Судьба одного стихотворения

1

Более десяти лет назад М. Алексеев впервые опубликовал и описал интересный документ. Кратко история его такова.

Летом 1858 года Россию посетил Александр Дюма-отец. Вскоре после приезда он встретился в Москве с графиней Евдокией Петровной Ростопчиной, известной поэтессой; до того они были знакомы заочно и переписывались. Через несколько дней после свидания французский писатель получил от графини письмо, в котором между прочим было сказано:

«Вот вам, на десерт, стихотворение Пушкина, которое не было и никогда не сможет быть напечатано на русском языке: придя однажды в дом друга, он узнал, что там пишется письмо к изгнанникам в Сибирь, к тем, кого мы зовем декабристами: он взял перо и экспромтом написал следующие стихи…».

Далее – французский подстрочник под заглавием «Aux Exiles» («К изгнанникам») ¹. В обратном переводе он выглядит примерно так:

«В глубине сибирских подземелий (souterrains de Siberie) сохраняйте гордое и стойкое (forte) терпение: он не пропадет, ваш тягостный (lugubre) труд, так же как и святой порыв ваших душ (saint elan de voe ames).

Любовь ваших друзей сумеет проложить себе путь до вас, она проникнет в ваши каторжные норы (trous de galeriens), как мой скорбный (attristee) голос умеет проникать через железные решетки и замки.

Верная сестра несчастья, надежда пробудит радость и удовлетворенность (la joie et le contentement) в мрачных рудных безднах (abimes des mineurs); вы увидите, как воссияет (vous verrez luire) великий желанный день!

Тяжкие оковы упадут (tomberont), темницы разрушатся (s’abimeront), и свобода вас встретит, радостная, на пороге вашей гробницы (votre tombeau), и ваши братья вручат вам (vous presenteront) меч свободного человека (glaive de l’homme libre)…»Приведем для наглядности текст знаменитого пушкинского стихотворения.

Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье,

Не пропадет ваш скорбный

труд

И дум высокое стремленье.

Несчастью верная сестра,

Надежда в мрачном

подземелье

Разбудит бодрость и веселье,

Придет желанная пора:

Любовь и дружество до вас

Дойдут сквозь мрачные

затворы,

Как в ваши каторжные норы

Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут – и свобода

Вас примет радостно у входа,

И братья меч вам отдадут.

Нетрудно видеть, что содержание послания представлено в подстрочном переводе Ростопчиной, в общем, довольно верно, а многие детали переданы весьма точно; однако в целом стихотворение заметно переосмыслено. Речь идет прежде всего об интонации; в художественном произведении она играет «чрезвычайно важную структурную роль. Свое выражение интонация находит прежде всего в основном тоне произведения… Интонация художественной речи – это своеобразный ориентир…» ² «Основной тон» послания стал в подстрочнике Ростопчиной иным, чем в подлиннике, как он нам привычно представляется; «ориентир» чуть-чуть сдвинут. Ведь в пушкинском послании, при всем трагизме фона, тон – бодрый, «посыл» – активный, атмосфера будто озонированная, оно от начала до конца как бы пропитано надеждой; «Несчастью верная сестра, Надежда…» – не столько одна из тем этого взволнованного монолога, сколько род энергии, которая играет движущую и структурообразующую роль. Во французском переводе многое изменилось: «надежда» превратилась в одну из тем; понятие бодрости ушло вовсе; торжествующе-радостное «рухнут» переведено не адекватным abimeront, а довольно вялым s’abimeront (разрушатся); «свободный глас» уступил место «скорбному голосу»; зато пушкинское «скорбный» (труд), идущее в самом начале и звучащее с драматическим величием, передано словом lugubre, могущим означать и «унылый», и «жалобный», и «тягостный», и «мрачный», и «плачевный», и «постылый», и даже «траурный», в самом же конце этому эпитету соответствует «ваша гробница», – таким образом, сгущается отсутствующая у Пушкина символика могильного мрака и в конце перевода ей противопоставляется, также отсутствующий у Пушкина, мотив света: «вы увидите, как воссияет…». Теме гражданской свободы вообще придан тут некий мистический оттенок: «дум высокое стремленье» заменено «святой устремленностью» («святым порывом») «душ», лишение свободы предстает как погребение, возвращение свободы – как воскрешение, осиянное светом и символизируемое вручением «меча свободного человека». В результате весь тон монолога стал более элегичным, медитативным, атмосфера – более «умиротворенной» и размягченной. Исчез пафос героического мужества, столь характерный для этого стихотворения.

