Т. Г. Щедрина. «Я пишу как эхо другого»: очерки интеллектуальной биографии Густава Шпета

В последнее десятилетие появилось немало аналитических работ, посвященных творчеству Г. Шпета, но остается ощущение, будто нечто главное недопонято, а значение его научного наследия недооценено. «Реабилитированы» и продолжены отдельные его идеи и разработки в области лингвистики, филологии, эстетики, гносеологии, психологии, феноменологии, но создание целостной картины творчества ученого остается сложнейшей задачей, как и отнесение Шпета к той или иной научной традиции. Книга Т. Щедриной – первый шаг на этом пути.

Благодаря Татьяне Щедриной стали доступны многие архивные материалы, часть которых опубликована в приложении к книге. В настоящее время готовится к изданию первое собрание сочинений философа. Расшифровка рукописей Шпета (черновых набросков, планов статей) – отдельное искусство. Сложный почерк, система сокращений, стенографические знаки – все это значительно затрудняет прочтение его неопубликованных трудов. Именно эти работы находятся в центре внимания Щедриной, так как, по ее убеждению, при реконструкции философской позиции Шпета, не успевшего осуществить в силу жизненных обстоятельств большинство своих замыслов, архив приобретает важнейшее значение.

В книге Щедриной тем более поражает легкость, ясность языка, мысли, что читать самого Шпета сложно, почти невозможно без основательной профессиональной подготовки. В чем дело? Главное и самое ценное в том, что Щедриной удается говорить ясно о сложном, не упрощая мысли Шпета, а раскрывая контекст, в котором он жил и мыслил. Она поднимает черновики, дневниковые записи, письма и находит очевидные переклички идей, изложенных в его основных сочинениях, с мыслями, зарождающимися на страницах рукописей. Поэтому Щедрина ничего не «додумывает» за Шпета, а отсылает к его собственным высказываниям.

Центральное понятие, которое легло в основу концепции Щедриной, – «сфера разговора». По ее словам, у Шпета оно не является ключевым, но при архивной реконструкции его наследия появляется достаточно оснований полагать, что «сфера разговора» получает у Шпета методологическое оформление, так как во многих сочинениях философ раскрывает социокультурный контекст времени, показывает многочисленные взаимосвязи идей. Щедрина «опрокидывает» герменевтическую методологию Шпета на собственное исследование о нем. Именно такая форма кажется наиболее уместной, если говорить о Шпете, так как его фигура показательна именно во взаимосвязях с другими, а умение устанавливать эти связи – особенность его сознания, образа мыслей. В книге Щедриной идеи Шпета представлены в пространстве общения с русскими философами, поэтами, композиторами, историками и просто близкими по духу людьми.

Неизбежно встает вопрос: почему именно «разговор», а, например, не более распространенное понятие «диалог»? Ответ на него важен и для самой Щедриной: «Если в диалоге предмет задан изначально, то в разговоре предмет создается в нем самом и может быть разговор «многопредметный» (почему и говорят иногда о беспредметности русского философского разговора, не замечая, что он не беспредметен, но многопредметен одновременно), т.е. смысл сообщаемого от одного предмета плавно перетекает или неожиданно прорывается в другой» (с. 157). Именно многопредметность, переклички, перетекание мыслей Шпета находятся в центре внимания автора, а не окончательные выводы, которые в принципе, по ее мнению, невозможны при исследовании творчества философа.

«Я пишу как эхо другого» – цитата из письма Шпета к жене. Щедрина отмечает, что не сохранилось ни одного письма ее к мужу, но из его писем с легкостью можно реконструировать, о чем и как она писала. В связи с этим проявляется уникальность таланта философа. Реконструируя «сферу разговора» Шпета с «другими» – Гуссерлем, Гумбольдтом, Н. Метнером, Балтрушайтисом, Петрушевским, Вл. Соловьевым, Шестовым, Гершензоном, Пушкиным, Якобсоном, Шпенглером, Спенсером и, наконец, с женой и друзьями, – Щедрина не просто показывает, как Шпет воспринимал их идеи, спорил или соглашался с ними, а именно как пропитывался духом чужих мыслей, ухватывал самую суть проблемы и только потом позволял себе отойти в сторону и начать интеллектуальный спор.

Для всей книги показателен раздел «Три «разговора» Густава Шпета с Владимиром Соловьевым: исторический контекст русского философского поиска», где указаны основополагающие идеи Шпета о природе философского знания. На мой взгляд, в этом фрагменте представлен основной метод работы Щедриной с письмами и черновиками – реконструкция независимых на первый взгляд их взаимосвязей с законченными произведениями.

