будто прячешь в черепной коробке

Какой-то ужас. Если ты мне друг,

Выкладывай, что знаешь.

ЯГО. Вам известно,

Как я вам предан.

ОТЕЛЛО. Думаю, что да.

Вот оттого, что ты правдив и предан

И слов не стал бы на ветер ронять,

Меня пугают эти недомолвки.

Всегда туманна речь клеветника,

А у порядочного человека

Они — крик сердца, вырвавшийся вслух.

ЯГО. Я верю в честность Кассио.

ОТЕЛЛО. Я тоже.

ЯГО. Я полагаю, каждый должен быть

Тем, чем он кажется.

ОТЕЛЛО. Неоспоримо.

ЯГО. Ну, значит, Кассьо — честный человек.

ОТЕЛЛО. Нет, ты не договариваешь что-то.

Я умоляю, без обиняков!

Все худшее, что думаешь, — наружу!

ЯГО. Простите, дисциплина, генерал, —

Долг воина, но оглашать догадки

Никто не заставляет и рабов.

Мы часто жертвы грязных подозрений.

Свободны ли дворцы от нечистот

Или суды от роковых ошибок?

ОТЕЛЛО. Ты губишь друга, если сознаешь,

Что он в беде, и держишь это в тайне.

ЯГО. Прошу вас, перестаньте. У меня

Несчастный нрав. Я всюду вижу козни,

Где нет их и в помине. Лучше вы

Не обращайте на меня вниманья.

Зачем себе вам муку создавать

На шатких основаньях без проверки?

Безумьем было бы вам открывать,

О чем я думаю.

ОТЕЛЛО. Скажи яснее.

ЯГО. Мой генерал, нетронутая честь —

Ценнейшее добро мужчин и женщин.

Кто тащит деньги, похищает хлам.

Что деньги? Были деньги, сплыли деньги.

Они достались нам из сотни рук.

Иная вещь — нетронутое имя.

Кто воровски меня его лишит,

Меня разденет, сам не став богаче.

ОТЕЛЛО. Во имя неба, говори ясней.

ЯГО. Хотя б вы мне руками сердце сжали,

Не стал бы объяснять и не хотел.

ОТЕЛЛО. Ах, вот как.

ЯГО. Ревности остерегайтесь,

Зеленоглазой ведьмы, генерал,

Смеющейся над тем, кого сжирает.

Завидно равнодушье рогача,

Который, все узнав, охладевает

К виновнице позора. Но беда

Тому, кто любит и подозревает,

Подозревает и боготворит.

ОТЕЛЛО. О, это ад.

ЯГО. Бедняк, довольный жизнью,

Богат и знатен, но миллионер,

Боящийся все время разоренья,

Нищ, как зима. О небо, сохрани

От ревности любого, кто мне дорог.

ОТЕЛЛО. Постой. Зачем ты это говоришь?

Ты думаешь, я жизнь бы мог заполнить

Ревнивыми гаданьями? О нет.

Я все решил бы с первого сомненья.

Я был бы похотливейшим козлом,

Когда б из голой страсти к подозреньям

Вел так себя, как ты изобразил.

Нет-нет, меня не сделает ревнивцем

Признанье света, что моя жена

Красива, любит хорошо покушать,

Умна, общительна, умеет петь,

Красноречива, весела и пляшет.

Где в доме мир, все это хорошо.

Меня на ревность также не настроит

Сознанье, как я беден перед ней.

Ведь не слепа была, как выбирала.

Нет, Яго, перед тем как усомнюсь,

Я погляжу, а увидав, проверю,

Когда ж удостоверюсь, путь один:

Единым махом прочь любовь и ревность.

ЯГО. Я очень рад и с легкою душой

Смогу теперь вам доказать на деле

Свою любовь. Покамест речи нет

О чем-нибудь доказанном. Следите

За Кассио и вашею женой.

Насторожитесь и не доверяйте.

Я б не хотел, чтоб вас за доброту

И искренность в награду обманули.

Предупреждаю вас. Я изучил

Венецианок. Небо только знает

Об их делах, неведомых мужьям.

Их совесть — скрытность, а не воздержанье.

Получить доступ