Шарль Моррас и словесность «Французского действия»

Работа выполнена в рамках проекта «Генеалогия, топология и ключевые фигуры литературного национализма во Франции XX века: Шарль Моррас, Морис Баррес, Шарль Пеги, Поль Валери, Пьер Дрие Ла Рошель, Жан Полан, Луи-Фердинанд Селин, Морис Бланшо», поддержанного РГНФ, №15-04-00478. За несколькими исключениями, отмеченными в тексте, все переводы с французского выполнены автором статьи.

24 января 1945 года в городском суде Лиона начался процесс по делу Шарля Морраса (1868-1952), знаменитого французского поэта, писателя, мыслителя, главного идеолога «Action fran» aise» («Французское действие»), общенационального интеллектуально-политического движения (Лиги), влияние которого во Франции первой половины XX века сопоставимо разве что с теми вихрями коммунистической и марксистской идеологии, что захлестнули умы просвещенных французов в 1950-1970-е годы¹. Морраса судили как изменника родине; в вину писателю вменялись статьи, которые он печатал на страницах одноименной газеты «Французское действие»; таким образом, литературное слово не только не разобщалось с политическим действием, но к нему приравнивалось, можно даже сказать, к нему сводилось: слово писателя как политическая акция. Более того, Морраса судили именно за силу писательского слова, за несомненный талант, могущество мысли, искусство убеждения. Секретарь суда, зачитав несколько отрывков из газетных выступлений писателя в годы оккупации (1940-1944), сделал в конце следующее заключение:

Статьи Морраса каждодневно цитируются по радио, воспроизводятся во всех газетах, получают распространение за границей, так что множество людей, которые ни разу в жизни не покупали ни одного номера «Action fran» aise», каждодневно знают, что думает Моррас, который отражает мысли Маршала (Ф. Петен (1856-1951) — глава французского государства в 1940-1944 годы. — С. Ф.). Итак, влияние Морраса на французское сознание было значительным; можно даже сказать, не рискуя ошибиться, преобладающим. Часть читателей, соблазнившись так называемой логикой этого изощренного софиста и его каверзной аргументацией, предоставила Маршалу то, что тогда назвали «слепым доверием». Поскольку ослепленное тем самым общественное мнение было обмануто, благодаря, разумеется, этой лживой пропаганде, Маршалу и его правительству удалось принять ряд мер, которые прямо или косвенно пошли на пользу Германии [Assouline: 57].

В самой сцене суда над Моррасом проступает что-то аналогичное судилищу над Сократом: оба мудреца были осуждены за то, что воплощали угрозу национальным интересам. Правда, «развращал» французский Сократ не только круги избранной столичной и провинциальной молодежи, но, благодаря средствам технической воспроизводимости искусства убеждения, львиную долю читающих французов, очевидно прельщенных доводами новоявленного софиста; правда и то, что в изложении секретарем суда сути обвинений «демоном» Морраса выступал не внутренний голос мыслителя, а сам государь, что, в общем-то, могло бы облегчить участь обвиняемого, но столь изощренная логика была, по всей видимости, на подозрении у ревнителей французской морали; наконец, если Сократ, учивший «новым богам», был принужден выпить яд, поскольку был воплощенной угрозой старым и добрым традициям Афин, то почти восьмидесятилетнего патриарха французской словесности, члена Французской академии, изощренного блюстителя французского слога и рьяного ревнителя французского духа приговорили к пожизненному теремному заключению за… государственную измену в пользу Германии.

Наверное, трудно было бы себе представить более горькую чашу, нежели та, что уготовило французское правосудие для этого неисправимого германофоба, неустанно бившегося с идейной Германией на протяжении всей своей многотрудной творческой жизни: сойти в могилу с позорной славой немецкого пособника. Однако Моррасу достало интеллектуального мужества не смириться, не отречься от того, что он полагал истинной Францией и истиной Франции: за семь лет, которые ему оставалось прожить во французских тюрьмах, он выпустил ряд полемических работ, руководил подготовкой издания своих «Капитальных сочинений», писал воспоминания, лирическую и философскую прозу, перерабатывал старые и писал новые стихи.

