Заметки о портрете

В художественной литературе существует множество способов создать запоминающийся портрет. Огромное число людей обитает в сочинениях Диккенса, Бальзака, Толстого, людей, непохожих друг на друга, со своим «лица необщим выраженьем». Писатель вдохнул в них жизнь, и эти бесплотные существа живут и живут, на удивление смертным. Но нелегко дается изображение даже внешности героя, в той или иной мере соотнесенное со всем его обликом, раскрываемым подчас очень сложной совокупностью выразительных средств. Искусство неисчерпаемо и в великом и в малом; я попытаюсь это показать на примере портретного мастерства в литературе.

1

Есть такие выражения: «оловянные глаза», «оловянный взгляд». Редкий писатель так мастерски использовал их, как А. И. Герцен. Посмотрим, как подготавливает художник появление этих привычных словосочетаний в портретных зарисовках императора Николая I.

Четырнадцати лет Герцену довелось увидеть, как, «отпраздновавши казнь» пяти декабристов, Николай совершал свой торжественный въезд в Москву. «Я тут видел его в первый раз…» – пишет Герцен и затем с лаконичной выразительностью набрасывает с натуры портрет царя; в этом портрете все устремлено к его «оптическому центру» – глазам, и Герцен характеризует их всего-навсего одним словом, но в нем, как в фокусе, сконцентрирована суть:

«Он был красив, но красота его обдавала холодом; нет лица, которое бы так беспощадно обличало характер человека, как его лицо. Лоб, быстро бегущий назад, нижняя челюсть, развитая за счет черепа, выражали непреклонную волю и слабую мысль, больше жестокости, нежели чувственности. Но главное – глаза, без всякой теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза» ¹.

Поразительный это эпитет «зимние», поразительный по смелости и неожиданности – да, неожиданности, хотя он так уверенно, исподволь подготовлен сначала общим замечанием «красота его обдавала холодом», а затем, особо, о глазах: «Но главное – глаза, без всякой теплоты…» В выражении «зимние глаза» дано слитное ощущение холода и цвета глаз убийцы Рылеева, Пушкина, Лермонтова и Полежаева, палача Польши и Венгрии, начальника величайшей в мире «тюрьмы народов». Но цвет их прямо назван только во втором портрете царя, относящемся ко времени польской революции 1830 года.

«В самое это время, – рассказывает Герцен, – я видел во второй раз Николая, и тут лицо его еще сильнее врезалось в мою память. Дворянство ему давало бал, я был на хорах собрания и мог досыта насмотреться на него. Он еще тогда не носил усов, лицо его было молодо, но перемена в его чертах со времени коронации поразила меня. Угрюмо стоял он у колонны, свирепо и холодно смотрел перед собой, ни на кого не глядя. Он похудел. В этих чертах, за этими оловянными глазами ясно можно было понять судьбу Польши, да и России. Он был потрясен, испуган, он усомнился в прочности трона и готовился мстить за выстраданное им, за страх и сомнение».

А еще позднее, рассказывая о Полежаеве, Герцен говорит уже только об одних глазах императора: «Взгляд Николая неподвижно остановился на нем. Я знаю этот взгляд и ни одного не знаю страшнее, безнадежнее этого серо-бесцветного, холодного, оловянного взгляда».

Так, только в третьем портрете дана полная цветовая характеристика глаз Николая, психологически равноценная тому единственному эпитету – зимние, которым в портрете первом эти глаза охарактеризованы как выражение всей сущности царя.

2

Эта заметка тоже об «оловянных глазах», но о них речь еще не скоро, лишь после рассказа об очень своеобразно сделанном «портрете» – настолько своеобразно, что об этом стоит поговорить подробно. Попробуем, не упуская ничего существенного, подойти к тому месту, где писатель «выписывает» глаза.

…По растянувшейся на тысячи верст дороге шла, звеня кандалами, толпа в серых халатах и серых бескозырках. Темнело, все вокруг заволакивалось синевой, даль была затянута туманами.

Чтобы изобразить эту толпу, писателю надо как-то расчленить ее. Но как? Как ему высмотреть в удручающей своей тягостной однотонностью массе – личности с не совсем обычными, а то и вовсе яркими, самобытными чертами?

На эти и подобные им вопросы В. Г. Короленко отвечает в самом начале своего рассказа «Федор Бесприютный» следующими раздумьями:

«Серые халаты с тузами и буквами на плечах, – говорит он, – вообще нивелируют всю эту массу. В первое время свежему человеку все эти люди кажутся будто на одно лицо, точно бесконечное повторение одного и того же тюремного экземпляра».

«Но это только первое время, – подчеркивает писатель. – Затем вы начинаете под однообразной одеждой замечать бесконечные различия живых физиономий».

«Вот на вас из-под серой шапки глядят плутоватые глаза ярославца».

«Вот добродушно-хитрый тверитянин, не переставший еще многому удивляться и то и дело широко раскрывающий голубые глаза».

«Вот пермяк с сурово и жестко зарисованными чертами».

«Вот золотушный вятчанин, прицокивающий смягченным говором».

Так писатель постепенно справляется с озадачившим его чувством какой-то слитной нераздельности толпы. У него рассеивается впечатление серого однообразия массы, где всех сравняла, нивелировала одна одежда и одна судьба.

