Странная любовь Доминики Арбан к Достоевскому

Литература – один из самых передовых участков сегодняшней идеологической борьбы. Но эта борьба распространяется не только на произведения современных художников – острые схватки разворачиваются и в связи с оценкой и истолкованием классического наследия. В публикуемых полемических выступлениях Вик. Ерофеева и А. Сигриста показывается, как буржуазное литературоведение пытается фальсифицировать наследие Достоевского и Чернышевского, извращая гуманистические и революционные традиции русской литературы XIX века.

Тем, кто хотя бы мельком знаком с положением дел в изучения творчества Достоевского во Франции, известно имя Доминики Арбан. Это один из ведущих современных французских специалистов по Достоевскому. Может быть, «самый» ведущий.

В качестве наиболее характерной особенности занятий г-жи Арбан Достоевским я назвал бы, пожалуй, ее верность теме. Такой верности создателю «Братьев Карамазовых» в истории французской критики мы больше не встретим. Ведь обычно как бывало во Франции: прочтут лекции о Достоевском, или брошюру о нем выпустят, или даже книгу напишут (последнее, впрочем, случалось довольно редко) – и займутся чем-нибудь другим, к Достоевскому отношения не имеющим. А вот г-жа Арбан верна Достоевскому уже около двадцати лет (если не больше).

Я не вижу причин сомневаться в любви г-жи Арбан к творчеству Достоевского: кому придет в голову по своей доброй воле заниматься в течение стольких лет нелюбимым писателем? Но, на мой взгляд, любовь г-жи Арбан к Достоевскому обладает свойствами, которые делают ее… ну, скажем, странной. Да, странной!

И я хочу поговорить о сей странной любви, убежденный, что подобный разговор может оказаться весьма любопытным, ибо он касается вопросов интерпретации творчества Достоевского.

За свою деятельность, посвященную Достоевскому, г-жа Арбан получила немало лестных оценок французской периодики. После показа, в ноябре 1969 года, по парижскому телевидению телеспектакля «Братья Карамазовы» в ее инсценировке журнал «Леттр франсез», например, писал: «Если за кем-либо во Франции и можно признать право инсценировать самый длинный, самый богатый и самый запутанный из романов Достоевского, так это именно за г-жой Доминикой Арбан. Потому что, родившись в России и зная русский язык, г-жа Арбан посвятила Достоевскому долгие годы исследований. Потому что она некогда опубликовала интересную работу «Достоевский – «виновный», перевела часть переписки великого романиста и издала недавно… биографическое исследование под названием «Годы учения Федора Достоевского», представляющее собою солидный документированный труд, который читается как с пользой, так и с интересом».

Глядя из «прекрасного далека», я нахожу, однако, что французская критика порой слишком доверчиво относится ко всему тому, что пишет г-жа Арбан. Причина такой доверчивости, видимо, кроется в том, что популярность Достоевского во Франции (устойчивая и продолжительная) не всегда связана с глубиной понимания этого писателя, и потому человеку, посвятившему Достоевскому «долгие годы исследований», склонны верить на слово, не очень даже разобравшись в его методологии…

Надеюсь, читатель сам впоследствии определит, заслуживают ли работы г-жи Арбан столь доверительного к себе отношения.

Перу г-жи Арбан принадлежат три книги о Достоевском: «Достоевский – «виновный» (1953), «Достоевский сам о себе» (1963) и «Годы учения Федора Достоевского» (1968) ¹. Последняя книга – первая часть двухтомного труда, еще не законченного автором. Известен также целый ряд статей г-жи Арбан о Достоевском.

Для «опознания» исследований г-жи Арбан в безбрежном море литературы о Достоевском скажу прежде всего о том, чего не делает французская исследовательница в своих работах.

Приятно отметить, что г-жа Арбан не называет Достоевского «скифом», а его творчество – «чудовищным» («чудовищным», как храм Василия Блаженного, – утверждал Мельхиор де Вогюэ, который в конце прошлого века еще мог безнаказанно щегольнуть ограниченностью своих эстетических воззрений), не укорачивает и не удлиняет земную жизнь писателя (при этом, правда, в книге 1963 года г-жа Арбан щедро дарит целый лишний год жизни Пушкину – стр. 132, а если в ее следующей книге этот поэт гибнет в сроки, указанные школьными учебниками, то на сей раз Лермонтову приходится погибнуть на год раньше – стр. 385), не женит его на вдове каторжника (бывали и такие свадьбы!). Помимо этого, г-жа Арбан не сажает Достоевского фамильярно к себе на колени (как сделал Макс Эрнст на групповом портрете инициаторов сюрреалистического движения), не передвигает его ни вправо, ни влево по политической шкале. Не считает его певцом городского мещанства. Не думает, что его «человеческая комедия» родилась при оплодотворении христианского духа буддистским («находка» Андре Жида), не думает также, что эта «комедия» представляет собой гениальную иллюстрацию к «Манифесту Коммунистической партий» ². Не увлекается пророческим даром Достоевского, не философствует по поводу мистичности славянской души и склонности русских к страданию и состраданию…

