Стоит ли соглашаться? (Открытое письмо А. Рыбакову)

Не только история литературы в целом, но и история отдельных литературных жанров находится в самой тесной зависимости от социально-исторических процессов. Искания и тенденции, характерные для русского романа в пореформенную эпоху, свидетельствуют об этом с особенной наглядностью.

В 1859 году под впечатлением от только что прочитанного романа «Дворянское гнездо» Салтыков-Щедрин писал П. Анненкову о высоком этическом уровне и сильном нравственном воздействии произведений Тургенева, о «прозрачных, будто сотканных из воздуха», тургеневских образах, о начале «любви и света» ¹.

Спустя несколько лет, уже после реформы, в 1868 году, в статье «Напрасные опасения», касаясь тех же произведений Тургенева, Щедрин отмечает социальную и нравственную ограниченность тургеневских героев, их бессилие, рутинность их убеждений. По словам Щедрина, ни Рудин, ни Лаврецкий не противоречили основным понятиям читающей публики, «не оспаривали ее права на досуг; они только вносили в этот досуг новый и очень приятный элемент изящества» ².

Говоря теперь о произведениях Тургенева и его героях, Щедрин исполнен не положительного, а критического пафоса. Его точка зрения на Тургенева явно и существенно переменилась. Но в чем же причина этой перемены? Чем и как можно ее объяснить?

Противоречия в высказываниях великих писателей бывают часто не изменою себе и своим убеждениям, не ошибкою против собственной внутренней логики, а проявлением чуткости к логике жизни и логике истории. В таком случае они оказываются особенно поучительными и интересными для историка литературы.

Между упомянутыми выше высказываниями Салтыкова-Щедрина разница не просто в нескольких годах – разница в эпохах. Реформа 1861 года ознаменовала собой начало нового периода в русской исторической жизни – предреволюционного периода. Реформа взломала старые вековые устои, нарушила привычные формы и ритмы общественного бытия и уже этим самым возбудила умы, поставила перед обществом новые задачи. «Проклятые вопросы», относящиеся к несовершенству социального устройства и социальных отношений, разумеется, существовали и до реформы, но, как заметил Глеб Успенский, для «массы» русского народа… проклятые вопросы сделались обязательными именно с этой минуты» ³.

С отменою крепостного права между барином и мужиком вполне обнажилось непримиримое противоречие интересов, глубочайшая бездна, не заметить которые стало уже невозможным. То, что до поры до времени внешне прикрывалось обязательностью отношений, теперь, после реформы, после разрыва этих отношений, проявило свою истинную сущность. Барин и мужик показали себя воочию глубоко враждебными друг другу, враждебными по положению, по характеру своих экономических и иных связей⁴. Крайние противоречия и вражда – такова истина классовых отношений, которая со времени реформы все больше входит в сознание мыслящей и передовой части русского общества. Для этой части общества возникает настоятельная нравственная необходимость сделать для себя выбор, решить, на чьей стороне правда, с кем идти, уяснить, где и в ком заключена реально-положительная сила русской жизни.

Относительно последнего вопроса до 1861 года еще могли существовать сомнения. Особенности русской пореформенной жизни сделали их беспредметными и бессодержательными. Помещик, оторванный от крестьян, слишком уж очевидно показал свою социальную недостаточность и бесполезность. Если прежде он мог казаться до известной степени нужным в крестьянском труде (таким, например, казался Толстому Николай Ростов), то после реформы он превратился в своеобразного рантье, получающего деньги за землю, на которой он не трудится и на которую он потерял реальное право. «Ведь вы живете на чужой счет, – восклицает по адресу помещиков один из героев очерка, напечатанного в «Современнике» вскоре после отмены крепостного права. – Сами вы ничего не делаете, не трудитесь; кто же вам дает средства жить в праздности, полжизни спать, объедаться и мотать! Мужик…» ⁵

Реформа 1861 года не только не решила основных проблем и противоречий русского общества, но и предельно заострила их и сделала очевиднее. Очевиднее стала социальная вина правящего сословия, очевиднее – нравственная и социальная правда народной, трудовой жизни. В результате тема трудового народа, крестьянства естественно выходит на первый план в демократической русской пореформенной литературе. Более того, эта тема теперь осмысляется как единственно актуальная и неотложно важная. При этом ко многим другим темам, казавшимся прежде тоже важными, отношение меняется самым кардинальным образом. В литературе, как и в жизни, происходит активный процесс переоценки ценностей. Процесс нередко мучительный, касающийся самого дорогого и душевно близкого. Одно из частных проявлений этого процесса мы и находим в критическом отзыве Салтыкова-Щедрина о романах Тургенева.