Дело здесь, однако, не только и не столько в переводчике.

2

Надо напомнить, что автограф пушкинского послания «Во глуби не сибирских руд» до нас не дошел. Известно более двадцати списков³, из которых наиболее авторитетным (будем условно называть его «каноническим») считается список, сделанный рукой Ивана Ивановича Пущина⁴ (без сомнения, непосредственно восходящий к тексту, который, как традиционно принято думать, привезла в Сибирь А. Г. Муравьева вместе с посланием к Пущину «Мой первый друг, мой друг бесценный»); по этому списку стихотворение и печатается в собраниях сочинений Пушкина⁵.

Работа М. Алексеева вводит в научный оборот не только французский перевод Ростопчиной, но и еще один список прославленного стихотворения (его указал автору статьи В. Вацуро), с которого и сделан подстрочник. Список этот – руки самой Ростопчиной и находится в ее альбоме 1843 года. Вот как звучит пушкинское послание в ее версии (нумерация строф принадлежит, по всей вероятности, самой Ростопчиной) ⁶:

К Изгнанникам……

1

Во глубине Сибирских руд

Храните гордое терпенье;

Не пропадут ваш скорбный

труд

И душ высокое стремленье!

2

Любовь друзей дойдет до вас,

Проникнет в каторжные норы,

Как сквозь железные затворы

Мой скорбный достигает глас.

3

Несчастью верная сестра,

Надежда, в мрачном

подземелье

Возбудит радость и веселье,…

Придет желанная пора!..

4

Оковы тяжкие спадут,..

Темницы рухнут, и свобода

Вас встретит радостно у входа,

И братья меч вам подадут!..

Теперь хорошо видно, что далеко не все расхождения перевода с «каноническим» текстом принадлежат переводчику. К «вольностям» Ростопчиной относятся прежде всего мотив погребения – воскрешения и связанный с ним мотив тьмы – света, а также «святой порыв» и «меч свободного человека». Все это (если не считать разъяснения «мрачных подземелий» как abimes des mineurs – «пропастей(ям) рудокопов») имеет характер более или менее сознательного идеологического «доосмысления». Остальные разночтения имеются в русском списке: «душ» вместо «дум», «скорбный глас» вместо «свободного гласа», «радость и веселье» (в переводе «веселье и удовлетворенность») вместо «бодрость и веселье», бытовое «спадут» (в переводе «упадут») вместо высокого и торжествующего «падут» и, наконец, «подадут» вместо «отдадут». Очень важно то, что в подавляющем большинстве эти разночтения встречаются, в разных сочетаниях, во всех других, издавна известных списках⁷. Эти «стихийные» переосмысления, вроде бы не столь уж многочисленные и, казалось бы, незначительные лексически, тем не менее в совокупности дают весьма существенное семантическое смещение (в переводе Ростопчиной оно передано и продолжено), а именно – «умиротворение», смягчение, снижение основного эмоционального тона стихов. Наиболее любопытное отличие ростопчинского списка от «канонического» текста состоит в том, что в списке вторая и третья строфы пушкинского стихотворения поменялись местами:

Пущинский список

Несчастью верная сестра,

Надежда в мрачном

подземелье

Разбудит бодрость и веселье.

Придет желанная пора:

Ростопчинский список

Любовь друзей дойдет до вас,

Проникнет в каторжные норы.

Как сквозь железные затворы.

Мой скорбный достигает глас.

