Сначала будет очерк

Вор, хулиган, лодырь, бракодел – тип из тех, на ком пробы ставить негде. Все давно махнули на него рукой, никто не хотел с ним возиться. Однако директор совхоза колебался: выгоним, куда он денется? И, прищурив умные, с хитринкой, разумеется, глаза, обронил в разговоре с рецидивистом такую фразу:

– Есть у меня работенка, вот так всех держит. Да вряд ли ты с ней справишься.

Сомнение директорское задело парня за живое.

– Что за работенка?

– Трактор у нас какой год на приколе стоит. Все руками и ногами от него отбиваются…

– Сделаю, – не дослушав, обронил угрюмо ворюга.

И сделал. А пока возился, собирал по винтикам развинченный тот тракторишко, и сам не заметил, как перевоспитался.

Давний мой приятель, слесарь Челябинского вагонного депо Анатолий Школьников, человек сложной, трудной судьбы, прочитав в молодежной газете очерк, долго ругался. В конце концов не выдержал, позвонил редактору.

– У вас там нет еще на примете тракторов разбитых?

– Каких тракторов?

– Да вроде тех, о которых вчера писали.

– А что такое?

– Двое ребят свихнувшихся есть у нас в бригаде, хотим их к вашим тракторам на перевоспитание послать…

1

Медленно, трудно литература наша «поворачивается» к рабочей теме.

Чувствую, слова эти «рабочая тема» многих заставят поморщиться. Свежи еще на памяти нашей дозирующие, регулирующие голоса: «Опять интеллигенция?.. Хватит! Рабочий класс давайте! Вот так нужен. Деревню на худой конец…»

В этом смысле я тоже против подразделения литературы на темы и рубрики вообще, потому что галочки, проценты: столько-то за истекший год опубликовано произведений о рабочем классе, столько-то о деревне, столько-то на военную тему, – способны создать только видимость некоего благополучия, но никак не литературу.

Однако парадокс положения в том, что подлинно художественное проникновение в мир героя, будь то рабочий, интеллигент или крестьянин, проникновение, уничтожающее всякое подразделение искусства на темы и рубрики вообще, немыслимо, на мой взгляд, без предварительного, публицистического, откровенно тенденциозного углубления в ту или иную тему, без ее, так сказать, индивидуализации, – задача, которую и берет на себя очерк.

Классический пример тому – «Деревенский дневник» Дороша. Казалось бы, куда дальше? И местом действия, и выбором героев, проблемами, даже размеренно-вдумчивым, крестьянски-обстоятельным тоном повествования, не говоря уже о названии, автор утверждает себя как писателя сугубо деревенского. Но, право же слово, у меня язык не поворачивается сказать, что Дорош пишет на сельские темы. Вот Овечкин, Радов, Тендряков в ранних своих вещах – «деревенщики». А Дорош в моем читательском сознании шагнул дальше. На первом месте в его «Дневнике» для меня не столько технические и экономические проблемы: что сеять, где, как, когда и пр., хотя им уделено предостаточно внимания, сколько, я бы сказал, нравственный, человеческий аспект наших деревенских дел, собственно авторское раздумье, личность автора наконец. То есть моменты, волнующие не просто рабочего или крестьянина, но и читателя вообще.

В этом смысле «Деревенский дневник» явился как бы переходным мостом от деревенского очерка 50-х годов к деревенской прозе наших дней.

Прошу понять меня правильно. Я не чины раздаю, не умаляю одних писателей ради возвеличения других, речь – о литературном процессе. Табели о рангах тут недействительны, все явления и течения, если они схвачены талантливым, честным, подлинно партийным пером, здесь взаимосвязаны и обусловливают друг друга, без Овечкиных не было бы и Дорошей – глубокое мое убеждение, пусть читатель, если ему это так важно, попробует сам установить, кто «главнее».

