Добрых намерений недостаточно
П. С. Фатеев, Михаил Михайлов – революционер, писатель, публицист, «Мысль», М. 1969, 376 стр.
Михаил Михайлов, замечательный русский писатель и переводчик, революционер-шестидесятник, окончивший жизнь на царской каторге, давно уже привлекает внимание нашего литературоведения. В советское время издавались не только его художественные произведения – стихи и проза, – но и критические и публицистические статьи, а также переписка. Немало исследовательских статей посвящено его жизни и творчеству. Давно уже ощущалась необходимость в монографическом исследовании о Михайлове, которое подвело бы итоги сделанному и наметило перспективы дальнейшего изучения.
И вот первая книга о Михайлове появилась. Автор ее, П. Фатеев, помимо печатных источников, использовал рукописные материалы, обнаруженные им в архивах Москвы, Ленинграда и других городов (Оренбург, Чита), с которыми была связана жизнь писателя.
Во введении к книге, формулируя свой взгляд на жизнь, творчество и общественно-политическую деятельность Михайлова, П. Фатеев пишет, что причисляет себя к тем исследователям, которые видят в Михайлове «убежденного, последовательного и деятельного революционного демократа с 1856-1857 годов. Предшествующий период его жизни и деятельности рассматривается ими как период становления, формирования политических взглядов» (стр. 28). Развитию и обоснованию этих положений П. Фатеев и посвящает свой труд.
Ознакомление с книгой показывает, однако, что примененный в ней метод доказательства научной истины не вполне объективен. Вместо того чтобы идти от фактов к выводам, автор, взяв за основу собственное (причем довольно схематичное) представление о революционном демократе 60-х годов, стремится подогнать жизнь и творчество Михайлова под этот «идеальный» образ. Сложный, нередко противоречивый путь духовного становления писателя-революционера упрощается, искусственно «выпрямляется». Хорошо еще, когда факты укладываются в авторскую схему. Тогда они излагаются более или менее достоверно. Те же факты, которые противоречат схеме, – либо игнорируются, либо искажаются. Из произведений Михайлова (а их изложению и интерпретации посвящена большая часть книга) сплошь и рядом вычитывается то, чего в них на самом деле нет. Вот примеры тому.
Шестнадцатилетний юноша написал довольно слабое подражательное стихотворение «Дорога» (1845):
Черными ветвями
Машет мне сосна,
Тусклыми лучами
Светит мне луна.
И т.д.
П. Фатеев уверенно утверждает, что в этом стихотворении «остро и выразительно переданы печаль и тоска, вызванные окружающим злом1, протест против тусклой жизни. Чем иным можно объяснить то, что сосна машет автору «черными ветвями», луна светит «тусклыми лучами» (стр. 65). В стихотворении «Дума» (1847) Михайлов пишет: «… Дума черная моим челом владеет», – не поясняя, чем вызвана такая мрачность (это один из романтических штампов, каких немало в раннем творчестве поэта). Но П. Фатееву причина ясна: Михайлов «не может не видеть зло окружавшей его действительности, социальную несправедливость крепостного гнета. Это лишает его покоя» (стр. 65). Подобное «вычитывание» отсутствующего смысла можно обнаружить и в разборе прозаических произведений.
Существенным подспорьем служат автору ссылки на цензуру; они как бы санкционируют домыслы. Берется, например, стихотворение «Художник выставил Венеру на показ» (принадлежность которого Михайлову, кстати сказать, отрицается), где высмеивается угодливый живописец, изобразивший Венеру «уродом» из желания «польстить Юноне». П. Фатеев поясняет: «Стихотворение носит явный политический характер, если учесть, что, по римской мифологии, Венера – богиня красоты и любви, а Юнона, супруга верховного бога Юпитера, – олицетворение мести (?!). Так глубоко под спуд приходилось загонять мысль, чтобы она дошла до читателя, не замеченная и не зарезанная цензурой» (стр. 80). Действительно, так глубоко, что никому до П. Фатеева это не приходило в голову.