Любовь и дружество до вас

Дойдут сквозь мрачные

затворы,

Как в ваши каторжные норы

Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут…

Несчастью верная сестра,

Надежда, в мрачном

подземельи

Возбудит радость и веселье…

Придет желанная пора!..

Оковы тяжкие спадут,..

Заметим яркую особенность ростопчинского списка: из двух перепутанных в нем строф одна (у Пущина третья, у Ростопчиной вторая) не находит соответствия ни в какой из известных рукописных версий и вместе с тем наиболее резко отличается от пушкинского текста. Нетронутыми (однако перемещенными в другую строку) остались только «каторжные норы» – выражение, в котором невозможно что-либо перепутать. Все остальное искажено. У Пушкина – одно действие («дойдут» – «доходит»), создающее энергию и волевое единство строфы; в списке – три разных глагола, что разжижает стихи, придает им расслабленную описательность. У Пушкина «любовь и дружество» не просто обозначение чувств, но двуединая формула одной из главных ценностей либеральной дворянской интеллигенции, обыденное «любовь друзей» имеет с этой формулой так же мало общего, как «скорбный глас» со «свободным гласом». Вообще строфа эта, отражая все ту же тенденцию к смягчению и снижению основного тона послания, не только занимает в нем иное место, но и резко выделяется иным уровнем искажения.

Напрашивается мысль, что четверостишие не переписано, пусть и с искаженного текста, а целиком «восстановлено» по памяти – либо самою Ростопчиной (кстати, оно особенно бережно переведено у нее на французский), либо кем-то до нее.Вероятнее всего, так оно и было – только при таком предположении можно понять и то, почему строфа так искажена, и то, почему она занимает не свое место.Но, если это предположение справедливо, – значит, на каком-то этапе список послания должен был содержать не четыре, а только три строфы.

Ничего удивительного в этом нет: среди известных списков стихотворения (их, повторяем, более двадцати) имеются такие (их три), которые состоят всего из трех четверостиший: строфа «Любовь и дружество до вас…» в них отсутствует.

Один из таких списков особенно хорошо знаком пушкинистам⁸. Он находится в тетради, куда в 50-х годах прошлого века один из первых пушкинистов П. Бартенев вписывал копии пушкинских писем, стихов и прозы. Текст послания декабристам вписан в тетрадь рукою не Бартенева, а С. Соболевского, близкого друга Пушкина. В версии Соболевского стихотворение состоит всего из двенадцати строк, а не из шестнадцати; недостающая строфа – «Любовь и дружество до вас…» – приписана рукою Бартенева, – приписана в совершенно правильном чтении, но сбоку, без точного указания ее места.

Бесспорно, подобный же список из трех строф послужил основой для ростопчинской версии⁹. Причем в отличие от Бартенева, который знает правильное чтение недостающей строфы, но колеблется, куда ее вставить, Ростопчина (или тот, у кого она переписывала) строфу помнит плохо, но, «восстановив» ее по памяти, уверенно вписывает в подходящем, как кажется, месте – сразу после первого четверостишия¹⁰.

Однако подобное произошло не только с ростопчинской версией. Точно такая же путаница со второй и третьей строфами имеет место и в других списках, давно известных. Таких списков четыре, строфа «Любовь и дружество до вас…» в них вовсе не искажена – просто она стоит не на своем месте, сразу после первого четверостишия.

Вероятно, такая перестановка – не единичная ошибка и не случайность.

В результате всего вышесказанного видны некоторые существенные особенности восприятия современниками пушкинского послания декабристам, свидетельствуемые разночтениями списков с «каноническим» текстом.

Во-первых, стихийная тенденция к осаживанию, смягчению и снижению эмоционального тона стихотворения: интонацию ободрения сменяет, где это возможно, интонация сочувствия, возвышенно

гражданскую лексику теснит более обыденная и бытовая, героика склонна уступить место медитативности!

