«…Заживо познавший свой закат…» Из дневника доктора Антона Дитриха

Клиника Зонненштейн, где с 1824 по 1828 год жил на излечении русский поэт Константин Батюшков, находилась в небольшом городке Пирна в получасе езды от Дрездена. Ее открыл доктор Эрнст Пиниц (Ernst Gottlob Pienitz (1777–1853); или — в русской транскрипции — Пирнитц) в 1811 году. Она разместилась в старой городской крепости. В годы болезни Батюшкова Саксония слыла популярным бальнеологическим курортом, и, когда встал вопрос о принудительном лечении поэта, родственники и друзья решили отправить его в клинику, на тот момент имевшую славу передовой в лечении душевных болезней. Назначенная императором Александром I пенсия позволяла оплатить курс лечения Батюшкова.

Однако годы в клинике (1824–1828) не дали результатов, и больного поэта решено было отправить на родину. Другой доктор клиники — Антон Дитрих (Anton Dietrich, 1797–1868) — был приглашен, чтобы сопровождать Константина Николаевича в Москву. Путь лежал через Прагу и Лемберг (Львов) и мог занять месяц. Чтобы получше узнать «подопечного», с которым ему предстояло отправиться в путешествие, Дитрих стал наблюдать за ним какое-то время до отъезда. Эти записи сохранились и находятся в Российской национальной библиотеке вместе с путевым дневником доктора. На русский язык их перевел Николай Новиков, автор первого большого исследования о Батюшкове «К. Н. Батюшков под гнетом душевной болезни» (1884). Но если дневник путешествия давно введен в научный оборот исследователями и часто и широко цитируется, то страницы, предваряющие путешествие, никогда не были опубликованы полностью. Эти заметки дают представление, в каком «режиме» Константин Николаевич провел в Зонненштейне четыре года.

Перед нами — хроника больничной повседневности. Судя по заметкам, душевная болезнь Батюшкова проявляла себя в смене настроений от приступов гнева, мании величия или преследования — до углубленной религиозности или полной апатии и желания смерти. Много времени он проводил за рисованием и лепкой. Что касается лечения, оно было в духе того времени — в Зонненштейне Батюшков испытал на себе и привязывание, и смирительную рубашку, и ледяные ванны, и обливание головы (Sturzbad). Причиной болезни было «родовое проклятие» — близкородственные браки, которые мы обнаруживаем по материнской линии поэта. На генетическом уровне побочным эффектом таких браков были разного рода заболевания, включая психические, когда связь между действительностью и больным человеком подменялась связью больного с образами и психозами, накопленными в подсознании. Сегодня эту болезнь отнесли бы к острой форме шизофрении. Смерть в подобных случаях наступала от нервного или иммунного истощения. Именно так умерла одна из сестер поэта — Александра. Самого Батюшкова от «быстрой смерти» спасло только богатое поэтическое воображение и обширная образная память, запасами которых безумие поэта «питалось» почти три десятилетия. Именно столько Батюшков прожил на родине после возвращения из Зонненштейна.

…Один из близких друзей Батюшкова — П. Вяземский, — путешествуя в 1853 году по Германии, проплывал по Эльбе через Пирну и при виде мрачных стен замка не мог не вспомнить о несчастной судьбе друга юности. Стихотворение, которое он напишет тогда, так и называется — «Зонненштейн»:

Волшебный край, то светлый, то угрюмый!

Живой кипсек всех прелестей земли!

Но облаком в душе засевшей думы

Согнать, развлечь с души вы не могли.

Я предан был другому впечатленью, —

Любезный образ в душу налетал,

Страдальца образ — и печальной тенью

Он красоту природы омрачал.

Здесь он страдал, томился здесь когда-то,

Жуковского и мой душевный брат,

Он, песнями и скорбью наш Торквато,

Он, заживо познавший свой закат.

Не для его очей цвела природа,

Святой глагол ее пред ним немел,

Здесь для него с лазоревого свода

Веселый день не радостью горел.

Он в мире внутреннем ночных видений

Жил взаперти, как узник средь тюрьмы,

И был он мертв для внешних впечатлений,

И Божий мир ему был царством тьмы.

Но видел он, но ум его тревожил —

Что созидал ума его недуг;

Так, бедный, здесь лета страданья прожил,

Так и теперь живет несчастный друг.

Из дневника доктора Антона Дитриха

Больница Зонненштейн

Саксония, 1828 год

4 марта

У больного насморк и кашель; состояние духа несколько покойное. С доктором Пирнитцем больной обошелся необыкновенно дружески. Чувствуя себя нездоровым, он охотно принимает прописанные ему противо-катаральные лекарства. Снова насту­пившие геморроидальные припадки делают необходимым назначение дигиталия. На Жуковского он очень сердит, на Каподистрию, которого считает живущим в Зоннен­штейне, тоже¹. Жалобы на то, что ночью его качают в постели, все еще продолжаются.

5 марта

Как вчера; кроме того воображает, что его брата скрывают в Зонненштейне, а обеих его сестер Юлию и Александрину² водят мимо его окон в мужских костюмах. Он показывал восковой слепок с портрета брата³, хотя и не особенно сделанный, но по его словам очень схожий с оригиналом. Жалуется на сильное ослабление памяти, ого­вариваясь при этом, что еще не настолько, чтобы забыть своих милых сестер Юлию и Александрину, которых очень любит. Не приходя в возбуждение, он несколь­ко раз повторил: «Я еще не совсем дурак!»

6 марта

Встретив нас в аллее, спросил: «Не видали ли Вы моего брата? Я ищу брата». Больше мы с ним не разговаривали.

