Т. Н. П о л е т а е в а. Групповой портрет на фоне окрестностей. М.: ОГИ, 2020. 228 с.

Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда № 23-28-00995.

Тезис о заведомой неаутентичности любой автобиографии принят современным литературоведением в качестве аксиомы. Замечено, что в подробном воспроизведении событий прошлого автор руководствуется не только памятью, но и воображением, достраивая и преобразуя с его помощью свою подлинную жизнь. Сходных позиций целесообразно придерживаться и при рассмотрении мемуаров — с той разницей, что в центре изображения здесь находится история не отдельной личности, а эпохи в целом. Книга Татьяны Полетаевой прочитывается именно в мемуарном ключе и, встраиваясь в ряд с автобиографическими текстами А. Цветкова («Отставка из рая, или Новый Холстомер») и С. Гандлевского («Трепанация черепа», «Бездумное былое»), выступает важнейшим источником сведений о литературном быте «Московского времени» (а заодно и позднесоветского времени как такового). Последним обусловлена ее историко-культурная ценность, счастливо сочетающаяся с художественными достоинствами, судить о которых позволяет уже авторская книготворческая стратегия. В частности, произведения, по отдельности напечатанные в периодике [Полетаева 2000; 2013; 2020], но теперь собранные вместе, осмысляются как система нарративных дублей, обращенных к одному и тому же, увиденному с разных позиций жизненному материалу. Разделившая их хронологическая дистанция — от восьми до двадцати лет, если судить по датировке, — сигнализирует о неизбежной смене повествовательной оптики, которой и мотивировано своеобразие каждой (а всего их три) «лирической повести» (с. 4).

Подсказанное издательской аннотацией жанровое определение текстов указывает на беллетризацию воспоминаний, с одной стороны, и на их важность в плане самоопределения пишущего — с другой. Позиция Полетаевой — это позиция не столько свидетеля, сколько участника событий, а среди ее персонажей не просто жизненные попутчики, но члены семьи и узкого дружеского круга. Даже претендовать на объективность при таком положении дел крайне трудно, поэтому симптоматично высказывание Гандлевского, в осмыслении которого полетаевские биографические сюжеты оказываются не повторением, а лишь «версией и вариантом» его собственных: «Некоторые подробности общего прошлого мы с автором помним по-разному — но со странностями памяти, даже добросовестной, каждый человек в летах знаком не только по рассказу Акутагавы «В чаще»; так что пора привыкнуть к расхождениям и не кипятиться попусту» [Полетаева 2013: 141]. Если так, то заглавие книги служит емкой фиксацией тех принципов, с опорой на которые эти сюжеты излагаются. Следуя в целом биографической канве Полетаевой, повествование выхватывает крупным планом то одну, то другую фигуру (на групповом портрете запечатлены мать, бабушка, мужья, соратники по литературной группе «Московское время»), а также сопутствующие им сегменты пространства («окрестности» — от крупных городов и союзных республик до отдельных районов и деревень). Впрочем, конкретные особенности изображения людей и мест в каждом случае заметно разнятся.

Так, определяющим в повести «Значенье сна», открывающей книгу, становится принцип «фигура и фон», при котором внимание повествователя сконцентрировано на одном герое, а все остальные важны лишь в той мере, в какой они составляют необходимый контекст его жизни. Таким героем для Полетаевой оказывается ее первый муж, идеолог «Московского времени» Александр Сопровский, до сих пор как следует не прочитанный (отсюда авторский подзаголовок — «Комментарии к жизни неизвестного поэта»). Если его привычки и личностные качества описываются максимально подробно — будь то житейское легкомыслие или самозабвенная преданность друзьям, то прочие участники группы обрисованы эскизно: «прихрамывающий, с правильными чертами лица и южным выговором» — А. Цветков (с. 22), «в пижонской дубленой курточке с открытой кудрявой головой» — Б. Кенжеев (с. 22), «высокий, обаятельный и абсолютно бесцеремонный молодой человек» — С. Гандлевский (с. 23). Обильное цитирование писем Сопровского (а им отведена существенная часть текста) и детальный разбор нескольких его стихотворений не позволяют усомниться в том, что именно заочный диалог с ним, к тому времени покойным, как раз и становится для автора главным стимулом высказывания.

В следующей повести, «Жили поэты», Сопровский также остается персонажным центром, однако фигуры тех, на чьем фоне он изображен, существенно укрупняются (а вместе с тем расширяется и их перечень). История взаимоотношений героя с Полетаевой (по сути — история семьи) служит сюжетным стержнем, на который нанизываются события литературной жизни 1970–1980-х годов. Личные, даже интимные подробности (например, загаданное влюбленными во время звездного дождя желание) соседствуют здесь с культурно значимыми (таковы обстоятельства поездки Сопровского в Ленинград с целью собрать тексты для альманаха «Вольное русское слово», усилиями КГБ не состоявшегося). Рассказ же о них перемежается довольно пространными, равными иногда целой главе пассажами, обращенными к судьбам участников поэтического процесса тех лет: В. Дмитриева, М. Дидусенко, А. Пахомова, второго мужа Полетаевой В. Чубарова и других — и о каждом она говорит искренне и с большим тактом.