Во-вторых, странное свойство третьей строфы послания – о «любви и дружестве»: она, по-видимому, не удерживалась в памяти, казалась как бы инородной и необязательной в «сюжете» стихотворения, слабо увязывалась с содержанием, структурой, интонационным и эмоциональным строем целого.

Общеизвестны феноменальные органичность и совершенство пушкинских художественных построений: в них все значаще и функционально и ничего нельзя изменить, не изменив тем самым чего-то очень существенного в целом. И несмотря на это (а может быть, наоборот, в силу этого, из неосознанной потребности что-то изменить и тем самым сделать «понятным») подобные исправления в тексте послания невольно производились – путем ошибок памяти. Во всем этом была, следовательно, стихийная логика, и ее надо попытаться понять.

3

Дело, возможно, обстояло так.

Стихотворение «Во глубине сибирских руд», как свидетельствует «канонический» текст, выдержано в возвышенно-ораторской интонации, которая типична для гражданской поэзии декабристов и свойственна вольнолюбивой лирике молодого Пушкина («Придет желанная пора» – ср. «Но в нас горит еще желанье… Товарищ, верь: взойдет она…», 1818¹¹). Оно построено на характерно «декабристской» лексике с ее «словами-сигналами», «словами-формулами» ¹² – «оковы», «темницы», «свобода», «бодрость», «падут», «рухнут», «меч» – и проникнуто победным пафосом и бодрой надеждой на освобождение узников. Из всего этого в сознании современников привычно возникал весьма воинственный контекст, – и этот контекст никак не увязывался в сознании читающих ни с политической ситуацией, сложившейся после разгрома декабристов, ни с образом и поведением Пушкина, каким некоторые из читающих знали его (порой лично и близко) в 1826 – 1827 годах. Ведь одновременно с посланием «В Сибирь» (последние числа декабря 1826-первые числа января 1827) были написаны (22 декабря 1826) «Стансы» к царю («В надежде славы и добра»), за которые поэт был подвергнут остракизму как ренегат и льстец сочувствующими декабристам и приветствован в консервативных кругах, определявших основное настроение дворянского общества после Декабря.

И вот, восстанавливая хотя бы видимость равновесия между двумя столь разными, на взгляд читающих, стихотворениями, их сознание невольно умиротворяло интонацию послания «В Сибирь» и тем самым, насколько возможно, «подтягивало» его к позиции «Стансов». Однако операция эта особого эффекта, видно, не давала, стихи продолжали восприниматься достаточно остро в политическом смысле, и строфа о «любви и дружестве» с ее почти интимным характером плохо укладывалась (да еще в самом напряженном месте- после слов «Придет желанная пора») в контекст и структуру целого; тех же, кто склонен был принять стихотворение именно как прокламацию, строфа устраивала еще меньше и выпадала из него еще легче.

Как раз в таком духе и понимали послание многие из сосланных декабристов, однако относились к нему по-разному. Д. Завалишин считал, что Пушкин «своим посланием возбуждал к надежде, что последователи их «отдадут им меч»»и что следовательно, в России есть продолжатели их дела» ¹³, но в то же время другие «приняли…с недоверием» ¹⁴ пушкинское стихотворение, притом еще до того, как «пришлось разочароваться, когда увидели, что не только братья не отдали им меча, но и сам автор… в то время как писал нам послание, писал стансы» ¹⁵.

«С недоверием» отнеслись к посланию, по-видимому, и те из узников, которые поняли Пушкина в не столь радикальном смысле: «Поэт обещает декабристам только амнистию и восстановление в правах, а не осуществление их заветного политического идеала», – писал в начале нашего века Н. Лернер; «Как вдохновенное излияние дружбы и гуманности, стихотворение глубоко трогает и не могло не тронуть сердца пораженных бойцов, но, конечно, не удовлетворило их своей политической стороною. Одоевский (в стихотворном ответе «Струн вещих пламенные звуки». – В. Н.) показал это Пушкину»; «Стихи Пушкина, призывающие к терпению и надежде, заставили их вспомнить о мечах, и от собственных мечей они продолжали ждать свободы вернее, чем от любви и дружества» ¹⁶.

