Судьба поэта
Г. Цурикова, Тициан Табидзе. Жизнь и поэзия, «Советский писатель», Л. 1971, 311 стр.
В статье, посвященной 1500-летию » Тбилиси, Николай Тихонов вспоминает о первой своей встрече с грузинской столицей: «Тбилиси был городом поэтов, и стихи звучали в горячем воздухе поэтических ночей, и казалось в переплетении чувств, что в Тбилиси можно разговаривать только стихами или какой-то высокой прозой». И еще: «В тот же самый, первый мой приезд я познакомился с грузинскими поэтами и писателями, и это знакомство перешло в большую, братскую дружбу». Дружба, о которой здесь пишет создатель «Стихов о Кахетии» и «Грузинской весны», стала неотъемлемой частью ряда писательских биографий. Речь идет о связях сугубо личных, непосредственных, сердечных, о совместных поездках, о длящихся далеко за полночь беседах, о многолетних переписках, даже о том, что отношениям творческим, рабочим нередко сопутствуют дружеские, домашние. И вместе с тем это явление общественное, социально значимое. Потому что дружат крупные художники, люди, представляющие свое время, свой народ, свою национальную культуру. Общение их имеет интерес принципиальный, историко-литературный и злободневный. Ненароком произнесенные слова подчас оказываются ключевыми, программными, выражая краеугольные убеждения поэта.
Вот почему оправдана последовательность, с которой Г. Цурикова вводит в свою книгу о Тициане Табидзе воспоминания, свидетельства, документы, позволяющие как можно более полно осветить облик большого грузинского поэта, его умонастроения, условия его жизни и творчества, сроду, его окружавшую.
Что и говорить: главным и решающим в нашем восприятии писателя, в оценке его деятельности были, ость и будут произведения, им созданные. Но так естественно возрастающее внимание читателей к реальным делам и поступкам тех, кто делится с нами своим душевным, жизненным опытом, рассказывает о пережитом, передуманном, перечувствованном. Для наших дней это желание и умение видеть за книгою человека, ее написавшего, за героями – того, кто их сотворил, – черта характерная, показательная.
В плодотворности подобного подхода убеждаешься, следя за тем, как отражались в стихах Тициана Табидзе и его собственные раздумья, поиски, переживания, и те глубинные сдвиги, что коренным образом меняли взгляды, воззрения поэтов, формировавшихся в годы первой мировой войны и социалистической революции, – конечно же, поэтов не только грузинских.
Нельзя, в самом деле, не заметить неожиданных совпадений, обнаруживаемых в молодых стихах Тициана Табидзе и Эдуарда Багрицкого, во вкусах и склонностях этих поэтов, выраставших совершенно самостоятельно, без каких-либо взаимовлияний. Находя в «Автопортрете» (1916) грузинского лирика такие, например, строки: «Кто я? Денди в восточном халате, я в Багдаде в расстегнутом плаще перечитываю Малларме», – невольно сопоставляешь с ними слова, сказанные в те же годы будущим автором «Юго-Запада» и «Победителей» в «Гимне Маяковскому»: «Я, изнеженный на пуховиках столетий, протягиваю тебе свою выхоленную руку». Что несут в себе эти строки и что стоит за ними? Звучит одна и та же «томная» интонация, тот же мотив утонченности, изнеженности, дает себя знать служение тем же «кумирам» – мастерам французской декадентской поэзии. И одновременно чувствуется та же непрочность, шаткость этой позы «утомленного гурмана», «эстета», за нею угадывается кипение нравственных сил, готовность к энергичному, страстному жизнепознанию и жизневыражению, почтительная любовь к отечественной и мировой поэзии.
Так начинали «жить стихом» и названные здесь поэты, и другие их сверстники, дебютанты 10-х годов нашего столетия. Для тех из них, кто был талантлив и чуток и умел слушать революцию, символистская туманность и отвлеченность, акмеистическая изысканность и «вещность» оказались ограничителями неустойчивыми и преодолимыми. Угроза эпигонства, к тому же манерного, ущербного, исчезала, как только поэт обращался к революционной реальности, проникался ее обаянием. Начинался поиск достойных слов, способных передать и красоту новой действительности, и остроту, свежесть представлений о ней самого поэта. Нет надобности много говорить о том, как разнообразны и подчас сложны были пути к освоению этой великой новизны.
Одною из распространенных формул перехода – не только для поэтов, но и для прозаиков, драматургов – было обращение к истории. Здесь можно снова вспомнить того же Багрицкого, с его Тилем Уленшпигелем, веселыми нищими и мятежными бродягами, или Павла Антокольского, тревожившего тени прошлого различных стран и времен. Период увлечения историческими параллелями и иносказаниями прошел и Тициан Табидзе. Воскрешенная им Халдея отнюдь не была однородной и замкнутой образной конструкцией. Порою она оборачивалась гранями условными, стилизаторскими; порою же за старинными именами и обозначениями просматривалась современная жизнь с ее реальными проблемами, от решения которых зависела судьба человечества и каждого человека.