Михайлов первый в русской печати повел борьбу за женское равноправие (современники даже назвали его «творцом женского вопроса»). Но, по мнению П. Фатеева, это была лишь уловка, чтобы обойти цензуру. Приведя суждения Михайлова о рабском положении женщины в обществе, он утверждает, что к женщинам эти слова относятся лишь «формально», а на самом деле Михайлов имел в виду другое: «… Так как в путах рабского состояния в России находилось все крепостное сословие, естественно, каждый мыслящий человек понимал Михайлова так, как и следовало понимать» (стр. 202). Можно лишь добавить, что к числу этих «мыслящих людей» не принадлежал Чернышевский, который, по свидетельству Н. Шелгунова, не придавал особого значения статьям Михайлова о женщинах, так как считал, что «женский вопрос хорош тогда, когда нет других вопросов» 2.
Примеры «интерпретаций», подобных вышеизложенным, могут быть умножены.
Подчас П. Фатеев просто не понимает смысла михайловского текста, особенно иронического. В «Парижских письмах» (1858), рассказывая о торжестве реакции во Франции, Михайлов писал: «Мрак все гуще и гуще. Скоро надо будет зажигать костры, чтобы озарить его». «Михайлов, – поясняет П. Фатеев, – видит пламя этих костров в распространении революционных идей…» (стр. 198). Между тем, как явствует из последующего текста, Михайлов подразумевал совсем иное – зловещие костры, на которых сжигают книги.
Художественная сторона творчества писателя П. Фатеева заботит мало, от нее он отделывается несколькими декларативными заявлениями, вроде следующего: «Стих Михайлова четкий, энергичный, пламенный, как и сами вложенные в него идеи» (стр. 160).
В книге не определено место Михайлова в современной ему русской литературе, не показано отношение его творчества к творчеству его современников – поэтов, прозаиков, критиков. Вообще о русской литературе середины XIX века П. Фатеев имеет довольно нечеткое представление: он, например, относит В. Даля к числу «реакционных писателей» и «врагов реализма» (стр. 137), считает, что А. Григорьев «стремился увести литературу от жизни» (стр. 102), и называет «талантливым русским писателем и журналистом» В. Зотова (стр. 50), которого рецензент «Отечественных записок» 40-х годов (возможно, Белинский) заклеймил как «беспримерно деятельную бездарность».
Михайлов был выдающимся переводчиком и теоретиком перевода своего времени. Переводные стихотворения составляют четыре пятых его поэтического наследия. Однако напрасно мы пытались бы найти в книге П. Фатеева сколько-нибудь удовлетворительную характеристику переводческой деятельности Михайлова. Нельзя сказать, что автор просто игнорирует переводы, но он их рассматривает, как будто это оригинальные произведения, наивно полагая, что в них русский поэт выразил собственные«глубокие размышления о любви и счастье, о смысле жизни, о родине, о родном народе и пути его освобождения, о своем месте в обществе и общественном движении» (стр. 152). Конечно, бо´льшая часть переведенных Михайловым произведений была внутренне близка ему, но считать их прямым выражением его взглядов ни в коем случае нельзя. Михайлов утверждал, что истинный переводчик только тот, кто «имеет прежде всего в виду познакомить как можно ближе… с избранным им подлинником читателей, лишенных возможности узнать сочинение в оригинале», а не тот, кто стремится выразить в переводе себя и «ценит свою самобытность больше, чем достоинства переводимого им поэта».
П. Фатеев, считая переводы прямым выражением Михайловских идей, распространяет на них и тем самым на переводимых авторов те воззрения, которые он приписывает Михайлову. В результате таких построений либерально настроенный Лонгфелло превращается в революционера (стр. 273), а глубоко религиозный Уланд – в создателя «антирелигиозного» стихотворения (стр. 178). Но совсем замечательную эволюцию претерпевает английский поэт Теннисон. П. Фатеев пишет: «Главное достоинство произведения Альфреда Теннисона «Годива» Михайлов также видел в изображении целеустремленности, верности убеждениям, в воспевании подвига, совершенного во имя народа» (стр. 232). Фраза эта завершается ссылкой на сочинения Михайлова, изданные П. Фатеевым в 1951 году. Однако в указанном месте мы обнаруживаем ту же фразу самого П. Фатеева, только без ссылки, ибо ссылаться не на что: Михайлов видел достоинство стихотворения совсем в ином – в «полном отсутствии всяких искусственных приемов», в «удивительной красоте и грации». А далее П. Фатеев утверждает, что «это положение» (то есть его собственное, приписанное Михайлову суждение) приобретает «особенно глубокий смысл» в наши дни, ибо «писатели и журналисты обязаны увековечить в памяти грядущих поколений самоотверженных и неутомимых строителей коммунизма» (стр. 232). В итоге подобной цепи умозаключений придворный писатель, эпигон романтизма Теннисон оказывается чуть ли не провозвестником социалистического реализма!