Писатель скончался 16 ноября 1952 года в клинике Сен-Симфорьен в провинциальном Туре. 20 ноября в Париже под куполом Французской академии, где кресло Морраса, несмотря на лишение писателя французского гражданства и всех официальных регалий, оставалось вакантным, знаменитый романист Жорж Дюамель (1884-1966) произнес прощальное слово перед вставшими в знак почтения «бессмертными»: «Он осуществлял реальное влияние на мысль нашей страны как раз в тот момент, когда Франция более всего нуждалась в том, чтобы заново сосредоточиться на себе» [Charles... 2011: 390].

Возвращаясь к злополучному процессу, который до сих волнует общественность Франции², необходимо заметить, что в вину Моррасу-журналисту вменялись, прежде всего, нападки на генерала де Голля, в 1940 году создавшего в Лондоне движение «Свободная Франция», оппозиционное правительству маршала Петена (законосообразно получившего полные полномочия от Национальной Ассамблеи в июне 1940 года. — С. Ф.), а также выступления в защиту милиции (что-то вроде национальной гвардии в годы оккупации. — С. Ф.). Помимо того — изобличение конкретных лиц, которые были противниками существовавшего режима, правда, последний пункт не подтвержден следствием. Государственный обвинитель, комиссар Временного правительства, в своей речи поспешил сделать упор на том, что процесс никоим образом не является политическим: Франция-де судила не идеолога «Французского действия», властителя дум десятков тысяч французов — членов Лиги по всей стране, а выразителя идей коллаборациониста маршала Петена, что само по себе было грубой натяжкой, так как у мыслителя были собственные идеи, далеко не во всем совпадавшие с точкой зрения Маршала, которую, впрочем, в 1940-1943 годах пассивно или активно принимало подавляющее большинство французов.

При этом прокурор уточнял, что в литературной борьбе, которую писатель вел со своими политическими противниками, необходимо различать два этапа — довоенный, когда жесткая полемика могла иметь место с обеих сторон, и собственно военный, когда оппоненты «Французского действия» не могли ответить на критику. Заметим, что в последнем аргументе также присутствовала доля лукавства: противники режима Виши имели в своем распоряжении голос «Свободной Франции» де Голля, который доносился из Лондона и который время от времени тоже указывал участникам Сопротивления на слишком рьяных сторонников Маршала, а также нелегальная пресса, в том числе знаменитая подпольная газета «Lettres Fran» aises» («Французская словесность»), где начиная примерно с 1943 года, то есть с шока Сталинградской битвы, стали звучать призывы к «чисткам».

Как это ни парадоксально, но в слове «чистки», до боли привычном для русского уха, следует признать прямое лингвистическое заимствование, которое пришло в русскую культуру из политического словаря эпохи Французской революции. Действительно, исторические словари французского языка фиксируют словоупотребление существительного «чистка» («еpuration» — от глагола «еpurer» — чистить) в значении «очищать» государственные органы, политическую партию, публичные профессии от нежелательных элементов в 1791 году, когда якобинцы взялись за чистки революционных рядов. В «Истории Французской революции» Ж. Мишле (1798-1874) верно передал неукоснительную логику «чисток», которая среди прочих элементов предполагает известную и неустранимую общность между корпусом «чистильщиков» и теми, от кого они стремятся себя очистить:

Если друзья свободы видят, что ряды их тают, значит, они сами этого хотели. Многие придумали себе на голову систему последовательных чисток, отличающуюся изощренной ортодоксальностью и направленную на то, чтобы из партии сделать секту, крошечную церковь. Сначала отбрасывают одно, потом другое; в изобилии являются ограничения, различения, исключения. Каждый день открывают какую-то новую ересь [Michelet: 36].