Начавшись в сфере читательской, неясность и разногласия в понимании послания продолжились в сфере научной; тут, впрочем, играло свою роль движение времени и были свои этапы.

Приведенное выше толкование Лернера вполне соответствовало той концепции после декабрьских воззрений Пушкина, которая была изложена В. Якушкиным в 1899 году. «Его общественные идеи в сущности остались те же, но… в письмах к друзьям в 1826 году Пушкин уже высказывается против «бунта и революции». Он видит, что революция не удалась, понимает, что повторение ее невозможно и нежелательно, он считает необходимыми другие, мирные, дозволенные средства… Хочет действовать не против силы вещей, не против правительства, а по возможности с ним, через него» ¹⁷. Этому соответствует толкование послания Лернером как прежде всего призыва «к терпению и надежде».

Еще в начале 30-х годов сходного толкования придерживался, например, Н. Пиксанов, указывавший, что «не следует преувеличивать политический радикализм этого знаменитого стихотворения Пушкина», в котором говорится лишь об «освобождении из темницы» и «гражданской реабилитации» ¹⁸. Но одновременно понимание смещается – вначале не очень уверенно – именно в сторону «политического радикализма», становясь на первых порах гадательным: «Как бы ни представлял себе это освобождение Пушкин – по милости царя или по воле восставших… «братьев», – писал в 30-х годах А. Цейтлин, – «Послание в Сибирь» свидетельствует о глубоком сочувствии поэта декабристам… Но эти вспышки вольнолюбия являются в эту эпоху сравнительно редким исключением» ¹⁹.

На рубеже 40 – 50-х годов уже вполне уверенно говорится о «знаменитом революционном послании», в котором «не царь помилует и простит, а «братья», т. е. единомышленники, вернут им меч для наступления на общего врага» ²⁰. Затем, в конце 50-х годов, такое утверждение подкрепляется анализом текста: «Пушкин говорит о гордом терпенье, подразумевая при этом стойкость (ср. домысленный Ростопчиной в ее переводе эпитет forte, стойкое. – В. Н.), мужество, сопротивление… В дальнейших строфах выражается горячая надежда на то, что дело декабристов в конце концов победит… здесь выражены те же идеи, те же надежды, что и в стихотворении «К Чаадаеву» («Любви, надежды, тихой славы»). Речь идет вовсе не об амнистии, а о том, что «темницы рухнут» и борцы обретут вновь свое оружие («меч»). Знаменитый ответ декабристов Пушкину, написанный Александром Одоевским («Струн вещих пламенные звуки»), является непосредственным развитием идей пушкинского послания» ²¹. «Идеи борьбы… определяют содержание и ряда написанных в период последекабрьской реакции произведений: здесь и прославленное послание «в Сибирь»…» ²². «Несмотря на жестокий террор, передовые русские люди продолжали бороться, продолжали протестовать, продолжали демонстрировать свое сочувствие декабристам» ²³, – поясняет тот же автор, не в полном, правда, согласии с обстановкой первых последекабрьских лет. В дворянских кругах тогда о протесте по существу не было и речи: ни бороться, ни даже демонстрировать сочувствие было практически невозможно, да и само это сочувствие отнюдь не было сильно распространено: громадная часть дворянства была настроена резко против декабристов и в восторге от нового царя, большинство прочих было подавлено страхом; оппозиционные настроения были в эту пору ослаблены и более или менее свойственны «средним городским культурным кругам населения, демократическому разночинству», студенчеству (кружок братьев Критских, Сунгурова и т. д.) ²⁴ то есть кругам, достаточно далеким от пушкинского. Тем не менее концепция Б. Мейлаха, состоящая в том, что послание, «несомненно, явилось отражением настроений оппозиционных слоев передового русского общества» ²⁵, закрепляется, как наиболее соответствующая современному уровню науки, в коллективной монографии, вышедшей в середине 60-х годов: «…Новейший анализ идейного содержания стихотворения «Послание в Сибирь» дает основание заключить, что оно более радикально, чем утверждалось ранее» ²⁶. Далее в коллективном труде критикуется теория «единого потока» (что само по себе справедливо), когда «позиция позднего Пушкина нередко конструировалась на основании таких «опорных пунктов», как «Послание в Сибирь» ²⁷; последнее тем самым молчаливо приравнивается по своей позиции к «творчеству кишиневского Пушкина», к его «ранним декабристским идеалам» ²⁸. Именно такое понимание, несмотря на его небесспорность, явную в свете концепций П. Щеголева, а затем (в 40-х – начале 60-х годов, о чем ниже) – М. Цявловского и С. Бонди, стало господствующим в большинстве работ, адресованных специалистам и широкому читателю. В этих работах порой делались определенные попытки истолковать некоторые черты послания, не вполне понятные современникам поэта и оставшиеся неясными в наше время. «Если придерживаться только буквального смысла, стихотворение говорит как будто только о «прощении» декабристов, о возвращении их из ссылки, – пишет А. Слонимский. – Но в этом «не пропадет», в этих глухих ассоциациях, во всем музыкальном строе стихотворения открывается иной, тайный смысл. Речь идет, как это выясняется из контекста, не о «прощении», а именно о торжестве идей декабристов… Темницы не откроются, а рухнут, уничтожатся совсем. Какая свобода радостно примет заключенных? Очевидно, свобода победившая. И если «братья» отдадут им «меч», то именно как воинам свободы» ²⁹. «Все, наиболее дорогое ему становилось известным лишь ближайшим друзьям или по-прежнему расходилось в тайных списках. К этому роду стихов относится и его знаменитое «Послание в Сибирь»… Это не только сочувствие, утешение, но вместе с тем и твердая уверенность в правоте дела декабристов и в конечной победе их идеи. Недаром речь в этих стихах идет о надежде, любви, дружбе» ³⁰, – писал Вс.