Характерным примером истолкования текста может служить разбор перевода стихотворения Гёте «Свиданье и разлука» (1855). По утверждению П. Фатеева, здесь «Михайлов знакомит читателей России с образами людей, которые видят смысл и радость жизни в борьбе, в верности долгу, зовущему на поле сраженья. Словами перевода Михайлов говорит:
…ясен мне казался путь.
Какой огонь бежал по жилам!
Каким огнем сгорала грудь!»
(стр. 155)
Напомним читателям, что приведенные строки повествуют о переживаниях влюбленного, скачущего на свидание со своей возлюбленной. «Борьба», «поле сражения», как у Гёте, так, соответственно, и у Михайлова, не только не упоминаются, но даже и не подразумеваются. Все это приписано П. Фатеевым.
На том же научном уровне, что и творчество, представлена биография Михайлова. Сравнительно лучше написана последняя глава, где автор в основном пересказывает «Записки» Михайлова об аресте, суде над ним и пути на каторгу, а также широко использует исследование М. Лемке о процессе Михайлова. В остальных же главах при изложении биографии неоднократно встречаются домыслы (вроде описания детских лет Михайлова в Илецкой Защите, – стр. 55), натяжки, тенденциозный отбор фактов, произвольные заключения. Так, если в материалах Герцена и Огарева не сохранилось никаких записей о встречах с Михайловым и Шелгуновым в 1859 году, для П. Фатеева это служит свидетельством того, что их разговор, «очевидно, был конспиративным» (стр. 215). Также бездоказательно Михайлову приписывается организация в Москве «Первой русской вольной типографии» и «руководство литографированием листовок» (см. стр. 290-292, 318). Архивные документы, на которые при этом ссылается П. Фатеев, в действительности этого не подтверждают.
Весьма приблизительно и подчас недостоверно охарактеризованы отношения Михайлова с современниками. Тургенев назван его другом, хотя никогда им не был. П. Фатеев утверждает: «С февраля 1852 года М. Михайлов начинает сотрудничать с Н. Некрасовым и И. Панаевым, с которыми быстро находит общий язык в борьбе за реализм, за демократию, за освобождение крестьян» (стр. 96). Между тем Некрасов писал Тургеневу в 1855 году о перспективах «Современника»: «… С Мих[айловым] и с Полонск[им] и т. под. как-то не совсем безопасно да и нелестно было бы пускаться в дальнейшее плавание». Вряд ли можно согласиться с тем, что отношения Михайлова и Чернышевского в середине 50-х годов были «самые дружеские» (стр. 96), особенно если вспомнить, что Михайлов в это время был довольно близок с идейными противниками Чернышевского – Дружининым, Григоровичем и др.
Странную стыдливость проявляет П. Фатеев, обходя молчанием любовь Михайлова к Л. Шелгуновой, женщине, которая стала его гражданской женой, матерью его сына; к ней обращена любовная лирика Михайлова, его «Записки». Стыдливое умолчание здесь тем более неуместно, что в отношениях Михайлова и Шелгуновой воплощался взгляд революционных демократов на любовь, и только учтя эти отношения, можно правильно понять некоторые произведения писателя, в частности его роман о «новых людях»»Вместе».
На связи Михайлова с современниками проливают свет опубликованные в последнее время письма его к различным литераторам (В. Зотову, П. Лаврову, В. Гаевскому, Г. Кушелеву-Безбородко, А. Краевскому и др.), а также письма к нему Тургенева, Некрасова, Добролюбова, Плещеева, польского поэта Э. Желиговского, немецкого романиста В. Ауэрбаха и др. Все эти публикации, по-видимому, неизвестны П. Фатееву, и ряд существенных эпизодов в жизни и творчестве Михайлова, о которых идет речь в опубликованных письмах, в книге никак не отражен.
