Современники читают «Войну и мир»

Лев СОБОЛЕВ

СОВРЕМЕННИКИ ЧИТАЮТ «ВОЙНУ И МИР»

В начале 1863 года Толстой возвращался в литературу после четырехлетнего молчания – с мая 1859 года, когда в «Русском вестнике» Каткова была напечатана повесть «Семейное счастье», писатель ничего не публиковал. Это было сознательным «отречением от литературы» – Толстой занят хозяйством и школой, но сами эти занятия, как писал Б. Эйхенбаум, были «не столько отходом от литературы, сколько методом возвращения к ней»¹. В первой книжке катковского журнала появилась повесть «Казаки».

П. Анненков и Е. Марков (откликнувшийся на двухтомник «Сочинений» 1864 года) высоко оценили «Казаков», но критики «Северной пчелы» и «Библиотеки для чтения», «Времени» и «Отечественных записок» не приняли ни героя Толстого, ни тенденции повести². Особенно резким было выступление «Современника»³ (1863. N 7): А. Головачев (секретарь редакции журнала) писал о нашем авторе так: «Однако граф Толстой все-таки беллетрист хороший – его можно читать без скуки. Он хороший рассказчик и ловкий, хотя и поверхностный, наблюдатель, но он плохой мыслитель. Ему не следует браться за глубокие рассуждения, а тем более за решение вопросов о судьбах человечества. Он отличный учитель в школе⁴ и отличный рассказчик того, что видел и слышал – если, впрочем, виденное и слышанное ему понравилось. Нам кажется, что лучше обойтись этим» (с. 54). Не без иронии критик именует Толстого «знаменитым художником старого покроя» и предрекает: «На этом (то есть в новых общественных условиях. – Л. С.) и должно кончиться их [знаменитых художников прошлого времени] художественное поприще, потому что в жизни зады не повторяются» (с. 51).

А. Пятковский, критик того же «Современника», откликаясь на двухтомник 1864 года, берется ни больше ни меньше как «подвести итог <…> деятельности» Толстого. Итог таков: «граф Толстой весьма плох в отвлеченных вопросах и попал тут не в свою колею»; он «поздненько» пытается «реставрировать старые картины» – в духе пушкинского «Кавказского пленника»; одним словом, «мы можем только пожалеть об извращенном мышлении автора» (1865. N 4. С. 323,326,329).

Я привел эти отзывы вовсе не ради забавы: русская критика 60-х годов, многословная и догматичная во многих своих представителях, еще выкажется в оценке «Войны и мира»⁵; Толстой, ушедший в свое имение, как в крепость⁶, начинает с наслаждением «работать, не имея в виду хлопающей или свистящей публики» (письмо к А. А. Толстой от 14 ноября 1865 года). Между тем «Война и мир» (как и «Евгений Онегин», «Мертвые души», «Преступление и наказание») была весьма критично воспринята читателями-современниками. Это касается и «левой», радикально-демократической журналистики, и «правой», консервативно-охранительной. Несложно увидеть в отзывах современников отражение их социальных, исторических – словом, идейных – воззрений. Для читателей 60-х годов толстовский взгляд на мир, «сцепление мыслей», о котором Толстой писал Н. Страхову в 1876 году, оказались непонятными и, во всяком случае, неверными. Не менее важно и интересно проследить эстетическое неприятие нового произведения – как писал еще в 1922 году Б. Эйхенбаум, «суждения современников-врагов интереснее, содержательнее и точнее, чем неопределенные, расплывчатые похвалы друзей и потомков. Врагу приходится аргументировать, приводить конкретные примеры, высказываться до конца, а с друга это не спрашивается. Да и помимо этого – в настоящей борьбе (не мелочно житейской) всегда больше правды, чем в согласии, которое часто свидетельствует о пассивности восприятия и о непонимании»⁷.