Думаю, что и рабочая тема как некая рубрика, графа отступит на задний план после появления «Рабочего дневника», равного «Деревенскому», отступит, оставив читателя наедине с тяжелой, многослойной глыбой жизни, с желанием страстным так и эдак повернуть эту глыбу, осмыслить все неровности ее без подсказок со стороны, исходя из собственного опыта и разумения.

В том, что «Рабочий дневник» рано или поздно появится, я не сомневаюсь. Есть насущнейшая общественная потребность в этом, к тому же экономическая реформа подводит под долгожданный, припозднившийся этот разговор широкую и прочную материальную базу.

Прошу слов этих – «база», да еще «материальная» – не пугаться. Литература о деревне, прежде всего очерковая, тоже ведь возникла не по щучьему велению. Поначалу одно за другим выходят решения и постановления по вопросам сельского хозяйства. Не сразу и не все попадают в цель, но создается определенная общественная атмосфера, которая не могла не отразиться на литературе вообще, на очерке и публицистике в особенности.

Расцвету деревенского очерка способствовали и эстетические моменты: врожденная тяга писателей к деревне, и то, что «деревенщики» в своих поисках опирались на готовую форму социально-экономической организации – колхоз, форму, позволявшую почти в идеале сочетать личный интерес с коллективным, примирить, сблизить две души, испокон веков раздиравшие крестьянина – мелкого собственника и труженика. Задача деревенского очерка – производная от социальной задачи партийных решений: высвободить эту форму из-под паразитировавших на ней наростов бюрократизма, волюнтаризма, дать простор социально-экономическим и человеческим отношениям, в ней заложенным.

И все равно много, очень много лет потребовалось, чтобы на пластах, опрокинутых первыми деревенскими очерками, появились всходы нынешней деревенской прозы.

Сколько лет разделило те же «Районные будни» и, скажем, «Привычное дело» Белова. И такие они разные, эти вещи, что литературные критики уж и связей никаких тут не улавливают.

А надо бы. Не только для выявления литературной преемственности (а она должна быть), но и для более полного, углубленного, социально заостренного постижения образа Ивана Африкановича. Потянули бы ниточку к этому образу от Овечкина – глядишь и не торопились бы восхищаться Иваном Африкановичем как неким образцом, не провозглашали бы его эталоном нравственной красоты.

Да, тонкость, поэтичность душевной организации не пустяк, отношение к жене и детишкам – тоже не последнее дело, но существует ведь и такое еще понятие, как гражданственность. Острие, фокус, который призван как бы вбирать в себя все прочие качества, трансформировать их в полезном для общества направлении и без которого цена всем остальным достоинствам не то чтоб нуль – понижается существенно.

А тут-то вот у нашего героя как раз и не все благополучно. Не раз и не два судьба-индейка ставит его в положения, где он должен проявить себя как гражданин, но он не только никакой гражданственности не проявляет, но и до осмысления своей судьбы и обстоятельств, на нее напирающих, не поднимается.

Я ни в чем не упрекаю автора. Характер схвачен, выписан, чего же боле?.. А вот с критиков сам бог велел спросить. Здесь сам жанр обязывает: прежде чем возносить героя на нравственный пьедестал, надо осмыслить его социально, в связях с обществом, выявить тенденцию образа. И вот тут-то первым подспорьем для вдумчивого» исследователя мог бы стать очерк, оттесненный и временем (пятнадцать лет, шутка ли?), и успехами деревенской прозы, которая взлетела так высоко, что с трудом, подчас и неохотой, с неловкостью какой-то вспоминает об истоках своих.

Между тем та же «борзовщина» многое сумела бы прояснить в характере Ивана Африкановича. Мы бы увидели, что это две стороны одной медали, в разной манере исполненные. Очеркист схватил что было ближе, на поверхности (но отнюдь не поверхностное), выпирало, и главным его аргументом была голая логика фактов, декларация, «чистый» же писатель бросил на чашу весов прежде всего душу человеческую: вот что с ней сталось, вот что может статься, не есть ли это главный, наиболее укоренившийся и страшный итог «борзовщины»?

