Т. Ратькина. Никому не задолжав… Литературная критика и эссеистика А. Д. Синявского

Т. Р а т ь к и н а. Никому не задолжав… Литературная критика и эссеистика А. Д. Синявского. М.: Совпадение, 2010. 232 с.

«Процесс Синявского продолжается — теперь это процесс постижения. Нам все еще далеко до него. До его мысли, до его свободы, до его одиночества»¹. Мысль, высказанная Натальей Рубинштейн в 2005 году в связи с открытием «Первых историко-литературных чтений», посвященных А. Синявскому, представляется актуальной и сегодня. Несмотря на то, что эстетика произведений Синявского-Терца, постепенно освобождаясь от политических импликаций, становится объектом внимания литературоведов², творческое наследие писателя по-прежнему остается поводом для споров. В то же время возникает вопрос о специфическом научном подходе, который позволил бы адекватно описать творческий феномен Синявского-Терца.

Важный шаг в этом направлении был сделан в диссертации Татьяны Ратькиной (МГУ, 2009), по материалам которой составлена рецензируемая книга. Автор предпринимает «первую в российском литературоведении попытку комплексного исследования» творческого наследия Синявского (с. 4), рассматривая как ранние литературно-критические статьи 1950-1965 годов, написанные до ареста писателя, так и произведения, созданные в лагере, а также публицистику и прозу позднего периода творчества.

Объектом исследования становится широкий спектр оценок творчества Синявского-Терца в публикациях советского и российского периодов, в полемических статьях русской эмиграции и в работах зарубежных исследователей. Систематизированные и подвергнутые критическому обзору, эти зачастую противоположные взгляды позволяют обнаружить парадигмы, в которых было осмыслено творчество Синявского-Терца в России.

В отличие от ранних исследований, в которых утверждалась идентичность Синявского и Терца, а последний рассматривался лишь как псевдоним (с. 26-27), анализ Т. Ратькиной базируется на представлении об их стилистическом различии. Как известно, Синявский конструирует своего двойника на основе противопоставления «официальной практике выбора псевдонимов, официальной литературе и официальной морали» (с. 60). Развивая теорию «литературной маски», Т. Ратькина вновь обращает внимание читателей на систему оппозиций, лежащих в ее основе: Абрам Терц — это «вор», «еврей» — «аутсайдер по определению» (с. 63). Очевидно, что реализация этих оппозиций в советском литературном дискурсе была невозможна или должна была привести к запрограммированному скандалу, что и произошло в 1965 году, когда тайна личности Абрама Терца была раскрыта. Таким образом, в исследовании Т. Ратькиной «Синявский» и «Терц» предстают как две не пересекающиеся в поле официальной советской культуры, но влияющие друг на друга сферы творческой деятельности, границу между которыми исследовательница проводит преимущественно «по стилистическому признаку». Именно анализ стиля дает возможность проследить «эволюцию взглядов Синявского-критика и способа их выражения» за время до ареста (с. 27).

Т. Ратькина показывает, что первые выступления Синявского в советской печати — авторефераты его дипломной работы об эстетике Маяковского (1950) и кандидатской диссертации о романе «Жизнь Клима Самгина» Горького (1952) — несут печать официозного стиля и перегружены штампами. Однако уже в статьях о советской поэзии «День русской поэзии» (1959), «За поэтическую активность» (1961), «В защиту пирамиды» (1965) намечается «динамизация стиля», появляются попытки «вступить с читателем в диалог» (с. 32-33). Т. Ратькина объясняет это влиянием терцевской эстетики: «…дарование Абрама Терца оформилось, окрепло, и лукавый воришка начал влиять на произведения либерального критика» (с. 36). К свойственной Терцу экспрессивной манере письма Синявский приближается и в критических статьях о поэтах Софронове и Долматовском (с. 40-42), а также в сатирической рецензии на роман Шевцова «Тля» (с. 40-41).

Точки сближения «Синявского» и «Терца» обнаруживаются и на содержательном уровне. Исследовательница подчеркивает, что критик всегда стремился оценивать «современную поэзию лишь по художественным критериям» (с. 32), а «борьба со стандартом во всех его проявлениях была одной из главных задач творчества Синявского и его alter ego Абрама Терца» (с. 33). Так, разбирая стихи советских поэтов, Синявский критиковал в них «стилистическое однообразие» (с. 33) и «эклектицизм» (с. 36), что созвучно его размышлениям в написанной под маской Терца работе «Что такое социалистически реализм?» (1958). Далее, в статье о советской фантастике «Без скидок» (1961), несмотря на необходимые идеологические уступки, критик разрабатывает общий для Синявского и Терца вопрос о соотношении искусства и действительности. Т. Ратькина справедливо называет ее «одним из кирпичиков в фундаменте «фантастического реализма»», о котором Синявский не раз говорил в поздних работах (с. 43).

