Современный роман: важные встречи с небытием

Среди разнообразных депрессий, поразивших культурное пространство современной России, болезнь литературного процесса занимает не последнее место. Учителя словесности и вузовские профессора, опытные писатели и литературные критики сообщают миру дурную весть: русская литература кончилась, да и художественная словесность Запада чувствует себя плохо и, видимо, скоро умрет.

Аргументов — много. Истаял великий реализм, нет даже намека на нового Л. Толстого или Ф. Достоевского. Индивидуальные эксперименты игроков со словом интересны только им самим. Литература ушла от решения нравственных задач. Тексты полны чудовищных событий, о которых рассказывается на языке буйного маргинала, и не могут быть показаны приличным людям. Повсюду эпатаж, насилие, черный эрос и раздувшееся от самомнения авторское Я, использующее читателя в качестве зеркала.

Тиражи — катастрофические. В. Пелевина, В. Сорокина, Л. Улицкую еще можно найти в магазине, но издатели-монополисты не допускают появления В. Личутина, Н. Дорошенко или В. Дворцова. Умерли Л. Бородин и В. Белов, замолчали В. Распутин и В. Лихоносов. С одного фланга серьезную литературу вытесняет масскульт, насыщая сознание примитивными фабулами, с другого нешуточную активность проявляет публицистика, поглощающая З. Прилепина, Р. Сенчина, С. Шаргунова — тех «новых реалистов», от которых ждали литературных побед.

Когда новый реалист в поисках популярности, социальной актуальности и денег растворяется в газетно-журнальной деятельности, он сближается с постмодернистом — мастером словесности, принимающим одно из главных условий нашего мира: отзываться на все модные события и постоянно понижать собственный уровень письма, ведь так много надо успеть! Таким образом, если в современном писателе просыпается жадный журналист, знающий четкие ответы на самые острые вопросы, эксперты текущего литпроцесса готовятся поставить еще один крестик.

Впрочем, с ритуальным словом «постмодернизм» надо быть осторожным. Среди российских гуманитариев много пессимистов, уверенных в состоявшемся поражении страны. Для уставших, для тех, кто перестал верить не только в возрождение, но и в выживание, постмодернизм — не поэтика, не эпоха в искусстве, а технология вырождения, целенаправленно уничтожающая человека посредством смешения образов и стилей, деконструкции духовных опор и злобной иронии, способной оправдать каждое преступление. Следовательно, есть шанс записать всю новейшую литературу в постмодернизм и еще раз убедить себя в обреченности России.

У постмодернизма много грехов. Думаю, он умеет убивать, помещая человека в мир тотального смешения и безответственности, которые на одном из дальних этапов начинают восприниматься как безальтернативная обязанность. Но значительно быстрее уничтожает мысль о том, что все вокруг стало постмодернизмом, что нет никаких перспектив ни у самой страны, ни у ее словесности, некогда великой. Сколько современников погибло от страшной веры в состоявшееся поражение, в его необратимость! В этом контексте — согласие с тезисом о ничтожности нашей словесности, о ее пленении псевдоискусством, о вырождении национальной речи, захваченной гипотетическими врагами. Здесь нельзя понимающе кивать головой, разводить руками и вздыхать: «Да, погибла интеллигенция, нет больше русского слова».

Воссоздание (при разных оценках!) встречи и конфликта современного человека с небытием — пожалуй, главное достижение литературной традиции наших дней. Это и есть ключевой, отнюдь не бедный сюжетами и образами, эпос последних десятилетий: герой, оставшийся без почвы, без веры и любви, испытывает агрессию мощной стихии. В риторическом потоке звучит рефрен: жизнь не имеет смысла, страдание безгранично и бесцельно, Бог и личность — фикция, кругом — «лед», который и есть «последняя правда». Этот эпос не всегда обустраивается на фундаменте светлого мирооправдания, но само его присутствие позволяет сказать: указав на рост скрытой суицидальности наших современников, работая с ее причинами, литература перестает быть мелкой. Тут место встречи В. Пелевина и В. Галактионовой, З. Прилепина и М. Шишкина, П. Краснова и В. Шарова.

Выступая на VIII Кожиновских чтениях (г. Армавир, 2010 год), прозаик и публицист Л. Сычева мрачно оценила наши перспективы — и общенациональные, и литературные. Не веря в позитивное становление литературного процесса, она указала на личную, не претендующую на массовое звучание поэзию как на самую вероятную форму сохранения качественной словесности в обозримом будущем. В такой поэзии — бескорыстие свободного творца, отсутствие проектности и жажды потенциального тиража. Поэзия — тихие катакомбы литературы, сохраняющие огонь, который сумеет выйти на поверхность со сбереженным для мира словом. А если этот огонь не выйдет из глубины, он поможет хотя бы самим поэтам, скрасит их жизни.