Г. Цурикова, характеризуя замысел, положенный в основу книги Тициана Табидзе «Халдейские города», с полным на то основанием говорит: «В нем спаялись мысли об искусстве и размышления об истории своего народа, о сегодняшней Грузии, и о себе самом, и об отце, и о доме…» И далее: «Он впервые по-настоящему осознал, почувствовал, пережил эту неразрывную связь – единство личной судьбы с судьбою народа. И в своих стихах впервые коснулся этой бездонной темы, осознав ее в личном и трагическом плане».
Дальнейшее развитие исторических событий побудило Тициана Табидзе отказаться от «маскарадных» мотивов и коллизий. Но «голуборожество», на концепциях которого лежит такой явственный отпечаток идеалистической эстетики символизма, запутывало, сбивало с толку поэтов, принадлежавших к этому течению.
Сам же Тициан Табидзе в своей «Автобиографии» впоследствии писал: «…Группа «Голубые роги» представляла собою типично эстетское замкнутое направление. В те годы мы, молодые грузинские поэты, отдавали чрезмерную дань нездоровому богемному артистизму, проповедовали «искусство для искусства», ошибочно расценивали художественное творчество как нечто самодовлеющее. Противоречий у нас было очень много».
Мужественные, спокойно и решительно произнесенные слова! За ними месяцы, а может быть, и годы напряженных раздумий, трудных постижений, упорного движения к истине. Этой дорогой в ту пору прошли опять-таки в другие поэты; годы социалистической реконструкции были и в литературе периодом больших открытий. Высокая человечность, непобедимая жизненность революции представала во всей своей зримости, материальной очевидности. Поэт, ощутивший и осознающий эту живую, пополненную смысла пластику нового мира, становился более сильным, уверенный, разумным, чутким; тому свидетельство – десятки писательских судеб, и одна из них – Тициана Табидзе.
Г. Цурикова подробно и убедительно говорит о широте и смелости замыслов, волновавших поэта, о его резко возросшей творческой энергии, о том, как почуял и понял он беспредельность возможностей, перед ним открывшихся.
Очень важно видеть, что все это не было только проектами, мечтами, намерениями, но уже входило в строку, становилось живой образной реальностью. Тут особенно возрастает ответственность исследователя. Многое зависит от его зоркости и чуткости, от умения верно оценить труд поэта, изменения, происходящие в его образной системе. Г. Цурикову можно назвать критиком скромным, сдержанным, не торопящимся произносить свой «приговор». Иногда кажется, что она больше заботится о наиболее точном изложении фактов, ею накопленных, чем о выводах и обобщениях. Но это впечатление ошибочно. Г. Цурикова достаточно тверда и определенна в своих суждениях, нам ясна ее позиция, когда она прослеживает, как излюбленные символистами фигуры античной мифологии включаются в «грузинскую литературную образно-речевую фактуру», или, анализируя отношение Т. Табидзе к Маяковскому, показывает, как много значила для грузинского поэта тем»»должника вселенной», или утверждает, что «историзм поэтического сознания» был неотъемлемой чертою образного мира, творимого Табидзе. Нет, Г. Цурикову никак не упрекнешь в пассивности, в робкой безликости. (Случается, напротив, из-под ее пера вдруг появляется слишком цветистое – до шаблонности – словосочетание: «красивая сказка» – это о переводах К. Бальмонта; «казалось, он кожей чувствовал атмосферу истории», – говорится о Табидзе, – ненужные красивости!)
Доказательно пишет критик о возрастающем понимании поэтом своей гражданской ответственности, получившей особый смысл, когда обозначился «заключительный, высший, несмотря на отдельные творческие неудачи, этап» творческой биографии Табидзе.
Действительно, в начале этого этана, в 1929 году, было написано знаменитое «Окроканы»; здесь поэт обращался к своему собрату и к самому себе с предупреждением, наставлением, призывом: «Если ты не хвастун, если трижды наши дни средь веков хороши, жди души настоящей и выжди, но как все, второпях не пиши…» (перевод Б. Пастернака). А семь лег спустя, уже незадолго до кончины Т. Табидзе, из-под его пера вышло «Рождение стиха»; он признавался, обнажая самое сокровенное: «Я лишь таинственная сурдинка, и сердце ищет дороги к свету. В том, дорогие, всего основа. Любовь не требует принужденья. Вот так и слово не встанет к слову, раз нету гнева и возбужденья. Стих – твой, пока он не станет речью, а там людьми он подхвачен будет. И если мужеством он отмечен, повсюду мужество он пробудит» (перевод Л. Мартынова). Положим рядом эти две творческих исповеди и убедимся в том, как возвышенны были представления поэта о своем ремесле, своем мастерстве, как много требовал он от стиха и каким мощным, властным, колдовским было его слово.
