Сюжеты как кентавры. Некоторые размышления о статье г-на Белого

Мне уже приходилось относительно недавно писать о тех, казалось бы, абсолютно исключающих друг друга толкованиях, которым с самого их появления в печати подвергались и все еще подвергаются тексты Гоголя; о не снимаемых ни временем, ни сменой политических режимов и идеологий разногласиях и спорах, раздирающих стан исследователей и даже просто любителей его творчества¹.

Публикуемая на страницах этого номера статья Александра Белого «»Тарас Бульбa»: трагедия versus патетика», содержащая целый ряд тонких наблюдений и выводов, касающихся гоголевской повести, на самом деле примечательна еще и тем, что поднимает те узловые вопросы герменевтики Гоголя, которые в большинстве своем и становятся камнем преткновения на пути мирного сосуществования гоголеведов. Выбранный ракурс — повесть «Тарас Бульба» — и раньше был весьма взрывоопасен. По вполне понятным причинам особый резонанс повесть вызывает в наши дни.

Каковы же вопросы, поднятые в статье г-на Белого? И каковы проблемы, которые ставит сама модальность публикуемой ныне работы?

На первый взгляд может показаться, что в большинстве своем это именно те вопросы, которые с неизбежностью встают перед литературным критиком, позволившим себе затронуть тему «Тараса Бульбы». Это и понимание самой фигуры Тараса, роль православной идеи в концепции повести, ее соотношения с идеей католической, и тесно с ними связанная проблема «предательства» Андрия, за которой тянется целый шлейф этических и эстетических вопросов. Это и степень исторической достоверности повести, вопрос о ее эпическом субстрате, который, в свою очередь, не может не вывести на разговор о Гомере — то ли эстетической модели, то ли невольной художественной параллели. Наконец, это и телеология переделки повести в 1842 году (вторая редакция), продиктованной то ли идеей государственной и сближением со славянофилами, то ли сугубо художественными импульсами, а может, и даже наоборот, — тем, что принято называть «католическим соблазном» находившегося в 1842 году в Риме Гоголя².

Начну с первых двух вопросов. «Какой вкус, какая совесть может оправдать этически крайне низкий уровень поступков как Андрия — измену, так и отца — убиение собственного сына?» — задается вопросом автор статьи в самом ее начале, словно возвращая нас в атмосферу первых откликов на гоголевскую повесть. Позволю себе напомнить, что спор о движущих мотивах действий Тараса (не всегда, признаемся, современному человеку понятных), действительно, возник в среде уже его первых критиков. Так, С.

1. Дмитриева Е. Н. В. Гоголь: Палимпсест стилей / палимпсест толкований // Новое литературное обозрение. 2010. № 4 (104).[↩]
2. Замечу попутно, что А. Белым несколько преуменьшена степень исследованности той связи, что существует между двумя редакциями «Тараса Бульбы», а также логики перехода от одной редакции к другой. Здесь не место давать полную библиографию вопроса, назову лишь основные работы: комментарий ко второму тому 14-томного академического Полного собрания сочинений Н. В. Гоголя (АН СССР, 1948, с. 702-707), издание «Н. В. Гоголь. «Тарас Бульба». Автографы, прижизненные издания. Историко-литературный и текстологический комментарий», подготовленное И. Виноградовым (М.: ИМЛИ, 2009, с. 465-472), издание «Миргорода» в серии «Литературные памятники», подготовленное В. Денисовым (СПб.: Наука, 2012), а также небольшая по объему, но очень емкая и к тому же сходная по посылу (осознание Украины как части Руси) статья Мишеля Окутюрье «»Тарас Бульба». Украинская модель русского патриотизма» (Н. В. Гоголь. Материалы и исследования. Вып. 2. М.: ИМЛИ РАН, 2009).[↩]