Структура образа

Первый том «Теории литературы», несмотря на свой академический вид и тон, возбуждает интерес далеко не только академический. Эту книгу будут много читать и, вероятно, будут много о ней спорить.

Над нею работал большой авторский коллектив, она построена не по разделам и главам, а как совокупность самостоятельных очерков, объединенных общностью проблемы – образ, метод, характер. По-видимому, это вполне целесообразный способ построения, – при условии, если авторы действительно составляют коллектив, то есть если у них выработаны общие исходные позиции в главных вопросах. Тогда они могут, не связывая себя необходимостью строго логически продолжать предыдущую главу, работать каждый самостоятельно, – и все же в результате возникнет нечто целостное.

Мне кажется, у авторов «Теории литературы» есть необходимая общность в главном.

Прежде всего их объединяет стремление к историзму, которое не только декларировано, а действительно является руководящей нитью, методом исследования. Это очень важно. До тех пор пока теория искусства не проникнется духом исторической диалектики, она неизбежно будет попадать в плен своей же собственной терминологии, фетишизировать ее и невольно подменять споры о существенном «логомахией» (по выражению В. Шкловского) – спорами о словах. В подобных спорах эстетические категории – «типическое», «реализм» и другие – уподобляются каким-то самостоятельно существующим неизменным предметам, – почти так, как это было у схоластов. В увлечении «логомахией» забывают, что все эти категории – условные знаки прогрессирующих обобщений, только вехи на пути познания. И, видимо, лишь при историческом методе исследования они наполняются живым содержанием.

Хорошо, что авторы «Теории литературы» преодолели инерцию внеисторического подхода. Представляется глубоко интересной, например, мысль Г. Гачева – в очерке «Развитие образного сознания в литературе» – о том, что на ранних исторических этапах искусство и литература воспринимались преимущественно в аспекте деятельности, позже – в аспекте познания; отсюда изменение эстетических категорий. Или наблюдения С. Бочарова над эволюцией «характера» в литературе, который не всегда представлял единство индивидуального и общего, – когда-то это единство мыслилось как тождество.

Другое, что, как мне кажется, проходит красной нитью через книгу, – это утверждение художественного образа в его активной жизненной роли, образа как жизнетворчества, а не просто как репродукции. «…Литература не только отражает жизненные человеческие типы, социальные и психологические, – она создает новые личности и типы, подобные действительным, их объясняющие, оценивающие и «продолжающие», содержащие «прибавление» к ним» (стр. 317, статья С. Бочарова). Подобная же мысль высказывается П. Палиевским: образ «восстанавливает понятую, угаданную им сущность в новой личности, новом явлении. Образ участвует тем самым в переделке мира» (стр. 85), – и В. Кожиновым: «…художественный образ всегда есть новый предмет объективного мира, результат творения мира» (стр. 61).

Подчеркивание этого бесспорного обстоятельства тоже важно, и, вероятно, особенно важно теперь – именно в интересах практики коммунистического строительства. Не только потому, что «новый», «созданный» характер, «продолжающий» действительность и предвосхищающий логику жизненного процесса, зовет и окрыляет людей. Это само собой. Но также и потому, что становится очевидной родственность искусства и созидательной деятельности в более широком смысле. Коммунизм и творчество неразрывны. В коммунистическом обществе творческое начало широко распространится на всю жизнедеятельность нового человека. Мы уже сейчас начинаем острее, чем когда-либо раньше, чувствовать и угадывать в специфике художественного мышления то, что способно оплодотворить и науку и труд, открыть перед ними новые горизонты; воспринимаем искусство как универсальную модель творчества. Предчувствуется высший этап – новый виток спирали – того вновь восстанавливаемого единства художественного и утилитарного, поэтического и прозаического отношения к миру, которое брезжило когда-то в Древней Греции. Но это означает вместе с тем и снятие противоположности между «отражением» и «созданием», «деланием».

В книге прямо не говорится о такого рода перспективах. Но своей методологией она выводит теорию литературы из ее привычной замкнутости в устоявшемся кругу проблем, или, вернее, ставит эти проблемы шире, с более дальним прицелом.

Сейчас заметно возрастает интерес к теории искусства среди самых широких кругов. Характерно, что искусство все более начинает интересовать не только со стороны своих готовых, законченных результатов, но и как творческий процесс. Мы и в законченном художественном произведении хотим уловить просвечивающий в нем процесс его создания.