Помимо установленной общности, связывающей инициаторов чисток с жертвами, в определении Мишле следует обратить внимание на неискоренимо религиозный характер процесса: неугодных устраняют во имя некоей «чистой» идеи — свободы, справедливости, Франции. В сущности, в ходе «интеллектуальных чисток» во Франции 1944-1945 годов французы судили французов за то, что последние были не такими «чистыми» французами, которыми мнили себя первые.

Парадокс этой ситуации только усугублялся тем обстоятельством, что Моррас и его последователи все прежнее время полагали, что именно они, а не другие, представляли истинную Францию, которую они всемерно стремились очистить от всяких инородных элементов: английских, германских, еврейских, славянских влияний. Таким образом, всякому французу, сколько-нибудь знакомому с доктриной «интегрального национализма», обвинение Морраса в интеллектуальном пособничестве Германии могло показаться не просто противоречием в терминах, но воплощенным абсурдом. Так или иначе, но, по всей видимости, комиссару Временного правительства не было дела до подобных тонкостей; во всяком случае, можно думать, что он просил смертного приговора именно на том основании, что обвиняемый был бесспорно талантливым писателем:

Ответственность Морраса не подлежит сомнению. Этот старик обладает совершенной ясностью мысли. Он теоретик, абсолютный доктринер. Когда ему говорили во время слушания дела: ваши теории заводят далеко, вы некоторым образом благоприятствуете Германии, он отвечал: что я могу с этим поделать? Это зашоренный доктринер, он витает в облаках, но на деле: патриотов расстреливают, изобличают, наша армия и наши военачальники подвергаются оскорблениям. Моррас причинил неимоверное зло Франции, прежде всего своим талантом, своим академическим гением <…> Он скажет вам, как любой доктринер: мои ученики переврали мои мысли. Но когда ты полемист, когда ты так часто пишешь, когда все могут читать твои статьи, зачастую их не понимая — поскольку многие статьи Морраса не так легко понять, — ты возлагаешь на себя ответственность не только перед жертвами, не только перед участниками Сопротивления, но также и перед теми, кто сражался с Сопротивлением, кого сейчас судят, приговаривают и иной раз казнят [Assouline: 58].

Как уже говорилось, недостоверные обвинения в доносительстве, выдвинутые сомнительными личностями, в зале суда не рассматривались; кардинальный вопрос об ответственности писателя за свои слова почти не обсуждался; два главных пункта обвинения — измена родине (статья 75 Уголовного кодекса) и печатные выступления, порочащие честь и достоинство французской армии или нации, «направленные на оказание помощи иностранной державе» (статья 76), вызвали самые горячие дискуссии между стороной обвинения и адвокатами³. В последнем слове Моррас справедливо обращал внимание на то, что в зале суда больше говорилось об Англии и Германии и «так мало о том, что является центральным и жизненным пунктом этого дела, то есть о Франции, одной только Франции, вечной Франции, которая столько всего натерпелась, столько настрадалась» [Assouline:

1. Движение существует до сих пор, выступая под лозунгом «Все, что национальное, — наше», не обладая, впрочем, заметным политическим авторитетом. См. сайт: https://www.actionfrancaise.net/vie-du-mouvement. Тем не менее недавние президентские выборы во Франции парадоксальным образом подтвердили одну из главных политических установок монархической политики — упразднение традиционных политических партий, раскалывающих единство нации в кризисной ситуации. Разумеется, современные политические аналитики «Французского действия» убеждены, что избранный президент не более чем голый король: «Франция «Шарли» выбрала шарлатана», спасовав перед реальным историческим вызовом.[↩]
2. См., например, книгу известного французского адвоката Ж.- М. Федида, не лишенную, правда, грубых фактологических ошибок: [Fеdida]. См. также более выдержанную работу другого адвоката, посвященную всем судам и всем тюремным заключениям, через которые прошел в демократической Франции яростный полемист, многократно бросавший вызов как высшим государственным сановникам III Республики, так и папской курии, за что был отлучен от католической церкви: [Wagner].[↩]
3. Полностью материалы дела доступны в факсимильном переиздании ставшей редкостью публикации 1946 года: [Charles… 1994]. [↩]