Но критический цех не сработал, цепь не замкнулась, и этот разрыв естественнейших, органичных, необходимейших (если бы их не было, их следовало бы выдумать) связей, образчик которых, достаточно произвольный, я привел, не самым лучшим образом сказывается на деревенской прозе в целом, которая где-то начинает повторять самое себя, топчется на месте…

2

Я выписываю столь подробно кривую движения деревенской прозы, пытаясь уловить взаимодействие и взаимосвязь различных жанров, роль и место критики в этих процессах потому, что предвижу точно такие же ступени и в развитии литературы о рабочем классе.

Разумеется, было бы куда лучше, если бы очерк, публицистику и «чистую» прозу (я думаю, очеркисты тут меня поймут и простят) разделяли не годы, не десятилетия, если бы они выступали в комплексе, единым фронтом. Как ни важны сами но себе чисто утилитарные, близкие задачи, которые чаще всего ставят перед собой очеркисты, главный наш капитал – человек, и надо спешить, используя все средства, все роды войск, все жанры, сказать об этом человеке все что можно и даже больше. И в истории вашей литературы были такие периоды (20-е, 30-е годы, например), когда очерк, рассказ, повесть, роман выступали едино, так тесно сомкнув ряды, что наблюдалась даже известная диффузия жанров, придавшая неповторимый аромат эпохе и отразившей ее литературе. Многие романы тех лет отдают очерком, очерковость их сквозит даже а названиях («Цемент», «Гидроцентраль», «Танкер «Дербент»), но большая литература не только не чувствовала себя униженной таким посягательством, но и гордилась им.

Это после войны уже возникло противопоставление «настоящей», «чистой» литературы и очерковой – надо полагать, не совсем настоящей, что ли. Очеркисты, естественно, возмущаются, и они правы, но правота их, думается, чересчур теоретическая, она внеисторична. Очерк – это тоже большая литература, но только тогда, когда, используя до конца все свои жанровые преимущества, ставит насущнейшие вопросы общественного развития. Ставит так, как не может поставить ни один другой жанр. Рассказ, повесть, роман тоже отражают время, может быть более масштабно, живо, глубоко, взволнованно, но не так, как очерк; заменить последний этим жанрам не дано.

И слава богу. В литературе, как и в природе, существует, очевидно, определенное взаимодействие, соотношение между жанрами, отражающее в свою очередь особенности общественного развития в целом: неимоверное разрастание, разбухание одних жанров, – повести, скажем, – затухание других (рассказ, очерк), просто размыв границ жанра – тема не только и не столько узколитературного исследования, сколько общественно-литературного.

И отставание очерка, особенно заводского, некогда ведущего жанра всей нашей литературы – и это было естественно, – обмеление, девальвация жанра, выразившаяся хотя бы в том, что любую газетную корреспонденцию стали именовать очерком, – причины, собственно, и обусловившие защитную реакцию большой литературы, – тоже могли бы и должны стать предметом углубленного исследования, одинаково ценного и для литератора, и для историка, и для социолога.

Как и тот факт, что вот пришло время, и литература ваша, большая, настоящая литература, которая на протяжении стольких лет с таким упорством отторгала от себя очерк, вернее, то, что именовалось очерком, – эта литература, как и вся общественность наша, с нетерпеливым ожиданием взирает на очерк.

Такие вот моменты, когда вынь да положь не редактору, нет, редакторы еще терпят, довольствуются старыми, испытанными «тракторами», – обществу, времени крепкий, добротный очерк, прежде всего проблемный, довольно часты. Я бы даже причислил эту вор периодическую потребность в остро публицистическом осмыслении Действительности к особенностям литературы прежде всего социалистической. Но такая великая потребность в очерке, и в очерке именно заводском, о людях труда, в Овечкиных от индустрии, как теперь, не возникала еще никогда.