* * *

И письма современников, и печатные отклики на книгу Толстого свидетельствовали об успехе. 17 декабря 1867 года вышли три первых тома тиражом 4800 каждый; 17 марта 1868-го – четвертый том; осенью 1868-го – все четыре тома вышли вторым изданием. Пятый том вышел 24 – 25 февраля 1869 года тиражом уже 9600 экземпляров; шестой – в декабре 1869-го тоже двойным тиражом⁸. Л. Баратынский 20 января 1868 года просил П. Бартенева прислать четвертую часть «Войны и мира» и сообщал, что «все отзываются о ней (книге Л. Толстого. – Л. С.) с большою похвалою, и читается она нарасхват»⁹⁹; П. Вяземский, получив четвертый том, 16 марта 1868 года сообщает Бартеневу, что предыдущие тома «нарасхват» берут у него барыни и «иногда долго зачитывают»¹⁰. А. Суворин в газете «Русский инвалид» (1868. N 11. Журнальные и библиографические заметки. «Война и мир». Сочинение графа Л. Н. Толстого. 3 тома. Подпись А. И-н) замечает, что три первых тома изданы «довольно опрятно, разгонистым, крупным шрифтом, как можно издавать только для детей и стариков. Томы, исключая первого, очень тонки», при этом «цена (7 р.), назначенная за роман, безобразно дорога»; впрочем, несмотря на «неприличную цену, роман расходится быстро; он пошел бы во сто раз лучше, если бы цена была соразмерна его объему». В газете «Голос» замечали, что книга «расходится быстро, так что вскоре придется приступить ко второму изданию. Желательно, чтобы цена этого второго издания была более доступна для небогатых классов, а то теперь очень многие жалуются на дороговизну этого романа» (1868, N 63).

Не стану выписывать сходные (и многочисленные) указания на успех книги; замечу лишь, что цена (ее устанавливал сам автор) возрастала: «Кто не подписался на сочинение при выходе первых трех его томов, тот заплатит за него теперь уже не 7 р., как прежде, а 8; с выходом же в свет пятого тома (критик предполагал, что это будет последний том книги. – Л. С.) цена за все издание будет еще возвышена – до 10 рублей» («Голос». 1868. N 83). М. Де-Пуле в письме к П. Бартеневу объяснял успех Толстого: «Знаменательна громадная распродажа книги: независимо от талантливости, больное и встревоженное общество нашло в ней покой, тот эпический покой, который так целительно действует на душевные раны…»¹¹.

Владимир Иванович Лыкошин родился в 1792 году и девятнадцати лет вступил в военную службу; проделал всю кампанию 1812 – 1814 годов, брал Париж; 21 января 1868 года он писал своей сестре А. Колечицкой: «Не знаю, читала ли ты в «Русском вестнике» роман графа Толстого, 1865-го и 1866-го года, под названием «1805 год»; там были напечатаны две первые части. Теперь он напечатал отдельно четыре части, под названием «Война и мир». Это великолепный памятник прошедшего! Как чудно схвачена обстановка того времени, как удачно выставлены типы high-life тогдашнего общества! Это только нам, немногим оставшимся свидетелям и деятелям той эпохи, до самой мелочи осязательно верно, как в зеркале, изображено; и как тонко схвачены оттенки петербургского и московского высшего общества; даже фамилии прозрачно выставлены: князь Анатоль Курагин, княгиня Друбецкая, князь Андрей Болконский…». Через три недели, 12 февраля, ей же: «…Ты спрашиваешь о некоторых личностях, выставленных гр. Толстым. Волконский – сын князя Григория Семеновича, которому при Павле не велено было выезжать из деревни, – известный тогдашнего времени чудак. Гр. Безухий должен быть Безбородко: я помню густо настланную соломой улицу перед его домом. Курагины, конечно, должны быть князья Куракины. А Мария Дмитриевна Афросимова – та выставлена en toutes lettres [буквально, полностью]; я как теперь вижу ее грозную фигуру, которая так страшила молодежь. Одним словом, это все та же обстановка, все те же лица, которых мы встречали у Полуэхтовых, Грибоедовых, Татищевых, Акинфовых, Лопухиных, Ушаковых et cet., все те же речи о comtesse Apraxine, M-me Korsakow. И как все это в Москве изменилось после 12-го года…»¹².