Возможно, будет так. Но я продолжаю верить в силу романа — жанра открытого, незавершенного, эпического и фамильярного одновременно, не претендующего на достоверность истории или мифа, но в своем нерациональном совершенстве достигающего высот, на которых слова о философии и религии не кажутся лишними. Роман по своей природе близок культуре нового тысячелетия: он не любит окончательного, раз и навсегда данного слова, усложняет встречу читателя с миром в динамичных конфликтах повествовательных инстанций, позволяет состояться любому разговору, задает вопросы всем сформировавшимся канонам и часто убегает к апокрифам, чтобы сознание человека, готовое к подвигам мысли, снова могло уничтожить внутреннего фарисея, пытающегося возвысить букву над духом.

Впрочем, никаких иллюзий. Эпоха, в которой мы размышляем о силе влиятельного жанра, одной рукой благословляет его, другой — душит. Современному роману предстоит приложить значительные усилия, чтобы дальше существовать на правах по-настоящему необходимой речи. Предстоит доказать силу и целительность постоянного, вдумчивого и неторопливого чтения, отодвинуть на периферию высокобюджетные голливудские схемы, превращающие взрослых людей в рыхлых овец, два часа жующих попкорн. Предстоит убедить, что объем и поэтическая цельность романного жеста не сравнится с пошлой фрагментарностью телепередач, разорванных рекламой, и интернет-переписки, ласкающей внутреннего дурака, который есть в каждом из нас. Роман должен свидетельствовать, что талантливый писатель, уходящий в колумнистику, чтобы зарабатывать деньги на мнимой борьбе с властью, совершает преступление перед литературой. Не добрую революцию поддерживает, а транжирит дар, данный ему для защиты русского слова от шумной бессловесности масскульта.

Роман — удобный, привычный и понятный продукт, поэтому издательства продолжают, пусть и без тиражного энтузиазма, выпускать новые образцы. Этим нужно воспользоваться. Как бы ни был роман «открыт», «незавершен» и «свободен», он сохраняет важнейшее из интеллигентских поучений — дидактику целостного, состоявшегося в авторском слове мироздания, отличающегося объемом и не самым простым сюжетом.

Это не целостность жесткой идеи, которая могла бы построить колонны под знаменем, не допускающим разномыслия. Нет, я говорю о душевной собранности, о стройности разума, о возможности воспринять иную жизнь, вроде бы не касающуюся непосредственно тебя. Эта целостность принимает роман как альтернативу укоренившейся истерике, заставляющей бежать по информационным дорогам, перелистывать коротенькие тексты с нечеловеческой скоростью, хвататься за дайджесты и везде искать картинки. Роман — против инфантилизма. В его благом торможении, сохраняющем мысль, русской идеи несравненно больше, чем в пафосных докладах официальных славянофилов. Мир действительно надо подморозить, чтобы он не сбежал от самого себя.

Велико стремление современных авторов к роману. З. Прилепин при первой публикации называет сборник «Грех» «романом в рассказах». Скромную по объему повесть «Пражская ночь» П. Пепперштейн объявляет «маленьким романом». «Русскую книгу», эссе об отсутствии у нашего народа Бога и истории, И. Стогов издает как роман. В сборнике фрагментов под названием «Бураттини. Фашизм прошел» М. Елизаров предлагает услышать «монологи персонажей из ненаписанного романа». «Люди в голом», ранние мемуары умного, приятного аутсайдера, А. Аствацатуров также называет романом. Интересно поступил Р. Сенчин: «Нубук» в 2002 году вышел как повесть, а в 2011-м оказался… И это хорошо: дикари новейшей словесности испытывают к роману магическую тягу. Пусть она даст положительный результат.

Со студенческой скамьи нам известно, что первым настоящим романом был «Дон Кихот» Сервантеса. В нем нет никакой фантастики, единственным чудом становится сознание Дон Кихота, сочетающее безумие и мудрость. Автор активен в отношениях с героями и читателями, но в развитии сюжета его фамильярность теряет контроль над жанром пародии, перерастая в ярчайшее недоумение, неумение сказать о своем персонаже итоговое слово. Дон Кихот заставляет думать о многих архетипах — Христа, Роланда, юродивого, средневекового рыцаря, при этом его собственная двойственность ставит под сомнение устойчивость каждого из названных образов. Наконец, динамичная, авантюрная фабула, которая может показаться самодостаточной, соединяется с философией, с мудрым словом о жизни и смерти.

В новейшей русской словесности нет этого слова, нет мощного диалогизма, но присутствуют ставшие привычными монологи — идейно-художественные системы А. Проханова, В. Пелевина, Ю. Мамлеева, Л. Улицкой, Р. Сенчина, П. Крусанова, Д. Быкова. Конечно, есть мастера, пытающиеся выйти на уровень психологически сильного слова, призывающего читателя следить за его обновлением и изменением.