Я объясняю это тем, что только очерк в состоянии взять сейчас на себя пусть и не очень благодарную, но совершенно необходимую, жанра нисколько не умаляющую, наоборот – возвышающую, собственно, и превращающую очерк в самостоятельное подразделение искусства, – задачу расчистки завалов, исторических, экономических, социальных, литературных, накопившихся на пути литературы о рабочем классе вообще.

Общество, чтобы нормально функционировать, развиваться, иметь хорошее самочувствие, должно постоянно получать правдивую, исчерпывающую информацию о себе самом, в том числе и художественную. И чем полнее, чем глубже, чем оперативнее эта информация, тем здоровее, тем прочнее общественный организм.

Полностью ли платит нынешняя рабочая проза по этому векселю? Вряд ли. Не зря же мы на протяжении вот уже четверти века на всех съездах, конференциях, совещаниях только и делаем, что констатируем, что литература о рабочем классе, некогда задававшая тон не только в литературной, но и в общественной жизни, ныне сильно отстает.

«Цемент», «Энергия», «Соть», «Гидроцентраль», «День второй», «Не переводя дыхания», «Время, вперед!», «Люди из захолустья», «Танкер «Дербент», «Рассказ о великом плане», «Мужество»… Не все эти произведения равноценны, не все сегодня читаются так, как читались прежде, но для меня бесспорно то, что очень и очень немногие из современных произведений о рабочем классе могут сравниться с ними по своему созвучию эпохе, по темпераменту, по влиянию на поколения читателей, по воздействию на мировую культуру наконец.

Да, появлялись и появляются неплохие книги о рабочем классе и за последние годы, «Битва в пути» например, но только – книги, не литература. И мне, читателю, мешает то, что я все время чувствую в них, за исключением «Большой руды», пожалуй, какое-то авторское усилие. Если в прежние времена сам материал просился в книгу, во многом делал писателей, то в большинстве нынешних произведений, даже наиболее талантливых, писатели делают материал, – такое у меня ощущение.

Поиски ответов на вопрос, почему так получается, откуда этот разрыв, почему он так затянулся, увели бы нас слишком далеко в сторону, поэтому выделю только одно обстоятельство, не самое главное, возможно, но наиболее близкое к предмету разговора, к очерку. Оно не оправдывает отставания жанра, но отчасти объясняет его. Это – необычайная усложненность, интенсивность процессов современной общественной жизни. Смещение, потрясение одних привычных понятий, качественные изменения других… Достаточно сказать, что сам рабочий класс ныне не тот, что прежде.

Традиционный образ молотобойца теряет сейчас свое буквальное звучание. Социологи разбивают современный рабочий коллектив на несколько групп, так называемых социальных структур, и различия между этими группами зачастую очень существенные. Рабочий-наладчик, слесарь-инструментальщик высокой квалификации гораздо ближе к инженеру, чем, скажем, к конвейерному рабочему или подсобнику, товарищам по классу.

Сама тема труда, не исчерпывающая литературы о рабочем классе, но составляющая как бы костяк ее, – помните горьковское: мы должны избрать героем наших книг труд, человека, формируемого процессами труда, – претерпевает любопытнейшие метаморфозы.

Вспомним хотя бы «Время, вперед!» В. Катаева, роман, воспринимаемый как очерк, очерк, поглощаемый как роман. Рекорд поистине один из главных героев книги. Человек и его дело неотделимы, в этом пафос книги, ее историзм и ее современность.

Попробуй кто-нибудь из катаевских героев усомниться в необходимости рекорда, просчитать его цену, моральную и экономическую, – героя этого, чего доброго, сочли бы врагом народа. Кто кого?.. Вопрос этот стал плотью и кровью миллионов людей. Мы должны были доказать миру, и прежде всего самим себе, что в состоянии в кратчайшие сроки построить новую индустрию, побить все мыслимые и немыслимые технические расчеты, нормы выработки.

