Сухбат А ф л а т у н и. Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала XXI века. М.: Эксмо, 2021. 352 с.

Сухбат Афлатуни — псевдоним критика Евгения Абдуллаева, который он использует для публикации поэзии и прозы. Книга критических очерков должна была быть, конечно, издана под именем критика Абдуллаева, а не прозаика Сухбата Афлатуни. Но, как говорит автор в предисловии, издателям виднее, «у них свои маркетинговые соображения» (с. 8).

Что ж, символично: сразу с обложки книга начинает рассказывать о том, как маркетинговые стратегии убивают литературу.

Автор «убивать литературу, разумеется, не собирается» (с. 6). Однако книга посвящена тому, что может ее убить, а именно: литературной политике.

«Литературный барометр» Евгения Абдуллаева (так называлась рубрика журнала «Дружба народов», эссе из которой составили большую часть этой книги) фиксирует давление литературной атмосферы. Тут и идеологические споры (например, о «милитаризации» русской литературы и «противостоящем ей пацифизме», с. 7). И разговор об ангажированности литературных премий («Поэтическая номинация Премии Белого давно уже опыляет только авторов журнала «Воздух» и «НЛО»…», с. 215; «Созданием «Большой книги» либеральный сигнал посылается сразу urbi et orbi. И своим либералам, и на Запад», с. 113), а также о тех, кто за ними стоит: «»Большая книга» финансируется Романом Абрамовичем…» (с. 90), «»Русская премия» была создана Фондом Бориса Ельцина» (с. 90), инициа­тором премии «Поэт» «называется Анатолий Чубайс» (с. 91) (как и наследовавшей ей премии «Поэзия» — добавлю от себя). Барометр Абдуллаева, действительно, чуткий.

В статье 2016 года критик говорит о возможной «Большой войне» (с. 26). И книга дает ясное представление о ее причинах:

В процессе западноевропейской колонизации <…> лишь две незападные страны смогли не только той колонизации избежать <…> но и <…> играть активную роль в мировой политике. Эти две страны — Россия и Япония <…> Нефть и газ, вкупе с прочими природными богатствами, делают любую страну за пределами «золотого миллиарда» привлекательной в плане колониальной экспансии, и совсем не обязательно военной. А вот национальная литература, напротив, этому процессу сопротивляется. Причем именно современная <…> Экономия на современной литературе делает страну уязвимой (с. 178–179).

Помимо литературной политики в книге много говорится и о литературной экономике — ну а как их разделить! Речь идет о книжном рынке («почти половина мирового книжного рынка сегодня приходится на англоязычные страны», с. 204), книгоиздательстве, писательских организациях, фондах, школах литературного мастерства, господдержке литературы и проч.

Большое внимание уделено обзору литературы 2010-х годов, но как бы со стороны издателя, которому интересно узнать, какие жанры востребованы, а какие ниши пусты. Говорится о том, что детская литература сейчас на рыночной волне, а вот подростковых писателей, соотносимых по мастерству и востребованности с Юрием Яковлевым, у нас пока нет. О том, что забыт жанр производственного романа. О том, как (и кем) репрезентуют себя в литературе поколения тридцатилетних и сорокалетних.

Много сказано об эволюции жанра романа.

И о провалах современного образования: «Почти все доступно написанные пособия вышли лет пятьдесят-шестьдесят назад. «Техника стиха» Шенгели (1960). «Как читать стихи» Сухоцкой и Терешкович (1966). «Поэтический словарь» Квятковского (1966). «Стихи нужны…» Жовтиса (1968). «В мастерской стиха» Озерова (1968). «Мысль, вооруженная рифмами» Холшевникова (1972)» (с. 233).

Но о литературе как творчестве конкретных авторов из книги «Как убить литературу» мы не узнаем. Подробно и глубоко в ней анализируются только книги Глеба Шульпякова. Есть еще небольшие зарисовки о творчестве отдельных авторов, но выборка эта вовсе не показательна, скорее случайна.

Мастерство критического дзен-буддизма: написать книгу о литературе, не написав о литературе. Только о процессе вокруг нее. О давлении атмосферы. Это и есть месседж книги.

Ответ на вопрос, как убить литературу, предельно ясен: заниматься не литературой, а литературной политикой.

А теперь поговорим о фигуре автора. Ведь критика — это критики.

Каков он, уникальный критик Евгений Абдуллаев, умеющий быть выше того, что составляет сущность критики, за что критику и любят, и бьют, — субъективности и оценочности. В чем его символ веры?

Миссия Евгения Абдуллаева — защита высокой литературы от графомании, подделок и всего того, что можно продать, не заботясь о качестве. Из статьи в статью, как настоящий рыцарь, он отстаивает честь своей Дамы. И в этом — благородная верность и достойная уважения твердость.

Полностью разделяя нетерпимость автора к подмене литературы менеджментом, я все же должна заметить, что, на мой взгляд, литература не ограничивается только высокой поэ­зией и прозой. Не менее интересно изучать и движение массовой, жанровой литературы. И беллетристику, которая живет между «высоким» и «нижним» этажами. Ибо литература — это все литературные этажи вместе. Высокая проза влияет на массовую и испытывает ее влияние. И наоборот. И мне бы хотелось понимать эти процессы…

Но вернемся к Евгению Абдуллаеву.