Вообще, несмотря на утверждение П. Фатеева, что он знает «все опубликованные специальные работы, посвященные М. И. Михайлову, его жизни, творчеству и революционной борьбе» (стр. 28), можно назвать по крайней мере два десятка статей, опубликованных за последнее время, ему незнакомых. Поэтому во многих случаях он не подозревает, что уже сделано в изучении Михайлова. Такая неосведомленность не только обедняет работу, но также порождает ошибки, которыми изобилует книга. Так, П. Фатееву случается делать далеко идущие заключения по поводу стихотворений, которые, как теперь доказано, Михайлову не принадлежат (помимо упоминавшегося уже «Художник выставил Венеру на показ». «Блажен, кто смолоду был молод» – стр. 66; «Рассудка голосу не внемля…» – стр. 82; «В минуту ль светлого сознанья» – стр. 148; «Смело, друзья! не теряйте» – стр. 277). Автор разбирает напечатанную в «Литературной газете» 1847 года статью «Сафо и лесбосские гетеры» как свидетельство «о серьезных поисках Михайловым пути к служению идее» (стр. 69); но уже установлено, что эта статья написана французским литератором Э. Дешанелем, а Михайлов только перевел ее. П. Фатеев считает рассказ Михайлова «История одной скрипки» (1852) «первым вариантом» рассказа «Скрипач» (1853, – см. стр. 124), в действительности это два самостоятельных произведения. Михайлову приписывается фельетон в «Современнике» – «Петербургская жизнь» (стр. 200), между тем, по определению указателя содержания этого журнала, фельетон принадлежит Панаеву. Говоря об упоминавшемся уже романе «Вместе», который был напечатан в 1870 году лишь частично, П. Фатеев не учитывает цензурных документов, проливающих свет на окончание романа, хотя эти документы опубликованы (см. «Вопросы литературы», 1962, N 1). Во многих случаях П. Фатеев произвольно датирует стихотворения Михайлова, не считаясь с уже установленными датировками и не обосновывая своей точки зрения, и т. д. и т. п.
Ошибки и заблуждения П. Фатеева относятся не только к деятельности: Михайлова. Он, например, считает, что шотландские баллады написаны на «шотландском языке» (стр. 178). По его представлениям, «эпическими произведениями» – называются все художественные произведения, написанные прозой, в том числе и трагедия Шиллера «Коварство и любовь» (стр. 179-182). Наконец, из его рассуждений о художественной образности (стр. 249) явствует, что он не видит разницы между аллегорией и тропом вообще.
А вот образцы авторского стиля. «Ссылка каторжан в Илецкую Защиту явилась основным средством царского правительства в расширении добычи соли» (стр. 43). «Роман написан талантливо, тонко, с использованием эпических и лирических приемов» (стр. 132). «Михайлов долго боролся со смертью, и вместе с ним борются его друзья» (стр. 169). «Сирота Лиза приглянулась красивому, молодому капитану, опытному сердцееду, который романсами и всякими хитростями покоряет девушку» (стр. 184). «Наполеон III… держал в наморднике печать» (стр. 197-198). «Михайлов оригинально и революционно расправляется с западноевропейским просветительским царством разума» (стр. 209). «Живой показ жизни и труда живых людей – дело сложное… Этого можно достичь, когда писатель, художник, журналист работает не только руками, но и прежде всего головой» (стр. 232). «Успех творчества писателя Франческо Альгоротти Михайлов также видит прежде всего в получении им хорошего образования у крупнейших ученых Италии» (стр. 239). «Ходили также слухи об отравлении Михайлова, об изморе его голодом и т. п.» (стр. 307). «Шувалов… уверяет подследственных, что не хочет брать у них признания нахрапом, а вместе с тем ложь и «нахрап» вошли в его кровь и плоть» (стр. 342-343). Это лишь небольшая часть стилистических перлов, щедро рассыпанных по всей книге.
Принимаясь за свой труд, П. Фатеев был движим самыми добрыми побуждениями. Однако средства, которые он избрал для достижения своей цели, научный уровень его работы способны только скомпрометировать исследователя и предмет его исследования.
г. Ленинград