1. См.: «К тексту стихотворения «Во глубине сибирских руд». – В кн.: М. П. Алексеев, Пушкин. Сравнительно-исторические исследования, Л., «Наука», 1972. Все цитаты – по первой публикации в кн.: «Временник Пушкинской комиссии. 1969», Л., «Наука», 1971, с. 20 – 41 (где имеется фотокопия).[↩]
2. М. Б. Храпченко, Язык художественной литературы. – «Новый мир», 1983, N 10, с. 239. Слова, выделенные разрядкой, подчеркнуты авторами; жирным шрифтом – мной.[↩]
3. Перечень см.: Пушкин, Полн. собр. соч., т. 3, М. – Л., Изд АН СССР, 1948, с. 1137 – 1138 (в дальнейшем – Пушкин). См. так же обстоятельную (хотя и не законченную) статью М. Азадовского «Во глубине сибирских руд (Новые материалы)» в его кн. «Статьи о литературе и фольклоре», М. – Л., Гослитиздат, 1960.[↩]
4. См.: Пушкин, т. 3, с. 1138.[↩]
5. С путинским текстом совпадают целиком, по данным комментария к т. 3, пять из имеющихся списков: совпадает с ним и текст, помещенный Герценом в «Полярной звезде» в 1856 году и явившийся первой печатной публикацией послания. Правда, в списке Пущина есть особенность, яе встречающаяся больше нигде: в нем стих 12 первоначально был записан так: «Доходит мой призывный глас». «Затем над словом «призывный» написано: «свободный», причем слово «призывный» осталось незачеркнутым» (там же).[↩]
6. См.: М. Алексеев, «Временник…», с. 36 – 38. Текст приводится по фотокопии.[↩]
7. См.: Пушкин, т. 3, с. 590.[↩]
8. См. публикацию М. Цявловского «Из пушкинианы П. И. Бартенева. I. Тетрадь 1850-х годов». – В кн.: «Летописи государственного Литературного музея», кн. 1. «Пушкин», М., Жургаз, 1936, с. 539 – 540.[↩]
9. М. Алексеев предполагает, что именно версия Соболевского и была исходной для Ростопчиной («Временник…», с. 40 – 42).[↩]
10. Возможен и другой вариант. В альбоме Ростопчиной стихотворение записано в два столбца по две строфы в каждом, причем между ними проведена разделяющая вертикальная черта. Это как будто указывает, что читать нужно вертикально – сначала один столбец, потом другой. Но в таком чтении порядок строф совершенно соответствует «каноническому»: строфа «Любовь друзей дойдет до вас…» занимает правильное место – третье (первое во втором столбце). Однако строфы, как уже говорилось, перенумерованы, и притом в шахматном порядке (номера 1 и 3 – в первом столбце, 2 и 4 – во втором), так что читать приходится, вопреки разделяющей столбцы черте, не по вертикали, а по горизонтали, как