Нет, г-жа Арбан не повторяет и не собирается повторять большинства чужих ошибок и старые глупости. Не для того она досконально изучила тексты произведений Достоевского, наброски, фрагменты, записные книжки, черновики. Не для того она вдумывалась в каждое слово его писем, в каждое слово воспоминаний о нем, штудировала труды Л. Гроссмана и многих других авторитетных исследователей, посещала места, где родился, учился, творил и умер Достоевский. Не для того она была столь усидчива и прилежна. Г-жа Арбан захотела сказать свое, новое слово о Достоевском. И – вот беда! – сказала…

Я незнаком с Доминикой Арбан, но признаюсь, что мне привелось как-то раз с нею встретиться, причем в крайне исключительной для меня ситуации. О, я готов поставить реальность этой встречи под сомнение по первому требованию, от кого бы оно ни исходило, и перестать упорствовать в моих предположениях, так как отдаю себе отчет в том, что, по всей видимости, я имел честь общаться не с самой г-жой Арбан, а лишь с тем ее образом, который возник у меня после прочтения ее работ о Достоевском. Материализация этого образа и явилась, очевидно, основой для моего видения… Но даже если наша встреча была целиком фантасмагорической, то тем не менее я вижу смысл в том, чтобы сейчас о ней рассказать.

Я хворал тогда… Шел третий час дня. Дома, кроме меня, никого не было. Я бесцельно бродил по квартире, борясь с мигренью. И вдруг, к недоумению своему, обнаружил, что я – не один.

У полки с книгами стояла незнакомая дама… Немолодая, но хорошо Сохранившаяся и со вкусом одетая…

Просмотрев бегло книги, она энергичными шагами направилась к письменному столу, но не дойдя до него, остановилась как вкопанная:

– А вот и он! – радостно воскликнула моя нежданная гостья, указав пальцем на портрет Достоевского, висевший на стене около моего стола.

– И в самом деле, – согласился я.

– Поговорим о Достоевском? – предложила дама, дружелюбно взглянув на меня.

– Как вам будет угодно, – с беззаботной галантностью ответствовал я. – Говорят, это модная тема… Прошу садиться, – я показал на кресло.

– Спасибо! Гостья села. – Но дело не в моде. Ведь он, – она кивнула в сторону портрета, – преступник и достоин разоблачения.

– Ну, это мура! – помрачнел я.

– Ах, не скажите! У меня есть доказательства его виновности. «- Видите ли, – заметил я, – каждый новатор виновен в разрыве с какими-то традициями, но это еще не повод…

– Вы шутите! – строго сказала дама. – Новаторство Достоевского – не причина, а следствие его виновности… Вы в душу к нему заглядывали? Нет? А вот я заглянула. Et tant pis pour moil Нет, лучше уж было бы не заглядывать вовсе…

– А что такое? – забеспокоился я.

– Mon Dieu! Это не душа, а сплошная виновность… Ах, что вы знаете о Достоевском?! Вы сначала идею усвойте, а потом и говорите о нем. В корень смотреть нужно. А ведь если о Достоевском рассуждать, то без разговора об его отце нам не обойтись. Влияние отца яа творчество сына переоценить, скажу вам прямо, невозможно. Смотрите: отец Достоевского был и крохобором – из-за скупости его все домашние страдали! – и деспотом, и сладострастником неприличнейшим. За все эти пороки: за терзание матери, – а она – это будущие «кроткие», – за пьянство и вечный гнет ненавидел его Федор и в глубине души желал отцу одного: смерти. Но когда мужики Дарового «порешили» своего барина за неумеренную страсть «_;«девочкам» (вот кто был-то любителем Лолит!) и в крайнем своем озлоблении «камнем раздавили ему генеталии», то Федор принял на себя всю моральную ответственность за это убийство, признал себя в нем виновным по ту сторону человеческих законов и уголовных кодексов. В результате возник целый «комплекс виновности», и этот комплекс его всю жизнь промучил, и творчество Достоевского превратилось в покаяние за свой «грех» и безуспешную попытку освободиться от него. Не спорьте! Вы лучше вслушайтесь в его проповедь страдания, которое должно искупить вину! Достоевский хотел прокричать о своей виновности в книгах. Помните, он составил план для написания «Жития великого грешника»?.. Если бы этот замысел осуществился, то «Житие» полностью бы свидетельствовало о том, что Федор совершил отцеубийство в своем сердце!..

Но не сводите всего, – тут дама погрозила мне пальцем, – к этому комплексу, не он один «питал» Достоевского. Обычно, знаете ли, недоучитывают значения тех книг, которые Достоевский прочел в детстве и, что называется, в отрочестве. Вальтер Скотт, Бальзак, Гофман, Карамзин, Пушкин – пуповина, связывающая Достоевского сними, никогда не была перерезана! Можно найти и общность сюжетов, и прямые заимствования. И ведь не случайно же Шекспир со своими героями сорок два раза упомянут в книгах Достоевского. Или возьмите Великого инквизитора из легенды.

1. См. рецензию В. Нечаевой на эту книгу, «Вопросы литературы» 1969, N 4.[↩]
2. Мысль Л. Робеля из его статьи «Величие Достоевского», «L’ Europe», N 131 – 132, Paris, 1956.[↩]