Наконец, в предисловии к однотомнику стихотворений Б. Пастернака (1965), вышедшему в серии «Библиотека поэта», Синявский принципиально не идет на уступки официальной идеологии и отказывается писать о «политических и философских ошибках» поэта, рассматривая его творчество подчеркнуто с художественной стороны (с. 52-53). Синявский формулирует важную для себя и Терца мысль о «погружении в текст» и «обретении независимости в сфере искусства» (с. 55-56). Т. Ратькина подчеркивает, что в этой статье писатель «доходит до границ дозволенного в официальной советской культуре», пересечь которые он сможет лишь в «терцевском» амплуа (с. 55-56).

Противопоставление «Синявского» и «Терца» на стилистическом уровне обнаруживает свои границы при анализе позднего творчества писателя. После судебного процесса 1966 года, «реализовавшего» метафору Абрама Терца и превратившего Синявского в политзаключенного и аутсайдера официального культурного пространства, граница между «Синявским» и «Терцем» размывается, а в поздний период творчества отделить эти две сферы друг от друга практически невозможно. Взаимопроникновение и непрерывный диалог миров Синявского и Терца «приводит к эссеизации» произведений писателя, что придает им «динамику, драматизм и оригинальность» (с. 178).

Концепция двух творческих сфер находит отражение и в работах западных литературоведов. Оригинальный взгляд на распределение ролей в раннем творчестве Синявского-Терца предлагает швейцарский славист Ульрих Шмид. Указывая на идеологическую перегруженность советского литературного дискурса, исследователь отмечает, что для Синявского «не могло быть ничего более фиктивного, чем его роль литературного критика»³, так как любая критика, даже на художественном уровне, воспринималась как политический выпад. Развивая эту мысль, У. Шмид предлагает поменять «Синявского» и «Терца» местами и рассматривать ранние литературоведческие работы писателя как художественные произведения со своими «героями, действием и жанрами»⁴.

Анализ рецепции произведений Синявского-Терца, предпринятый в работе Т. Ратькиной, еще раз показывает, что оценки творчества писателя поляризуются именно по тем оппозициям, что заложены в его «литературной маске», так как «стилистические различия», о которых не раз говорил писатель, не ограничиваются собственно литературным стилем, но затрагивают «подсознательную область неприкосновенных „табу», общих для советского и эмигрантского «среднего читателя»»⁵.

Так, восприятие творчества Синявского-Терца неразрывно связано с вопросом авторства. Дискуссии о том, кому принадлежит данное произведение — Синявскому или Терцу, — не затихают и по сей день. С одной стороны, сама установка «литературной маски» Синявского на провокацию, нарушение границ и игру с читателем не подразумевает однозначного ответа на этот вопрос. С другой стороны, подобная реакция обнажает догматизм и идеологическую перегруженность советского литературоведческого дискурса. Таким образом, рецепция творчества Синявского-Терца оказывается связанной и с проблемой его адекватного (научного?) описания. Как справедливо отмечает Т. Ратькина, четкое разграничение науки и искусства не способствует восприятию эстетики Синявского-Терца. Подходить к творчеству писателя следует с учетом концепций специфики познания в гуманитарных науках, долгое время проникавших в русскую философскую литературу «лишь в критической форме» (с. 167). Эта специфика заключается в «стремлении выделить уникальность явления», в упоре на интуицию исследователя, его субъективное видение проблемы. Именно такой подход созвучен концепции «фантастического литературоведения», развиваемой Синявским-Терцем (с. 166-168).

Важная заслуга книги Т. Ратькиной заключается в актуализации творчества Синявского-Терца в российском литературоведческом дискурсе преимущественно как стилистического — эстетического — феномена. Снабженная подробной библиографией, она, несомненно, сможет стать хорошей базой для специального исследования отдельных произведений автора. А читателю, который только начинает знакомиться с художественным миром Синявского-Терца, эта книга поможет сориентироваться в противоречивых оценках творчества писателя, очень точно характеризующих русскую культуру в целом.

К. РАПП

г. Бад-Кроцинген

1. Рубинштейн Н. Андрей Синявский — Абрам Терц: стилистические разногласия с советской властью // Вечерняя Москва. 11.10.2005.[↩]
2. См. материалы Историко-литературных чтений, издаваемых «Центром книги Рудомино», а также появившиеся в последнее время статьи, например: Эткинд А. Седло Синявского: лагерная критика в культурной истории советского периода // НЛО. 2010. № 1; Жолковский А. «Пхенц» на рандеву: ню, меню, дежавю // НЛО. 2011. № 109. [↩]
3. Schmid U. Literaturwissenschaft als Fiktion. Andrej Sinjawskijs frthe Arbeiten zur Sowjetliteratur // Neue Rundschau. 2010. № 2. S. 99. Перевод цитат здесь и далее мой. — К. Р.[↩]
4. Ibidem. S. 99. [↩]
5. Окютюрье М. ] Второй суд над Абрамом Терцем // Toronto Slavic Quarterly. 2006. №15.[↩]