бы отменяя первоначальный порядок следования строф – переставляя местами вторую и третью строфы пушкинского стихотворения, делая четверостишие «Любовь друзей…» не третьим, как у Пушкина, а вторым. Таким образом, само появление нумерации можно объяснить тем, что, записав стихи в «канонической» последовательности строф, Ростопчина усомнилась в ее правильности и «исправила ошибку», дав строфам верные, по ее мнению, номера и переменив тем самым вертикальное чтение на горизонтальное.[↩]
11. Похоже, что сочиненный Ростопчиной образ: «Вы увидите, как воссияет великий желанный день» (вместо «желанной поры») – связан именно с восходом «звезды пленительного счастья»; это тем более вероятно, что ростопчинское выражение «le saint elan de vos ames» («святой порыв ваших Душ») явно восходит к знаменитой строке из того же стихотворения – «Души прекрасные порывы».[↩]
12. См.: Лидия Гинзбург, О лирике, Л., «Советский писатель», 1974, с. 26 – 27.[↩]
13. »Писатели-декабристы в воспоминаниях современников», в 2-х томах, т. 2, М, «Художественная литература», 1980, с. 246. [↩]
14. Там же, с. 248.[↩]
15. Там же, с. 246.[↩]
16. »Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. Пушкин», т. IV, СПб., 1910, с. XXIII. [↩]
17. »О Пушкине. Статьи и заметки В. Е. Якушкина», М, 1899, с. 53 – 54 (в дальнейшем – «О Пушкине»). [↩]
18. Н. Пиксанов, Дворянская реакция на декабризм (1825- 1827), – В кн.: «Звенья. Сборники материалов и документов по истории литературы, искусства и общественной мысли XIX века», вып. II, М. – Л., «Academia», 1933, с. 148.[↩]
19. »Литературное наследство», 1934, т. 16 – 18, с. 10. [↩]
20. И. Н. Розанов, Пушкин – певец свободы. – В кн.: «А. С. Пушкин. 1799 – 1949. Материалы юбилейных торжеств», М. – Л., Изд. АН СССР, 1951, с. 112.[↩]
21. Б. Мейлах, Пушкин и его эпоха, М., Гослитиздат, 1958, с. 375 – 376.[↩]
22. Б. Мейлах, Художественное мышление Пушкина как творческий процесс, М. – Л., Изд. АН СССР, 1962, с. 158.[↩]
23. Б. Мейлах, Пушкин и его эпоха, с 376.[↩]
24. См.: Н. Пиксанов, Дворянская реакция на декабризм (1825 – 1827), с. 136 – 139.[↩]
25. Б. Мейлах, Пушкин и его эпоха, с. 376.[↩]
26. »Пушкин. Итоги и проблемы изучения», М. – Л., «Наука», 1966, с. 201. [↩]
27. Там же, с. 199.[↩]
28. Там же.[↩]
29. А. Слонимский, Мастерство Пушкина, М., Гослитиздат, 1963, с. 52 – 53.[↩]
30. Вс. Рождественский, Читая Пушкина, Л., Детгиз, 1962, с. 146 – 148.[↩]