8 марта

Он лежал на диване в своей комнате и спокойно разговаривал. Вследствие еще остающегося в нем заблуждения относительно укрывательства брата он повсюду разыс­кивает последнего. Стараясь открыть его местопребывание, он вставал в прош­лую ночь с постели и ходил по всему дому. Придется на следующую ночь запереть его комнату, иначе он может легко простудиться. Жуковского бранит, называя его зло­деем, и считает его своим врагом так же, как и зятя своего Шипилова⁴. Про Нес­сельроде⁵ теперь больше не вспоминает.

10 марта

Был очень тих и высказывал свои обыкновенные мысли. Вследствие его насто­ятель­ной просьбы и данного обещания ночью быть покойнее, дверь накануне в ночь оставалась открытой. На слово его можно положиться — он всегда держит его. Ноч­ные похождения окончились. Караульный у ворот говорил мне, что больной принял раз маленького десятилетнего сына доктора Клотца за своего семнадцатилетнего брата и начал разговаривать с ним.

12 марта

Был несколько тревожным, чувствовал вследствие возобновившихся геморро­идальных истечений нездоровье; жаловался на то, что прячут его брата, с которым будто бы жестоко обращаются: не дают ему есть и уменьшают его рост; последнее вызвано, вероятно, встречей с маленьким Клотцем. Он укорял Вейгеля⁶ в болтовне вследствие того, что тот нередко противоречит ему, указывая на ложность его мыслей и представлений.

14 марта

Покоен, что обуславливается, впрочем, только чрезмерной слабостью. Уже с трех часов утра занят розысками брата. На дворе он пристал к маленькому трубочисту и, держа его за волосы, приказывал ему вымыться, так как он брат его несмотря на то, что мальчику было едва 9 лет, а брату его уже 17 лет. Заподозрил в горничной доктора Пирнитца своего брата переодетым и порывался стащить с нее чепчик. Гемор­роидаль­ные истечения были в этот раз неправильны. О получаемых будто бы поще­чинах больше не говорит. На Жуковского очень сердит, также и на Карамзина⁷, кото­рого считает в живых. Когда мы пришли к нему, он лежал на диване и, казалось, дре­мал. На вопрос:

1. Василий Андреевич Жуковский (1783–1852) многие годы был другом и литературным единомышленником Батюшкова. Именно по его настоянию в 1824 году поэта отправили на лечение в Германию, а не к родственникам в Вологду — за что Батюшков, видимо, и был зол на Жуковского. Граф Иоанн Каподистрия (1776–1831) — управляющий Коллегией иностранных дел России (министр иностранных дел); благодаря ему (и хлопотам А. Тургенева) Батюшков был в 1818 году приписан к Неаполитанской миссии, служить в которой давно мечтал.[↩]
2. У Батюшкова было пять сестер: родные Анна, Елизавета, Александра, Варвара, сводная Юлия — и сводный брат Помпей. Сестра Александра (1785–1841) не вышла замуж и всю свою нерастраченную энергию направила на помощь больному брату. Она сопровождала его в поездке в Зонненштейн и подолгу жила в Пирне в семействе доктора. Когда выяснилось, что Батюшков неизлечим, она уединилась в своей деревне, где через несколько лет умерла от того же, что и брат, недуга: наследственной душевной болезни.[↩]
3. После смерти отца Батюшковых — Николая Львовича (1755–1817) — старшие сестры опекали осиротевшую сводную Юлию (чья мать умерла еще раньше), а Батюшков устраивал судьбу брата Помпея, которому по возрасту годился в отцы. Впоследствии именно Помпей Николаевич, видный сановник, будет инициатором трехтомного собрания сочинений и писем старшего брата, которое подготовит Л. Майков. Тома будут выходить с 1885 по 1887 год.[↩]
4. Павел Алексеевич Шипилов (1784–1856) — муж Елизаветы Батюшковой, второй по старшинству сестры поэта. В юности служил переводчиком в Государственной коллегии иностранных дел, потом был инспектором Вологодских училищ. Батюшков называл Шипилова в письмах «братом Павлом». Их отношения были настолько доверительными, что, когда встал вопрос об «эвакуации» Батюшкова из Симферополя (1823), где с поэтом случились первые серьезные приступы болезни (попытки суицида), именно Павел Алексеевич отправился в путь. Впоследствии он стал опекуном недвижимого имущества больного поэта.[↩]
5. Карл Васильевич Нессельроде (1780–1862) — видный государственный деятель, сменивший графа Каподистрия на посту министра иностранных дел. Когда Батюшков в 1821 году подал прошение государю об отставке (по болезни), именно от Нессельроде зависел исход дела. Не без волокиты и путаницы отставку Батюшков все же получил, но в болезни оставался зол на своего начальника.[↩]
6. Один из докторов клиники.[↩]
7. Николай Михайлович Карамзин (1766–1826) — культовая фигура в пантеоне Батюшкова: в литературных войнах с архаистами он всегда выступал на стороне писателя, а через Вяземского был с ним лично знаком и даже гостил в Остафьево. Одно время — перед отъездом в Италию — Батюшков жил с Карамзиным под одной крышей (в доме своей тетки Е. Муравьевой в Петербурге). Батюшков писал Карамзину из Италии, и тот откликался с пожеланием творческого обновления.

   В письме к И. Дмитриеву от 10 марта 1821 года Карамзин проницательно заметит: «Батюшков пишет из Рима, что революция глупая надоела ему до крайности. Хорошо, что он убрался из Неаполя бурного, где уже было, как сказывают, резанье. Жуковский видит и хвалит Шатобриана, собирается путешествовать, искать мыслей и чувств; Батюшков едва ли нашел их в Италии» [Карамзин 1982: 191].

   [↩]