«Вы начинаете, – говорит Короленко, – различать под однообразной оболочкой и разные характеры, и сословия, и профессии – все это выступает, точно очертания живого ландшафта из-под серого тумана».

Лишь перед старостой этапной партии арестантов Федором Бесприютным, именем которого назван рассказ, писатель как будто становится втупик.

«Смотря на Бесприютного, – признается рассказчик, – трудно было решить – что это за человек, кем был он раньше, пока не надел серого халата».

Пытливо всматривается он в неясный для него образ Федора, ищет ключ к нему, ищет упорно:

«Большие руки, дюжая фигура, грубоватые движения.., как будто крестьянин. Но ни одно движение не обличало в нем пахаря. Не было заметно ни мещанской юркости, ни сноровки бывшего торговца».

И Короленко долго задавался вопросом: «Кто же он?» – пока для него не стало ясным, что разгадка – в одной-единственной, но поистине обобщающей черте, и не в какой-нибудь черте лица, не в его преобладающем выражении, а в походке, развалистой походке бродяги.

Движения человека, его жесты, походка – это черты обычные при построении образа; но совершенно необычна та полнота характеристики, которой достигает Короленко, когда он связывает бродяжью походку старосты арестантского этапа со всем его характером и наконец видит в этой походке символ всей его скорбной, трагически-бесприютной жизни, – недаром же у Федора и прозвище Бесприютный!

Но пусть об этом скажет сам Короленко; он продолжает делиться с читателем своими раздумьями, но выражает их уже не прямо от себя, а выдает за переживания, мысли и наблюдения интеллигентного «политического» Семенова, следующего с той же этапной партией; это, так сказать, маска Короленко, это тот же Короленко (знавший и тюрьму, и каторгу, и ссылку), но «под другой фамилией».

«Кто же он? Семенов долго задавался этим вопросом, но наконец теперь, поняв по-своему «выражение» его походки, он решил, что перед ним бродяга. Бродяга – и ничего больше! Все характерные движения покрывались одной этой бродяжной походкой. Глаза Федора глядели не с мужицкой наивностью, в них заметна была своего рода интеллигентность. Ни роду, ни племени, ни звания, ни сословия, ни ремесла, ни профессии – ничего не было у этого странного человека… жизнь сибирской дороги владела его душевным строем безраздельно».

И Короленко с замечательной полнотой показывает «характерные бродяжьи черты в Федоре Бесприютном», личности выдающейся в арестантской среде: «Каторжная, скорбная дорога – говорит он, – овладела в его лице недюжинной, незаурядной силой». А далее перед нами Федор Бесприютный: и спокойный, умудренный жизнью староста арестантского этапа с обаянием признанного вожака; и он же – в яростном порыве стихийно забушевавшего в нем протеста; и – затихающий, изнемогший, с медленно проступающим сознанием полной безысходности своего положения.

Так, в однообразной толпе одетых в серое людей, в их темной, одноцветной массе, где все люди кажутся на одно лицо, писатель сумел отыскать личность, без сомнения, наиболее значительную. Но остановимся на внешности Бесприютного.

«В волосах Федора уже виднелась седина. На лбу прошли морщины; резкие морщины обрамляли также глаза» – глаза со странным взглядом человека, который, казалось, «знает о жизни нечто очень горькое».

Таков образ сегодняшнего Федора, и за эти «исторические» границы образа писатель как будто не переступает. Он не рассказывает о далеком детстве Федора, старость бродяги тоже далека. И все же, Короленко находит прием, чтобы дать оба полюса жизни бродяги – его уже далекое детство и его еще далекую, дряхлую старость.

Как же он это делает?

А вот как. С той же самой партией арестантов «шел мальчик лет пяти, одетый не совсем по росту. Рукава какой-то кацавейки были завернуты на детских руках, талия перевязана белым платком; таким же платком перевязан подбородок, большой картуз, с обширным козырьком, из-под которого глядели простодушные синие глаза ребенка. Он старался шагать широко, чтобы не отставать от остальных». Держит его за руку все тот же Семенов, alter ego автора, – это ребенок женщины, которая, оправившись от болезни, недавно присоединилась к партии и направляется к мужу, ссыльному поселенцу – «посельщику». И вот воочию детство Федора Бесприютного: «Он, как и мальчишка, с которым Семенов только что беседовал, пошел в Сибирь за отцом, бывшим крестьянином. Рос он дорогой, окреп в тюрьме, в первом побеге с отцом возмужал и закалился. Тюрьма и ссылка воспитали этого человека и наложили на него свой собственный отпечаток».

Прошло, должно быть, немало лет до той поры, как выцвели от зноя и студеных сибирских ветров синие глаза вот такого мальчугана, потеряли свое простодушно-детское выражение, и, безымянный, нигде даже не названный в рассказе, он превратился в безымянного же матерого бродягу, которого знают только под его арестантской кличкой, – ведь надо же как-то называться человеку! А вот и будущее Федора, в лице заботливо им опекаемого товарища его по прежним бесприютным бродяжьим скитаниям:

«Бродяга Хомяк был дряхлый старик. Сколько ему было лет, – сказать трудно, но он не мог уже ходить и «следовал» на подводе… Хомяк сидел, свесив ноги, боком к лошадям, и смотрел неизменно перед собою неподвижным взглядом. Его руки лежали на коленях, ноги бессильно болтались, спина была сгорблена.

1. В цитатах разрядка – авторская, курсив – мой. – Н. С.[↩]