Показательно, что их портреты формируют единую галерею, открывающуюся детально прорисованным изображением Сопровского, хотя составляющие ее персонажи могут оказаться не только двойниками, но и антиподами друг друга. Если Дмитриева и Дидусенко объединяет умение вовремя ускользнуть из неудобной ситуации — будь то затянувшееся супружество или визит гэбистов, то Пахомов и Чубаров предстают как противоположные человеческие типы: «шутник и любимец женщин» (с. 168), сочинивший в юности единственную книгу, — и «застенчивый, с грустными глазами» «молчун» (с. 176), старательно заполняющий стихами принесенную с работы тетрадь. Однако как бы ни расходились индивидуальные жизненные траектории, очевидно, что всех героев (включая главного) роднит недовоплощенность писательской судьбы, общая для целого поколения. В повести она зафиксирована как минимум дважды: упоминанием статьи Э. Гера «Неизвестней, чем Рихард Зорге», посвященной Дидусенко, и случайной, на первый взгляд, репликой Чубарова: «…я ни разу <…> не видел своего читателя» (с. 183).

Тенденция к укрупнению и расширению фона характеризует и третью, давшую книге заглавие, повесть. В ней уже нельзя выделить центрального персонажа, и посвящена она не столько писателям, сколько тем, кто вообще ничего не пишет. Однако даже воспоминания о матери, от профессиональных литературных занятий далекой, оказываются логоцентричны: одно из самых ярких впечатлений автора — это ее богатая народной лексикой разговорная речь, подробные, «заполненные вкруговую» (с. 196) письма с наставлениями, а также пение «жестоких» городских романсов. Лишенные единой сюжетной рамки (текст представляет собой ряд самостоятельных зарисовок, количество и состав которых можно варьировать), главы о людях сменяются главами о местах — а наиболее интересным сюжетом становится, пожалуй, переплетение большой истории и частной жизни человека. Так, судьба архитектора Фиораванти, нанятого Иваном III для строительства Успенского собора, осмысляется как часть собственной биографии, потому что приехавшими с ним итальянцами возведен, вероятно, и Христорождественский храм в селе Юркино, где похоронена мать Полетаевой. Таким образом, о чем бы ни заходила речь в повести, авторское внимание фокусируется на реалиях, существенных прежде всего для писательского опыта и способных служить источником творчества. Поэтому неслучайно, что глава, рассказывающая о матери, открывается стихотворным обращением к ней, а трагическая участь Фиораванти ложится в основу баллады «Чудесный гений».

Вопреки внутренней завершенности каждого текста, книгу Полетаевой правомерно рассматривать и как единое целое, в структуре которого без труда выделяются устойчивые, кочующие из текста в текст события-автобиографемы. Оставляя подробный анализ будущим исследователям, ограничимся кратким обзором наиболее частотных из них. Во-первых, это значимые вехи семейной истории: знакомство с Сопровским и его ранняя гибель, аранжированные множеством неповторяющихся деталей, в том числе символических (среди таковых — взорвавшаяся в роковую ночь бутылка пива, явно ассоциирующаяся со звуком лопнувшей струны у А. Чехова). Во-вторых, это издание альманаха «Московское время», о котором рассказывается «на два голоса»: в «Значенье сна» — от лица Сопровского, чьи письма тех лет цитируются, в «Жили поэты» — от лица автора, ретроспективно осмысляющего прошлое. В-третьих, это допросы в КГБ, спровоцированные публикацией в «Континенте», где вышли стихи представителей одноименной альманаху группы (после них Полетаева, бывшая экскурсоводом в Кремле, лишилась работы). Как это обычно случается в писательских мемуарах, биографический факт здесь оборачивается фактом литературным, поэтому многое из рассказанного будет интересно в первую очередь профессио­нальному филологическому сообществу и, вероятно, войдет в вузовские учебники.

Что же касается широкого читателя (если допустить существование такового), то его книга Полетаевой обязательно привлечет житейской мудростью, выверенностью психологических характеристик, безошибочной расстановкой эмоцио­нальных акцентов. А еще — твердой убежденностью автора в неслучайности написанных слов и личной ответственности за них, о которых многократно высказывался в своих статьях и письмах «последний Дон Кихот ушедшего тысячелетия» (с. 82) Александр Сопровский.