Как пишет М. Строганов, «Лыкошин и Колечицкая вошли в «Войну и мир» как в старую гостиную, они будто вернулись в свое детство, и поэтому подобное восприятие ими романа Толстого и понятно, и не вызывает чувства неловкости: оно не требует снисхождения»¹³. М. Юзефович, знакомец Пушкина и его корреспондент (родился в 1802 году), отнесся к «Войне и миру» как к документу и не принял «изображения времени»: «…Я теперь обретаюсь, так сказать, в праздности и читаю, пользуясь свободой безделья, «Войну и мир». Отдавая полную справедливость увлекательной занимательности рассказа, я, однако ж, далеко не нахожу той художественности, о которой прокричали так много. В изображении характеров есть много черт нетвердых, неясных и даже лишних. Художественной полноты и определенности нет ни в одном: il y a du trop et il manque le necessaire [есть лишнее, и не хватает необходимого]. В изображении времени есть неверности и даже грубые промахи. Так, например, в начале нынешнего века, когда еще пудрились и чуть ли не играли еще в рулетку, в доме одного из московских бар, у графа Ростова, на большом званом обеде мужчины перед обедом отправляются от дам в кабинет и обращают его в табачню! Я прожил в Москве с 14 до 20 года, то есть после французов, знал довольно много барских домов и ни в одном не помню, чтобы видел трубку. Знаю только, что никто из нас, мальчишек, посещавших общество, и не думал сметь курить. Даже военные держали особо платье, в котором являлись в общество, охраняя его от табачного дыма. А ведь эта одна черта представляет тогдашний свет в совершенно искаженном виде. Множество неверных и ненужных эпитетов, характеризующих побуждения и действия, как следствия бессилия автора составить себе полное и ясное представление об изображаемых им людях. Вспомните «Капитанскую дочку» Пушкина, «Героя нашего времени» Лермонтова, даже «Обыкновенную историю» Гончарова и «Отцов и детей» Тургенева и сравните с ними «Войну и мир»: не только с первыми, но сочинение гр. Толстого не может выдержать никакой художественной параллели даже с последними. Там во всем доконченность, не оставляющая ничего ни для прибавки, ни для убавки, там люди, которых можно представить себе во всяком другом положении и угадать, как бы они в этом положении действовали; у гр. Толстого эти люди действуют так, что приходится часто недоумевать и останавливаться на вопросе: почему и для чего? Одним словом, главные недостатки его романа, по-моему, заключаются именно в художественной его стороне, вопреки общему мнению, которое доказывает только, что наша современность много утратила художественного чувства. Любопытно бы мне было поговорить об этом с кн. Вяземским и Тютчевым, людьми моего времени. Я почти уверен, что они думают, как я…»¹⁴.

Комментируя эти отзывы, М. Строганов пишет, что «»Война и мир» воспринималась как произведение документального жанра, близкое к собственно мемуару»¹⁵. Это, на первый взгляд, странное предположение (кто из читателей способен принять роман за мемуары?) подтверждается некоторыми критическими отзывами: так, в газете «Голос»»необыкновенное и неопределенное произведение графа Льва Толстого» вызвало такое недоумение: «Если это просто произведение творчества, то зачем же тут фамилии и знакомые многим характеры? Если это записки или воспоминания, то зачем этому придана форма, подразумевающая творчество?» (1865. N 93. 3 апреля). Это не единственный курьез: В. Зайцев, во всем следовавший своему коллеге по журналу Д. Писареву и, как это обычно бывает, доводивший чуть не до пародии принципы писаревской критики, презрительно перечислял содержание январской книжки «Русского вестника»: «Здесь господин Иловайский пишет о графе Сиверсе, граф Л. Н. Толстой (на французском языке) о князьях и княгинях Болконских, Друбецких, Курагиных, фрейлинах Шерер, виконтах Мортмар (так! – Л. С.), графах и графинях Ростовых, Безухих, batard’ax Пьерах и тому подобных именитых и великосветских лицах, Ф. Ф. Вигель вспоминает о графах Прованских и Артуа, Орловых и проч. и об обер-архитекторах…» («Русское слово». 1865. N 2. С. 51). Как видим, мемуары Вигеля, исторический очерк Иловайского и «1805 год» Толстого поставлены в один ряд – все это написано об аристократах, и потому не стоит – с точки зрения радикального демократа Зайцева – ни малейшего внимания.