В пореформенную эпоху Щедрин критически высказывается не только о романах Тургенева, которыми в прежние времена он так восторгался, но и о романе Л. Толстого «Анна Каренина» и романах Писемского, не говоря уж о романах Боборыкина или Мордовцева. Даже Гоголь оценивается им с неожиданной, допускающей отчасти негативный подход точки зрения. В дореформенной литературе и созданных ею типах Щедрин видит «отпечаток касты». Одни литературные типы были носителями отрицательных кастовых черт, другие выражали «неопределенные стремления к чему-то лучшему», но во всех случаях они являлись характерными порождениями среды, «которая обильна досугом». В этой среде, «обеспеченной от черной работы», могли возникать требования эстетического и отвлеченного рода, но было очень мало серьезного и делового, реального отношения к жизни. В самих гоголевских типах, по мнению Щедрина, проводились в отрицательной форме «те же эстетические и отвлеченные требования, которые, в более положительной и привлекательной форме, проводились и в типах Тургенева» ⁶.

Дореформенный русский роман, по мысли Щедрина, отличался ограниченностью как в отношении жизненного материала, так и разрабатываемой им жизненной проблематики. Важным его недостатком являлось то, что народ в нем присутствовал в лучшем случае лишь как страдательный элемент: он не был самостоятельным, независимым предметом изображения. С точки зрения современных, пореформенных требований это кажется особенно недопустимым. Современная жизнь и современная литература не могут уже удовлетвориться прежними формами и содержанием романа. Жизнь требует от литературы романа прямо социального, общественного, между тем самые замечательные романы дореформенной поры и многие новейшие романы являются произведениями не столько общественными, сколько семейными, эстетическими и психологическими.

Такова в самом общем изложении критическая часть щедринской концепции романа. Справедлива ли эта критика и эта концепция в отношении Гоголя и Тургенева, Л. Толстого, Писемского и Гончарова? Разве их романы не были социальными и общественными по своему жанру? Разве не были общественными романами «Рудин» Тургенева или «Обломов» Гончарова?

Несомненно, что классический русский роман XIX века – это социальный, общественный роман. Большая русская литература вообще не знала романов не-социальных. Это равно справедливо и в отношении дореформенной и пореформенной литературы. Но само понятие «социальный, общественный роман» не могло быть и не было однозначным в разные эпохи. То, что вполне удовлетворяло передовую демократическую мысль в 30-е годы, переставало удовлетворять в 40-е и казалось совсем неприемлемым в 60-е и 70-е годы. В конкретно-историческом рассмотрении литературные понятия типа «общественный роман» (как и понятия «реализм», «народность» и т. п.) представляют собой подвижные единства: они заключают в себе не одни только общие признаки, за ними всегда ощущается движение, борьба, поиски, живая жизнь – и диалектика жизни.

Роман XIX века – и русский и западный – создавался на основе социально-исторического воззрения на человека. Но само это социально-историческое воззрение предполагает не закостеневшее, неподвижное содержание, а нечто живое, переменное, изменяющееся под влиянием тех исторических процессов, которые протекают в социальной действительности. Под определение общественный, социальный роман подходит и «Евгений Онегин» Пушкина, и «Герой нашего времени» Лермонтова, и романы Тургенева, Гончарова, Л. Толстого и т. п., но все это романы по-разному социальные.

Б. Эйхенбаум писал о русском романе 30-х годов: «Русский роман 30-х годов не мог быть и не был простым продолжением старого нравоописательного, дидактического или авантюрного романа. События 1812 – 1814 и 1825 – 1826 годов внесли в русскую общественную жизнь настолько резкие изменения и поставили перед литературой столько новых задач и вопросов, что она должна была произвести решительный пересмотр своих целей и возможностей (даже своих личных рядов) и прийти к радикальному обновлению тем, методов, форм и традиций» ⁷.

Историк литературы 60 – 70-х годов XIX века или литературы 80 – 90-х годов мог бы повторить эти слова Б. Эйхенбаума применительно к своему времени, разумеется, с уточнениями и изменением некоторых акцентов, но полностью сохраняя их общий смысл. «Пересмотр целей и возможностей» в литературе, «радикальное обновление тем, методов, форм» – это процесс, не ограниченный тем или иным историческим сроком, а непрерывный, как непрерывно в обществе социально-экономическое движение и обновление. Это процесс исторически неизбежный, хотя в разные времена он протекает с неодинаковой активностью. В пореформенную эпоху он протекает очень активно. И это не удивительно. Как уже говорилось, по своему характеру то была предреволюционная эпоха, что не могло не наложить резкого отпечатка на особенности и темпы развития литературы того времени.

