Считаю себя русским писателем. Беседу вел М. Гейзер

Имя писателя Григория Кановича в представлении не нуждается. После издания его трилогии «Свечи на ветру» он, как говорится, в одночасье стал писателем не только признанным, но знаменитым. И не только на его родине в Литве (Канович родился в местечке Иоанне около Каунаса в 1929 году), но и в Москве, в Ленинграде. Почему же пламя «Свечей на ветру» оказалось таким заметным в СССР 80-х годов. Почему об этой книге заговорила вся интеллигенция?

Объяснений тому несколько. Во-первых, Канович после длительного перерыва заговорил с читателями на русском языке на еврейскую тему. До этого было издано на русском языке немало интересных книг еврейских авторов, но это были переводы с идиш. Трилогия «Свечи на ветру» появилась одновременно со знаменитым романом Анатолия Рыбакова «Тяжелый песок». Но имя Рыбакова, автора «Кортика» и «Бронзовой птицы», было уже давно известно читателям. А тут никому неведомый русский писатель из Литвы «врывается» в современную русскую литературу (тогда еще советскую), входит в нее уверенно и достойно.

Шимон Маркиш объясняет феномен Кановича еще и тем, что он явился продолжателем основоположников русско-еврейской литературы, возникшей во второй половине XIX века, в частности таких, как Осип Рабинович, Леванда, Семен Юшкевич и др. Если это так, то весьма условно, даже символически. Григорий Канович по происхождению своему «другой еврей», чем, скажем, Осип Рабинович. Последний родился и вырос в черте оседлости, что не могло не сказаться на психологии его творчества. Канович – потомок еврея-ремесленника Семена Кановича. Литва, как известно, не была на территории черты оседлости, поэтому литовские евреи – особая, своеобразная ветвь евреев бывшей Российской империи. В Литве, в Вильнюсе в особенности, еврейский язык (идиш) и литература на нем обрели особое развитие. А с литературой – и культура. Не случайно Вильнюс называли «Ерушалаим де Литз» – литовским Иерусалимом. Так вот, Канович – потомок свободных евреев, и уже этим он не похож на писателей-евреев, выходцев из черты оседлости. «Мудрость предков» (слова Бабеля) передалась ему,от дедов, но это, повторим, была мудрость не та, что у предков Бабеля. Это мудрость людей, не познавших таких унижений и оскорблений, как их одноплеменники на Украине. Предки, пращуры Кановича были людьми, гордившимися своим еврейством, им в голову не приходило, что от своего происхождения, своей истории можно отречься. Вот в чем исток свободы, которой пронизаны все произведения Кановича. Даже трагедии, которые так часты в судьбах героев Кановича, не превращают их в нытиков, потерявших надежду и память о прошлом.

«Мы живем до тех пор, пока вспоминаем», – говорит один из героев повести Г. Кановича «Шелест срубленных деревьев».

Лучшие книги Кановича – это притчи, воспоминания о евреях Литвы, о своем народе, написанные на русском языке, они хранят библейский дух, который делает их частью двух литератур – русской и еврейской. Да и язык произведений Кановича особый. Вот взятый наугад отрывок из его прозы: «Из голубой, необозримой сини слетались мои учителя и мои однокашники, моя мама и мой отец; слетались на неуловимый, как сон, парящий над облаками каштан, который – сколько его ни руби, сколько ни пили – никогда не срубить и не спилить, ибо то, что всходит из любви и происходит из печали, ни топору, ни пиле неподвластно».

Думается мне, что именно на язык Кановича обратил внимание Константин Паустовский, похвально отозвавшийся о его творчестве.

Чтобы понять то явление в литературе, имя которому – Канович, надо помнить о том, что автор книг «Продавец снов», «Шелест срубленных деревьев», «Лики во тьме» и других – человек устоявшихся принципов и убеждений, которым не изменял в течение всей жизни. В частности, в вопросе ассимиляции: «Растворившись, ассимилировавшись, мы не стали ни равными, ни свободными, ни счастливыми, а лишь навлекли на себя двойное презрение со стороны тех, от кого бежали, и тех, к кому примкнули». И теперь становится ясным, почему писатель, признанный не только в Литве, но и в России, писатель, избранный в числе немногих в первый Верховный Совет СССР, ока

зался в 1993 году в Израиле. Но и эта эмиграция, а точнее – алия (восхождение к Иерусалиму), не решила всех проблем. В одной из бесед со мной Г. Канович сказал: «Я пытаюсь найти свое место здесь. Переход этот оказался для меня нелегким, ведь Израиль, который жил в моем воображении, в моем сердце, не совсем тождественен тому, который я встретил наяву. Здесь, в Израиле, я переживаю личную драму. Именно так. Когда жил в Литве, думал, что хорошо знаю евреев, их характер, их жизнь. Здесь оказалось, что не такой уж я знаток своего народа. И это я, родившийся в традиционной еврейской семье. Среди моих родных были люди и богобоязненные, и такие, кто приветствовал пришествие советской власти в Литву. Но и те и другие никогда не отрекались от своего народа».

Творчество Григория Кановича в огромном потоке современной прозы не только не оказалось на обочине – оно заняло в литературе свое особое место. В какой литературе? Русской? Русско-еврейской? Еврейской русскоязычной (именно так озаглавил свою огромную монографию израильский литературовед Леонид Коган)? На мой взгляд, прозу Кановича нельзя втиснуть в прокрустово ложе одной культуры. Он писатель одной темы – еврейской. Вот что сказал он мне по этому поводу: «Не думайте, что я привязан к еврейской теме, что я впрягся в еврейскую тему, как рикша. Для меня евреи, еврейский народ – стартовая площадка для философских и жизненных размышлений о человечестве в целом. Почвой для моего творчества являются воспоминания, которые никогда не покидают меня. Был у моего отца друг, поляк по происхождению, антисоветчик по убеждениям, пан Глембоцкий. Так вот он не раз говорил моему отцу (его слова я воспроизвел в своей книге «Шелест срубленных деревьев»): «Пан Канович, не помню, у кого я вычитал одну великолепную мысль: «Только воспоминания… слышите… только воспоминания никакой захватчик не в силах оккупировать. Ни немцы, ни эти… В воспоминаниях ты всегда свободен… Никого не боишься… При желании можешь пускать туда кого угодно и кого угодно изгонять…» Так вот эти слова пана Глембоцкого не покидают меня никогда. Все мои творения в значительной мере – воспоминания. Фантазии, вымысла в них, поверьте, немного. Говорю сейчас об этом потому, что меня не раз на встрече с читателями спрашивали: «Неужели в действительности такое было?» А ведь было».

Все события произведений Григория Кановича происходят в Литве – этом особом еврейском анклаве Российской империи. Пишет он всю жизнь на русском языке, достоинства которого отмечали многие писатели и литературоведы. Да и география жизни его весьма обширна: он родился в Литве, там прошли его детство, юность, зрелые годы. Жил некоторое время в России, а последнее десятилетие – в Израиле. Все это еще больше усложняет вопрос о «национальном характере» творчества Кановича. Можно лишь утверждать безошибочно, что родиной творчества является еврейское местечко. Когда-то в одной из своих книг я осмелился написать, что история евреев России есть история жизни местечек. Меня не раз упрекали за это, считали такое высказывание глубоко ошибочным. Я же до сих пор уверен в своей правоте и убеждаюсь в этом, читая Кановича.