Признаться, читая и перечитывая заключительную главу книги – «Всем сердцем», досадуешь на ее относительную краткость. Бывает так, что критик, внимательно следивший за блужданиями, сомнениями художника, тщательно воспроизводивший все оттенки и ступени этого периода, словно «устает», когда приходит срок зрелых и уверенных открытий. Г. Цурикову можно в этом упрекнуть лишь отчасти. Ее разборы стихотворений «Родина», «Дагестанская весна», «Праздник Аллаверды», цикла «В Армении» интересны и содержательны. Но разве не стоило здесь подумать всерьез и над стихами «Рождение слова», «В ущелье Арагвы», «Сельская ночь», «Тапараванское сказание»? Что такое, к примеру, «Апрельский сев» – оперативный отклик на посевную кампанию? Да нет же, это и воспоминание о детских годах, когда «одна нужда, одни печали, и в сердце дымно от забот», и добрые слова, обращенные к земляку, односельчанину. Г. Цурикова, говоря об этом стихотворении, упрекает поэта в том, что он «личное свое переживание… поделил между жителями деревни». Но что же дурного в подобном сближении чувств художника и его героев! И почему «метафорическое мироощущение» признается непригодным – начисто? полностью? – для выражения «социальных контрастов»? Критик заявляет: «Перед Тицианом раскрывалась новая поэтическая тематика, и он вынужден был искать новые выразительные средства». Фраза эта как будто таит истину неоспоримую, очевидную, но на поверку здесь присутствует механическое, упрощенное представление о том сложном процессе, который принято называть «перестройкой». Взял, дескать новую тематику, подыскал подходящие «средства» – вот и все. Но как же остается при этом поэт самим собою?!
А меж тем он сберегает все, что ему дорого и близко, – лучшую часть своей личности, самые сильные стороны своего творчества. Сберегает и выращивает, обогащает, приобщаясь к новому. Так на грани 20 – 30-х годов жили, действовали Николай Тихонов и Гогла Леонидзе, Эдуард Багрицкий и Симон Чиковани, Владимир Луговской и, конечно же, Тициан Табидзе – здесь названы лишь русские и грузинские поэты. О них никак нельзя сказать, что они изменялись в эти годы до неузнаваемости. Напротив, они становились все более узнаваемыми, увеличивалась зрелость, глубина, стройность их представлений о мире, жизни, времени, упрочивалась их творческая позиция. Перестройка была органичной, внутренне необходимой.
Стоит подчеркнуть, что так считает, судя по всему, и Г. Цурикова. Она опять и опять говорит о расширении лирического диапазона, о «торжестве новой поэтики», об искренной увлеченности поэта. Большую развернутость, детальность разбора, проникновение в «ткань» стиха – вот что ищешь в этом разделе книги.
Может быть, это происходит потому, что Г. Цурикова приводит и разбирает переводы стихов Тициана Табидзе. И хотя она время от времени сличает работы переводчиков с оригиналами, очевидно стараясь полнее постичь движение, дыхание стиха, – здесь, очевидно, налицо барьеры, которые встают каждый раз, когда мы, критики, обращаемся и творчеству поэтов, пишущих на других языках.
Вот еще одно напоминание о том, как обширно поле действия, открывающееся перед литературами народов СССР в процессе их взаимодействия! Чем выше точка, нами достигнутая, тем неогляднее просторы, доступные взгляду… О том, как начиналось это восхождение, каким естественным и уверенным оно было в самом своем истоке, Г. Цурикова рассказывает обстоятельно и со вкусом, очевидно получая от того немалое удовлетворение.
И точно: испытываешь настоящую радость, узнавая, как быстро возникало взаимопонимание меж русскими и грузинскими поэтами, какой прочной оказывалась дружба людей, культур, народов, Маяковский, Есенин, Тихонов, Пастернак, Заболоцкий – перечень этот можно длить и длить, с первых лет революции до наших дней – входили в жизнь Грузии, считали для себя честью освоение ее поэтических богатств. Так же ведут себя и грузинские мастера стиха. Среди них – Тициан Табидзе. Грузинский литературовед В. Балуашвили приводит слова, сказанные ей И. Андрониковым: «Трудно представить в ту пору – на грани 20 – 30-х годов – другого поэта тицианова поколения, который, будучи столь же национальным по духу, понимал бы этот дух как проявление самых высших способностей войти в контакт с другими культурами и быть нужным не только Грузии». Истинность этих слов многократно подтверждена самим Тицианом Табидзе -«- его стихами о Пушкине и Маяковском, об Армении и Дагестане, поездками в столицу, в Ереван, Минск, Среднюю Азию, встречами с ленинградцами и москвичами, многими строками его «Автобиографии», – в частности, теми, в которых он утверждал, что «подлинное братство народов удалось осуществить в Закавказье только на основе ленинской национальной политики».
Тициан Табидзе был одним из первых ревностных проповедников, носителей этого многонационального братства. На протяжении десятилетий оно приносит все новые плоды, становится все более совершенным, многогранным, действенным, разносторонним. Одно из проявлений этого – книга Г. Цуриковой.