* * *

В прессе леводемократической, радикальной ориентации успех толстовской книги признавали с неудовольствием, сквозь зубы – отвращали прежде всего два обстоятельства: во-первых, «Тысяча восемьсот пятый год» печатался у М. Каткова, имевшего репутацию крайне правого, охранительного журналиста, а во-вторых, герои Толстого – князья и графы. Так, в «Книжном вестнике» (1866. N 16 – 17; фактический редактор – Н. Курочкин) сказано, что «1805 год»»если и не возбуждает в читателях особенного сочувствия, то, по крайней мере, не претит»; «это не роман, не повесть, а скорее какая-то попытка военно-аристократической хроники прошедшего, местами занимательная, местами сухая и скучная». Анонимный критик не может понять, «для чего и зачем автор выставляет своих бледных Николичек, Наташенек, Мими и Борисов (заметьте, что кукла попала в один ряд с людьми. – Л. С.), на которых невозможно сосредоточить внимания среди описаний военных действий». Далее замечено, что «фантомы аристократических лиц прежнего времени, за исключением князя Василия, княгини Друбецкой и старого Ростова, не удались автору»; Толстой осужден за «смесь французского с великорусским» – читать так написанную книгу «не составляет никакого удобства и удовольствия».

Обилие французского текста вызвало множество претензий к автору. П. Щебальский отмечал «всеобщий лепет <…> на языке, представляющем смесь «французского с нижегородским»» («Русский вестник». 1868. N 1. С. 301). Грибоедовское выражение Припомнилось и А. Пятковскому: «Герои гр. Толстого большею частью упражняются в стрельбе, то есть находятся на войне; в мирное время они съезжаются то у фрейлины Шерер, то у гостеприимных графов Ростовых (семейство очень любезное автору), пьют, едят, часто танцуют и болтают на ужасном французско-нижегородском наречии самые незначительные и пустые вещи» («Неделя». 1868. N 26. Стб. 826).

Толстой отвечал на эти претензии в статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир»»: «Упрек в том, что лица говорят и пишут по-французски в русской книге, подобен тому упреку, который бы сделал человек, глядя на картину и заметив в ней черные пятна (тени), которых нет в действительности. Живописец неповинен в том, что некоторым – тень, сделанная им на лице картины, представляется черным пятном, которого не бывает в действительности; но живописец повинен только в том, ежели тени эти положены неверно и грубо. Занимаясь эпохой начала нынешнего века, изображая лица русские известного общества, и Наполеона, и французов, имевших такое прямое участие в жизни того времени, я невольно увлекся формой выражения того французского склада мысли больше, чем это было нужно. И потому, не отрицая того, что положенные мною тени, вероятно, неверны и грубы, я желал бы только, чтобы те, которым покажется очень смешно, как Наполеон говорит то по-русски, то по-французски, знали бы, что это им кажется только оттого, что они, как человек, смотрящий на портрет, видят не лицо с светом и тенями, а черное пятно под носом». Иными словами, эти читатели не улавливают ожидаемого автором впечатления – именно его Толстой и пытался создать чередованием русского языка с французским.

В ответ на авторское объяснение рецензент газеты «Голос» писал: «…Заметим автору, что в книге его странным кажется не это употребление французских фраз вместе с русскими, а чрезмерное, сплошное наполнение французской речью целых десятков страниц сряду. Для того, чтоб показать, что Наполеон или какое-либо другое лицо говорит по-французски, достаточно было бы одну первую его фразу написать по-французски, а остальные по-русски, исключая каких-либо двух-трех особенно характеристических оборотов, и мы без труда догадались бы, что вся тирада произнесена на французском языке» («Голос». 1868. N 105). Это критик доброжелательный – он дает совет автору, поскольку лучше Толстого знает, как тому следует писать. А вот критик строгий – он тоже знает все лучше автора, поэтому и предъявляет претензии: «…мы бы желали знать, почему вздумалось гр. Толстому испестрить свой роман французскими фразами? Нельзя же требовать от каждого русского читателя, чтобы он знал непременно французский язык; но, вероятно, автор это сделал для колорита, рисуя перед нами тогдашнее высшее общество, в котором преобладал французский язык» («Петербургская газета». 1869. N 4).