Автор книги фиксирует все высказывания Шпета о Соловьеве, а также указывает на очевидные параллели шпетовских и соловьевских идей. Она выделяет три этапа взаимоотношений этих философов. В юности Шпет «находился под впечатлением Соловьевской <…> критики» (с. 161) (об этом он рассказывал в одном из писем невесте, Наталье Гучковой). «Ранние впечатления Шпета от поэтики Соловьева, – пишет Щедрина, – оказали влияние на дальнейшее развитие его эстетических взглядов. Он не заимствует идеи Соловьева, но развивает их. В своих более поздних работах Шпет уже иначе смотрит на символизм…» (с. 162). Второй этап начинается в 1912 году, когда в сочинениях Шпета нет непосредственных ссылок на Соловьева, но очевидна общность их отношения к философии. Образы «философии жизни» Соловьева и «Philosophia Natalis» Шпета безусловно созвучны. Соловьев считал, что «жизнь есть именно то, чего недостает и чистому мышлению и чистому веществу» (с. 164). Похожие по духу идеи мы находим в письмах Шпета к невесте: «Да, ты заметила, что важнейшую роль в моей философии играет «жизнь», а источник жизни – рождение <…> Теперь смотри, мое рождение духовное – в тебе! И это обозначено твоим именем! Буквально значение твоего имени и есть «относящийся к рождению» – Natalis» (с. 164). Третий «разговор» Шпета с Соловьевым пришелся на 1921 год, когда он работал над «Очерком развития русской философии». Шпет не успел написать главу о Соловьеве, но в его дневниках осталась одна, весьма показательная, запись: «Лучшие годы Вл. Соловьев проплутал около философии <…> Его заслуга не философская, а историческая: вернул уважение к философии, реабилитировал от упреков в реакционности» (с. 165 – 166).

В этих штрихах, намеченных Щедриной, мы видим, как складывается живая ткань общения русских философов, что позволяет избежать односторонних выводов о влиянии философии Соловьева на мировоззрение Шпета. По словам Щедриной, «Шпет видел основную проблему философии в том, как она приходит к своим выводам» (с. 95), «он <…> пытается показать движение идеи, т. е. представить, описать динамику движения смысла, его круговращение» (с. 60). То же самое Щедрина стремится сделать в своей работе. Поэтому, наверное, в книге так много воздуха, в котором читатель находит пространство для своих собственных мыслей. «Не поучать философия должна, но давать возможность мыслить», – пишет Щедрина и подтверждает сказанное тем, как справляется с этой задачей.

Один из самых распространенных мифов о Шпете заключается в том, что это не самодостаточный философ, а превосходный критик, аналитик новейших для того времени идей западной философии. С целью развенчать этот миф Щедрина восстанавливает в основном именно русский контекст шпетовских замыслов, а если и говорит о западных мыслителях, то показывает, каким образом Шпет развил их начинания: погрузил феноменологические идеи Гуссерля в контекст социально-исторической действительности, обнаружил ограниченность выводов, сделанных Шпенглером в «Закате Европы», и т. д.

Именно такой ход кажется наиболее уместным в данном контексте. Ведь одну из своих главных задач Шпет видел в том, чтобы продолжить, закрепить и развить русскую философскую научную традицию. Удалось ли ему это? На этот вопрос сложно ответить и сейчас. Я начала свою рецензию с того, что представить в законченном виде философскую концепцию Шпета кажется задачей невыполнимой. Значит ли это, что он сам не смог справиться с этой проблемой? Возможно, просто не успел, так как жизнь его прервалась внезапно, но, читая и самого Шпета, и книгу Щедриной, склоняешься к мысли, что и не хотел, так как видел ограниченность любой законченной концепции.

Щедрина объясняет множественность интерпретативных решений современных исследователей шпетовского творчества «прежде всего широтой научных и философских интересов самого Шпета» и «внутренними противоречиями, свойственными его способу изложения» (с. 25 – 26). Но тут же возникает вопрос: а кто из великих мыслителей не обладал широтой научных интересов, кто сознательно или невольно не был противоречив? Дело, полагаю, в другом. Из труда самой Щедриной следует, что Шпет стремился к выработке такого метаязыка, который был бы предельно логичен, но в то же время сохранял множественность смысловых оттенков, словесных нюансов, сомнений. В сознании этого философа звучали многочисленные голоса «других», которые позволяли ему сохранить динамику мысли, не теряя целостного единства изложения. Отсюда – многоплановость его замыслов, разнообразие стилевых решений в его текстах. Сам Шпет осознавал, что проблема русской философии – отсутствие у нее строгой научной философской школы, но при этом не видел возможности для себя придти к какому-то ограниченному строгими рамками методу. В этом, вероятно, особенность русской философской традиции – искать что-то среднее, промежуточное и оттого несводимое к жесткой рационализированной системе.

Щедрина неоднократно указывает на актуальность шпетовских идей. Именно Шпет еще в начале XX века заговорил и об относительности знания, и о семиотике (он был первым русским ученым, который стал широко употреблять это понятие), и о проблеме «другого», и о герменевтике, хотя при определении авторства этих идей чаще указывают на других мыслителей. Имя Шпета теперь звучит чаще, чем его идеи включаются в контекст современных проблем философского и гуманитарного знания. Книга Щедриной – замечательное разъясняющее предисловие к «непонятному» Шпету.

Д. РУДАНОВСКАЯ