Евгений Абдуллаев настаивает, что проза должна быть многоракурсной и показывать жизнь не с одной, «актуальной», точки зрения, а с многих позиций. Однополярность ей очень вредит: «…отсутствие интереса к изображению этнического «другого» показательно» (с. 15). Не зная «других», мы не знаем и не понимаем себя: «…и сами русские в современной русской прозе даны, как правило, этнически блекло. Говорят на средне-городском или условно-деревенском языке, слегка подкрашенном сленгом. Почти не заметны местные говоры, диалектизмы. Непонятно, что едят, какую пищу. Речь, вера, обычаи, еда — то, чем обычно маркируется этнос, — всего этого в современной прозе почти нет. Она вообще этнически пресна» (с. 16).

В литературе и в разговоре о литературе необходима преемственность, убеждает читателя Абдуллаев. Говоря о десятых годах нашего века, он проводит параллели с русской (и мировой) литературой века XIX и ХХ, захватывая и более ранние периоды. Это дает объемную, целостную картину происходящего в литературе. Очень круто. И, главное, смело, ибо такой подход опрокидывает неолиберальную/постмодернистскую установку «конца истории». Не только на западную повестку последних тридцати лет стоит ориентироваться русскому критику, а на всю мощь и мысль русской литературы — говорит этим Абдуллаев. А поэту надо высоко «держать профессиональную рамку <…> оттачивать мастерство» (с. 255), а не поддаваться разгулу массмедийных страстей. А то будет как в строках Маршака: «Ты старомоден. Вот расплата / За то, что в моде был когда-то…» (с. 262).

Ответом поэзии на «зашкаливающий уровень информационного шума» может быть «только — тишина <…> Тишина современной поэзии — работа со словом в его внешней неброскости, незаметности, негромкости, на грани его растворения в ней, тишине. Это поэзия, где паузы значат не меньше, чем слова» (с. 265–266).

К языку у Абдуллаева отношение внимательное, бережное. «Сам я в текстах нецензурную лексику не использую. По соображениям здравого писательского смысла. Слишком большое читательское внимание она притягивает к себе — «оттягивая» его от остального…» (с. 283).

К финалу книги (то есть к концу 2010-х годов, если следовать хронологии текстов) эссе становятся более эмоциональными и энергичными, более похожими на критику (а не на беседу об общих вещах: «сухбат» с узбекского — «беседа, со-беседование»). Заметно желание уже не только сказать, а убедить, доказать.

Если в начале книги автор по-научному ровно рассказывает о поколении тридцатилетних, затем о поколении сорокалетних, то ближе к финалу читаем такое: «Стареющие детцы — нынешние тридцати-сорокалетние — все никак не могут наиграться и научиться; все играют и учатся, пробуя то одну, то другую игру; получая то одно, то другое образование. Работа их интересует слабо; семья — еще меньше; и то и другое терпят, пытаясь увильнуть при первой же возможности, как школьники с дополнительного урока…» (с. 290).

О текущих трендах и ведущих жанрах критик теперь тоже высказывается колко, без прежней отстраненности: «селфи-проза» (с. 304) (про автофикшн); «обиженное чтение» (с. 322) (про инициативу феминисток внедрить «новую этику» в литературу).

И все более горячо звучит его речь в защиту русской литературы: «Это не коронавирус, это мы сами «в бреду горячечном» и убеждаем и сами себя, и читателей, и всех-всех-всех, что литература умерла, что серьезная поэзия (проза) никому не нужна, а критики у нас и вовсе нет <…> «что иерархичность распалась и что нет больше «никакой «литературы» как целого», а есть только отдельные книги» (Е. Вежлян), или что у нас, как совсем недавно написал Владимир Березин, «критика сдохла за ненадобностью»» (с. 331–334).

Не надо так делать, говорит Евгений Абдуллаев.

А как надо?

Наверное, об этом мы узнаем из его следующей книги.

В качестве коды.

Василий Ширяев верно заметил: «Формат колонки убивает мысль». Критик хорош, когда пишет «о себе», а не неделя за неделей высказывается по общим вопросам — он все же не журналист. Собранные в книгу, эти записки по поводу (пусть даже остроактуальному когда-то) становятся еще скучнее. В первую очередь из-за незамысловатости композиционного решения. Разве можно, склеив оторванные листки календаря, получить портрет времени? Нет. Тут работает правило перспективы: чтобы верно показать рельсы, уходящие вдаль, их надо показать неверно, нарушив аксиому параллельных прямых. Чтобы сделать живую книгу о прошедшем литературном десятилетии, мало отразить ход литпроцесса день за днем. Надо увидеть эту литературу в свете уже нынешней (а еще лучше будущей) актуальности. Поймать время в силки из собственных нервов, синапсов и жил. Как писатель, Евгений Абдуллаев знает это лучше меня. С критикой все работает так же. Но не в случае данной книги.

При этом работоспособность, профессионализм и ответственность критика Евгения Абдуллаева — это недостижимый идеал. «В позапрошлом году мне пришлось прочесть где-то около девяноста романов. Современных, русских, серьезных» (с. 13). Как член Большого жюри Нацбеста, которому приходится читать за два месяца двадцать романов, свидетельствую — это огромная нагрузка. А Абдуллаев говорит об этом так буднично, спокойно, видно, что для него это чуть ли не обычная работа. Сопряженная при этом с работой писателя. Литературоведа. Поэта. Философа.

Думаю, Евгений Абдуллаев — джедай. Джедай современной критики.