Не стану объяснять здесь, в чем смысл двуязычия «Войны и мира» – об этом написана отличная работа В. Виноградова («О языке Толстого»), об этом убедительно пишет Б. Успенский в книге «Поэтика композиции». В. Шкловский писал: «Л. Н. Толстой ввел этот язык в свой роман из соображений классовых. Это – ориентация на читателя определенного круга, заявление о своей принадлежности к группе comme il faut и вызов остальным группам. Так и восприняли дело толстовские современники, которые, просто говоря, обиделись на французский язык в таком чрезвычайном количестве»¹⁶. В подтверждение своего суждения исследователь приводит отрывок из чернового наброска предисловия: «В сочинении моем действуют только князья, говорящие и пишущие по-французски, графы и т.п., как будто вся русская жизнь того времени сосредоточивалась в этих людях. Я согласен, что это неверно и нелиберально, и могу сказать один, но неопровержимый ответ. Жизнь чиновников, купцов, семинаристов и мужиков мне неинтересна и наполовину непонятна, жизнь аристократов того времени, благодаря памятникам того времени и другим причинам, мне понятна, интересна и мила»¹⁷. Приведу отзыв Н. Соловьева, весьма благожелательно оценившего «Войну и мир» как «высокозамечательное явление литературы». Упрекая автора в преимущественном интересе к персонажам-аристократам в ущерб изображению народа, критик замечает, что «внутреннюю-то жизнь тогдашнего аристократического общества он изображает с особенною тщательностью: не считает даже излишним приводить вполне и длинных французских разговоров и переписки. Положим, что ко всему этому приложен подстрочный перевод. Но перевод этот, во-первых, не из самых совершенных; а разбросанный в массе примечаний, он для не знающего французского языка может только служить ослаблением художественного впечатления, производимого целым произведением»¹⁸.

Сейчас, когда из исследований художественной речи Толстого можно составить целую библиотеку, любопытно читать такие, например, замечания: «Толстой нисколько не стесняется в выражениях и употребляет буквально такие фразы, которые, кажется, еще не бывали в печати; например (опускаем номера страниц. – Л. С.), фельдфебель, унимая руготню солдат, кричит им: «Вы чего? Господа тут, в избе сам анарал, а вы матершинники (!!!) и проч.». Потом он же говорит: «А, вишь, сукин сын (!) Петров остался-таки»… Впрочем, в одном месте, дойдя уже до невозможного, автор заменил ругательство кн. Кутузова только начальными буквами и точками…» («Петербургская газета». 1870. N 2). Далее автор в качестве невозможных речевых погрешностей приводит такие, например, места: «Слышны были явственно их нерусские крики на выдиравшихся в гору лошадей в повозках» и «Будем совсем, совсем друзьями».

«Нам кажется, что после Пушкина и Лермонтова, Гончарова и Тургенева писать порядочным слогом – небольшая трудность для даровитого романиста, – замечает критик «Сына отечества» (1870. N 3. Подпись -ъ-ъ). – Между тем что за язык в последнем романе г. Толстого? Речь его там, где идет рассказ от лица самого автора, сплетается часто из нагроможденных одно на другое предложений в такие безобразные периоды, с таким частым повторением одних и тех же слов, что напоминает невольно средневековую латынь или писание наших старых приказных <…> И какой пример подает даровитый романист подобной небрежностью молодым писателям?». По поводу последнего замечания (насчет примера) сейчас можно было бы многое ответить, но важнее, что речевая манера Толстого была замечена чуткими читателями и не была принята. Даже В. Боткин (читатель не просто чуткий, а, можно сказать, изощренный) писал А. Фету (14 февраля 1865 года): «…к чему это обилие французского разговора? Довольно сказать, что разговор шел на французском языке. Это совершенно лишнее и действует неприятно. Вообще, в языке русском большая небрежность»¹⁹. Возможно, что именно многочисленность претензий к французскому языку в книге Толстого заставила автора в третьем издании (1873) заменить французский язык русским – впрочем, как известно, в последующих изданиях французский текст вернулся на свое место.