Небывалым почетом и уважением были у нас окружены люди, перекрывавшие нормы в десять – двадцать раз, с презрением и негодованием произносилось слово «предельщик», так называли специалистов, пытавшихся доказать, что техника – не резиновая, есть у нее свой потолок, свой режим наибольшего благоприятствования, которому надо следовать, если мы хотим, чтобы эта техника нам успешно служила.

Ныне сомнения и вопросы такого рода: а нужен ли рекорд, а какой ценой он будет достигнут, а можно ли считать ударником рабочего, продукция которого идет на склад, – в порядке вещей.

Вот Борис Можаев («Лесная дорога», «Новый мир», 1969, N 9) подходит к лесорубу и замечает, что у этого плотного, коренастого, немалой силы мужика дрожат руки. «Когда он скручивал цигарку, крупинки махры полетели на землю.

– Не владеют пальцы, – как-то извинительно улыбнулся он, перехватив мой взгляд. – Как повалишь кедру – руки и ноги трясутся. Ничего не поделаешь.

– Отчего? От усталости?

– Да нет… Вроде оторопь берет. Испуг не испуг, но сердце бьется и что-то такое подкатывает под самый дых! Пятнадцать лет уж как валяю, а все еще оторопь берет…»

Рубят выборочно кедр, потому что кедр можно сплавить, а другие породы, не менее ценные, не сплавляются, их надо вывозить, надо прокладывать дорогу. Но дорога – это так хлопотно… Все, от высокого начальства до последнего рубщика, понимают, что губят тайгу, губят природу, но остановиться, оглянуться, ударить в набат – недосуг. Надо давать план, а легче, проще всего давать план за счет «кедры»…

Может быть, судьба натолкнула Б. Можаева на исключительную, нетипичную ситуацию?

Нет. Вот Анатолий Медников в подробностях описывает борьбу челябинских трубопрокатчиков за тонкостенные трубы («Тонкий профиль», «Москва», 1968, N 3). Эта, казалось бы, чисто техническая задача увлекла коллектив. «Душу Падалко (рабочий, почетный металлург. – Б. Л.) подогревало сознание, что он своими руками сохраняет… тысячи тонн металла, нужного стране».

Но когда Николай садится за пульт, он узнает, что рано радовался, рано подогревал душу высокими мыслями: он будет катать по-прежнему утяжеленные трубы. В чем дело? Ларчик открывается просто. Заводу, цеху, самому Николаю невыгодно гнать тонкий профиль. План-то задается в тоннах. Следовательно, чем больше металла загонит Николай в трубу, тем быстрее выполнит и перевыполнит план, тем больше выгадает сам, тем лучше для завода и тем хуже для… государства.

Видите, что получается. Оказывается, не всякий труд облагораживает, воспитывает нового человека. Труд высокоорганизованный, общественный, высокомеханизированный, далекий от частничества может и угнетать, развращать людей, превращать их в «винтики», в бездумных исполнителей, потому что задуматься тут – себе дороже.

«Хотя наши слесаря и намертво застрахованы от служебного понижения, шум, однако, поднимать не стали. Нагрузились N 30 и тихонько убрались восвояси. Зачем искушать судьбу? Возьмут да отберут двутавр обратно, тогда и пляши без работы. И опять прорехи в семейном бюджете».

Это из записок рабочего-монтажника А. Терентьева («Новый мир», 1964, N 3).

Видите, как далеко потянулась цепочка. Правда, А. Терентьев ведет речь не о трубах, а о двутавровых балках, но нетрудно догадаться, что более тяжелые балки кому-то выгоднее гнать, чем легкие, и вот результат: нужных номеров нет, а тяжелых – сколько угодно.

Из записок видно, что рабочие не сторонние наблюдатели, они отлично сознают, что это дикость, варварство – так обращаться с собственным богатством, с тем же металлом, которого не хватает, дефицит которого ставит под удар сроки строительства, но… стоит ли поднимать шум?