Отрицая иные основы старого классического романа, Щедрин больше всего озабочен пересмотром целей литературы, обновлением ее тем и методов. Он хорошо знает истинную цену того, против чего бунтует и что отрицает, и если все-таки делает это, то делает во’ имя высших и современных потребностей жизни. «Типы, созданные Гоголем и Тургеневым, – пишет он, – были, несомненно, представителями реальной правды своего времени; все дело в том, что круг этой правды был слишком ограничен, чтобы дать место достаточному разнообразию мотивов» ⁸.

В чем же конкретно видит Щедрин «ограниченность круга правды» старого романа? Прежде всего, старый роман, с точки зрения Щедрина, основывался на мотивах семейственности и любви, которые в новых, предреволюционных условиях не то что исчезают вовсе, но изменяют свое содержание и значение и в известной мере отходят на задний план. «Мне кажется, – пишет Щедрин в «Господах ташкентцах», – что роман утратил свою прежнюю почву с тех пор, как семейственность и все, что принадлежит к ней, начинает изменять свой характер. Роман (по крайней мере, в том виде, каким он являлся до сих пор) есть по преимуществу произведение семейственности. Драма его зачинается в семействе, не выходит оттуда и там же заканчивается». И к этому добавляется о Гоголе, который «давно провидел, что роману предстоит выйти из рамок семейственности» ⁹. Резко иронично говорит Щедрин о любовном элементе, на котором, по его мнению, основывался старый роман: «Главное удобство повести заключается в том, что она не имеет дела до отвлеченных идей, а прямо вводит читателя в мир живых образов, поступков и действий. Каковы стремления этих живых образов? Каково содержание их поступков и действий? На вопросы эти романические традиции отвечают совершенно определенно одним словом: любовь. Любовь – это чувство человеческое по преимуществу. Человек может оставаться чуждым проявлениям разума, фантазии, вкуса и т. д., но он не может не ощущать на себе подавляющего действа любви».

Согласно Щедрину, новый роман не может держаться по-прежнему на любовных мотивах. И прежде всего потому, что изменился читатель, изменились его потребности и интересы. «Очевидно, что для современного человека, – продолжает теперь уже без иронии Щедрин, – процесс любви и отношения, которые из него вытекают, уже не представляют достаточного разнообразия. Очевидно, что даже великолепные описания природы, этой обязательной свидетельницы всех любовных излияний, не могут придать живости и сочности тощему содержанию этих последних. Очевидно, что даже самый центр тяготения любовного дела должен быть перенесен в какой-нибудь более подходящий мир, нежели мир человеческих отношений…» ¹⁰

Понятия «человеческих отношений» и «любовного дела» оказываются у Щедрина почти несовместимыми. Любовь, – во всяком случае, такая, какой она описывалась в романах, – не имеет отношения к серьезному делу, к главному делу, к тому самому, что составляет основное содержание жизни трудового человека и должно составлять основную заботу литературы. «Что сказал бы голодный, — восклицает Щедрин, – если б воображение его поманили тонким французским обедом, вместо того чтоб просто-напросто утолить его голод куском черного хлеба? Он сказал бы, что с ним сыграли злую и непристойную шутку, а положения его не улучшили ни на волос. Дайте же массам сначала хоть то, что они сами неотложно просят, без чего они жить и дышать не могут, и потом развивайте вашу мысль на досуге» ¹¹.

Любовь, которую описывают в романах, Щедрин называет «плодом досуга» и «безделицей». Так, такими словами может говорить только писатель, усвоивший понятия человека из народа. Подобно Белинскому, Щедрин видит в романе большое будущее.

1. Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. XVIII, ГИХЛ, Л. – М. 1937, стр. 144.[↩]
2. М. Е. Салтыков-Щедрин, Собр. соч. в 20-ти томах, т. 9, «Художественная литература», М. 1970, стр. 10.[↩]
3. Г. И. Успенский, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 4, Гослитиздат, М. 1956, стр. 523.[↩]
4. Об этом много писали на страницах «Современника» и «Отечественных записок» Скалдин, Энгельгардт, С. Н. Терпигорев (Атава).[↩]
5. Ф. Зиновьев, Дворянские выборы, «Современник», 1862, январь, стр. 443.[↩]
6. М. Е. Салтыков-Щедрин, Собр. соч. в 20-ти томах, т. 9, стр. 9.[↩]
7. См. «История русского романа в двух томах», т. 1, Изд. АН СССР, М. – Л. 1962, стр. 288.[↩]
8. М. Е. Салтыков-Щедрин, Собр. соч. в 20-ти томах, т. 9, стр. 21[↩]
9. М. Е. Салтыков-Щедрин, Собр. соч. в 20-ти томах, т. 10, стр. 32 – 33.[↩]
10. Там же, т. 11, стр. 506 – 508.[↩]
11. М. Е. Салтыков-Щедрин, Собр. соч. в 20-ти томах, т. 4, стр. 258.[↩]