«Иллюстрированная газета» (редактор В. Зотов, сын автора романа «Леонид», «скромный боец за дело просвещения и прогресса», как он сам себя называл) констатировала: «в романе Толстого можно найти апологию сытого барства, ханжества, лицемерия и разврата» (1868. N 37. Подпись М. М-нъ). «Неумеренные восторги», вызванные «Войной и миром», «всем прожужжали уши» – между тем в книге Толстого рецензент видит множество недостатков. Во-первых, нет главного героя: если в «Отцах и детях» и в «Преступлении и наказании» персонажи группированы вокруг одного героя, то в «Войне и мире»»каждый сам по себе, каждый – главное лицо» (проницательное замечание); во-вторых, неудачна попытка создать положительных героев – если они не получились у самого Гоголя (имеется в виду второй том «Мертвых душ»), то «где же отыщет такие достолюбезные стороны талант небольшой?». В-третьих, критика не устраивает Наташа Ростова: «Представьте же себе, что у такой женщины семья будет, дети… Она станет тяготиться ими, станет считать их неизбежным злом, с которым уже делать нечего, но от которого всегда хорошо избавиться». Интересно, что сказал М. М-нъ, дочитав «Войну и мир».

«Искра» резвилась вовсю: Д. Минаев, ведущий сотрудник «Искры», на выход четвертого тома «Войны и мира» откликнулся дважды: сначала статьей в журнале «Дело», где писал: «Во всех уголках Петербурга, во всех сферах общества, даже там, где ничего не читалось, появились желтые книжки «Войны и мира» и читались положительно нарасхват. Пусть другие радуются, коли есть охота, но, в сущности, радоваться тут решительно нечему» (1868. N 4)²⁰. По мнению нашего критика, «в романе нет художественной правды нравов тогдашнего общества», «нет исторической войны 1812 года». Чем же объяснить успех книги? Просто толпа любит зрелища и романы вроде «Рославлева» Загоскина и «Леонида» Р. Зотова – полюбилась ей и «Война и мир». «Подобным сказкам найдется везде место – и в большом учено-литературном журнале, и в детском альманахе» (с. 202, 206, 207).

Чуть позже Минаев разразился большой стихотворной пародией «Война и мир. Подражание Лермонтову («Бородино») и графу Льву Толстому («Война и мир»)» («Искра». 1868. N 18):

– Скажи-ка, дядя, без утайки,

Как из Москвы французов шайки,

Одетых в женские фуфайки,

Вы гнали на ходу.

Ведь если верить Льву Толстому,

Переходя от тома к тому

Его романа – никакому

Не подвергались мы погрому

В двенадцатом году.

<……………..>

Войска французов шли в тумане.

Мы отступали… Ведь заране,

Как говорится в алкоране,

Наш рок определен.

Бояться ль нам Наполеона?

Что значат званья, оборона?..

Лежит над миром, как попона,

Лишь «власть стихийного закона»…

Так что Наполеон?

<……………..>

Война свирепа, как Медуза;

Ее описывать – обуза,

И здесь моя робеет муза…

Лишь видно было, как француза

Безухой князь душил…

Да, были люди в наши годы!..

И будут помнить все народы,

Что от одной дурной погоды,

Ниспосланной судьбой,

Пал Бонапарт, не вставши снова,

И пал от насморка пустого…

Не будь романа Льва Толстого,

Мы не судили б так толково

Про Бородинский бой!

Как написал И. Ямпольский в статье «»Война и мир» Л. Толстого в пародиях и карикатурах», «пародия и карикатура характеризуют не только осмеянное произведение, но в еще большей степени смеющегося над ним человека…» («Звезда». 1928. N 9. С. 93). Точнее не скажешь. Добавлю только, что три первых месяца 1869 года из номера в номер «Искра» помещала карикатуры М. Знаменского, изображающие те или иные эпизоды «Войны и мира», – их можно увидеть в книге В. Шкловского 1928 года.

А. Пятковский после закрытия «Современника», где он заведовал журнальным обозрением, стал ближайшим сотрудником «Недели»## Как пишет В.

1. Эйхенбаум Б. М. Лев Толстой. Шестидесятые годы. Л.-М.: ГИХЛ, 1931. С. 88.[↩]
2. Подробнее см.: Гусев Н. Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год. М.: Изд. АН СССР, 1957.[↩]
3. Отношения Л. Толстого с «открывшим» его «Современником» напоминают отношения А. Солженицына с «Новым миром»: лучший русский журнал своего времени ревниво оберегает честь открытия нового таланта – вплоть до требования ничего не печатать в других журналах (вспомним «обязательное соглашение», которое Некрасов заключил с Толстым и тремя другими значительными писателями); писатель, лелеявший весьма масштабные цели (и этих целей достигший!) явно не вмещается в формат журнала и впоследствии выступит против него – так Толстой задумает журнал «Несовременник», а Солженицын выскажется в «Теленке» о «Новом мире». Разумеется, от этих высказываний значение того и другого журналов в истории русской культуры ничуть не уменьшится – см., например, подборку материалов в первом выпуске «Вопросов литературы» за этот год.[↩]
4. А. Головачев посетил яснополянскую школу, о чем написал в очерке «Тверь, 20 мая» («Наше время». 1860. 29 мая); автор высоко оценил Толстого-педагога. Далее ссылки на периодические издания даются в тексте.[↩]
5. Восприятию трех «главных» произведений Толстого посвящена книга Э. Бабаева «Лев Толстой и русская журналистика его эпохи» (М.: Изд. МГУ, 1978; переиздана в 1993 году).[↩]
6. Отлично об этом написано в книге Б. Эйхенбаума «Лев Толстой. Шестидесятые годы».[↩]
7. Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л.: Советский писатель, 1969. С. 36 – 37.[↩]
8. См.: Ищук Г. Н. Лев Толстой. Диалог с читателем. М.: Книга, 1984. С. 80. Чтобы читатель представил себе, много это или мало, привожу данные о тиражах нескольких книг 60 – 70-х годов: «Очерки и рассказы» Ф. Решетникова – 1200 экз., В. Гюго. «Человек, который смеется» – 1200 экз., «Альбом или собрание песен, романсов и театральных куплетов» – 12000 экз., «Бездна удовольствий. Книга для молодых людей» (Стихи) – 12000, «Весельчак с новым шиком» – 1800 экз., «Англичанка между русскими и турками во время войны» – 6000 экз., «Анна Каренина». Роман. Граф Л. Толстой – 6000 экз., М. Евстигнеев. «Бешеные бабы или габер-суп» – 12000 экз.[↩]
9. Л. Н. Толстой: К 120-летию со дня рождения. (1828 – 1948). М.: Изд. Гос. лит. музея, 1948 (Летописи Государственного литературного музея. Кн. 12). С. 153.[↩]
10. РГАЛИ. Ф. 46. Оп. 1. Ед. хр. 154. Л. 29; в Летописях ГЛМ (1948. С. 153) ошибочно приписано Л. Баратынскому.[↩]
11.  Л. Н. Толстой: К 120-летию со дня рождения. С. 154. Ср. в письме П. Бартенева к П. Вяземскому от 18 декабря 1867 года: «Сумасшедшая цена, которую автор назначил, вероятно, помешает распространению» (РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1407. Л. 70).[↩]
12. Л. Н. Толстой: К 120-летию со дня рождения. С. 153.[↩]
13. Строганов М. В. От истории к современности. Читатели-современники о «Войне и мире» // «Война и мир» Л. Н. Толстого. Жизнь книги. Тверь: Изд. ТГУ, 2002. С. 108.[↩]
14. Л. Н. Толстой: К 120-летию со дня рождения. С. 155; письмо А. М. и П. А. Шульц от 16 марта 1869 года.[↩]
15. Строганов М. В. Указ. соч. С. 111[↩]
16. Шкловский В. Б. Матерьял и стиль в романе Льва Толстого «Война и мир». М.: Федерация, 1928. С. 207.[↩]
17. Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. в 90 тт. (Юбилейное). Т. 13. Л.: ГИХЛ, 1949. С. 55.[↩]
18. Соловьев Н. И. Война или мир? // Роман Л. Н. Толстого «Война и мир» в русской критике. Л.: Изд. ЛГУ, 1989. С. 171, 185.[↩]
19. Фет А. Мои воспоминания. М., 1890 (Репринт 1992). С. 60.[↩]
20. Статья подписана «Аноним» – так подписывал Д. Минаев свои материалы в журнале «Дело».[↩]