Самая важная тема – Революция!. Перевод Виктора Виноградова

Несколько месяцев, может быть – год назад я вернулся из одной интересной северной страны. Противоречия – это противоречия, в них не было недостатка даже в их классическом виде, но, в общем, страна зажиточная, ухоженная, культурная. По уровню жизни она все еще опережает маленькую Болгарию, хотя наша родина уже подбирается к самым высоким показателям не только в Европе. При этом за спиной у этой страны несколько столетий богатых традиций во всех отраслях хозяйственной жизни: старая, солидная индустрия; широко развитое кораблестроение; производство машин, которые высоко ценятся на мировых рынках благодаря своей солидности и надежности. Литература тоже не лишена известной предыстории: большие имена, значительные произведения, гуманистические Традиции…

И все же было еще нечто, что производило на меня гораздо более сильное впечатление и всегда волновало меня, когда я вступал в контакт с тамошними людьми, будь то рабочие или интеллигенты, – это их огромный интерес, возбужденные взгляды, когда речь заходила обо всем, касающемся Болгарии! Или, точнее, когда речь заходила обо всем, чем Болгария не похожа на них!

– Вы совершили революцию… – говорили они. – Ну ладно, а что это такое – революция?

– Вы строите социализм… Ну ладно, что же это такое – социализм?

– Вы создаете нового человека… Ну ладно, что значит – новый человек? Я хочу отвести мысли о вульгаризации: люди доброй воли – а таких было большинство! – знали точно пли примерно точно теоретические ответы на свои вопросы, они читали Маркса и Ленина, помнили подвиг великого Георгия Димитрова и восхищались им. То, что они хотели узнать дополнительно, то, к чему они хотели прикоснуться осязаемо, была «практика», непосредственный опыт, жизнь…

Что на деле значит революция?

Что на деле значит социализм?

Что на деле значит новый человек?

Возвратившись домой, я поделился этими своими наблюдениями кое с кем из приятелей. И был очень удивлен, когда один из них воскликнул:

– Но ведь это те же самые вопросы, которые ставят наши читатели…

– Шутишь… – возразил я. – Да разве гражданам нашей страны нужно объяснять, что такое революция или социализм?

– Разумеется, нет!.. Но если там, на Западе, эти вопросы носят чисто общественный характер, у нас они прежде всего эстетические… Потому что каждый хочет осознать и осмыслить еще раз свой собственный путь, свой собственный опыт… А полнее и сильнее всего это можно сделать через хорошие книги… Хорошие книги о бурных днях революционного перелома после Девятого сентября, хорошие книги о буднях социалистического строительства, хорошие книги о человеке нового типа…

Я не претендую на буквальную точность в передаче этого разговора, но смысл его сводился именно к этому. И не буду скрывать – спустя несколько дней после возвращения на родину я снова обратился к одной моей рукописи, которую было забросил из-за своих многолетних театральных увлечений. Речь идет о моем новом романе «Эта кровь не прольется»; название, по крайней мере на данный момент, – условное.

Дело двигается вперед, и, может быть, я уже имею право рассказать кое-что об этом романе. Оставляя в стороне сюжет, – читатели познакомятся с ним, прочитав книгу, – главные мои усилия направлены к одному: показать, как, каким образом в первые годы после революции Девятого сентября «программировались» все те наиглавнейшие, основные черты, которые определяют сегодняшний день Болгарии.

Это были напряженные дни и месяцы, напряженные годы!

Реакционные классы, которые быстро перегруппировались после падения фашизма…

Мощные внешние силы, которые пытались – и вовсе не безрезультатно! – вмешиваться в жизнь страны и поставить ее на другие рельсы…

Отсталая, ограбленная экономика, на развалинах которой, казалось, и самый безумный «ясновидец» не смог бы предугадать возможности построения современного хозяйства, не говоря уж о социализме…

– Куда? – спрашивали себя все. – Что нужно сделать?

Некоторые пытались увеличить и использовать этот хаос в своих целях.

Другие – и во главе их стояла Партия! – принялись выводить Болгарию из хаоса, принялись обновлять ее. Невзирая на сопротивление реакционных классов, невзирая на гнев могучих внешних сил, невзирая на возмущение «ясновидцев»!

Битва была нелегкой, иногда она велась при помощи заговоров и попыток мятежа, иногда – речами и легальными «демократическими» средствами, порою она была драматичной, иной раз – неожиданно – приобретала комический оттенок.

В этой битве сгорали, но и рождались люди, рушились, но и закалялись характеры, рассыпались в прах, но и утверждались и восходили идеалы.

По сути дела, это была революция! Сегодня мы уверенно утверждаем, что нас несут вперед ее крылья, но эта победа не была – как справедливо предсказал бессмертный Георгий Димитров – приятной прогулкой по тротуарам центральных софийских улиц, она была выкована, она была выношена, как дитя в утробе, выстрадана, она потребовала жертв и усилий.

Когда-то Ионеско воскликнул с присущим ему цинизмом: «Мы должны избавиться от мифа о революции!»

Писатели социалистических стран, пишущие на современную тему, едва ли могут иметь призвание выше, чем изображать и воспевать революцию, отстаивать священные идеалы, принципы, во имя которых она была осуществлена.

 

ЭТА КРОВЬ НЕ ПРОЛЬЕТСЯ

1

Ночь кончается. Наверху, высоко над городом, небо все еще густое, бархатно-синее, на нем мерцают крупные бесцветные звезды – настоящие скважины, в которых тлеет раскаленный добела жар, – но внизу, над очертаниями домов, заря уже разливает свои краски: нежные и розовые на востоке, у сахарной фабрики, плотные и невероятно зеленые на севере, у порта и набережной. На их фоне отчетливо возникают ломаные силуэты крыш и труб, легко колышется чернильная дуга деревьев – то спокойных и округлых, то острых и вытянутых, как воздетые мечи.

От Дуная струится прохлада; резкая, но приятная, она несет свежий аромат только что разрезанного арбуза – аромат больших водных масс. К нему чуть-чуть примешивается суровое дыхание предстоящей зимы и снегов – дыхание, от которого сердцу становится сладко и грустно, тревожно от смутных ожиданий.

Люди нуждаются в прохладе, хотя в короткие ночи первого послевоенного лета мало кто дает сердцу и нервам отдых: свинцом давит их предчувствие рокового перелома, пугает и радует неизвестность, исполненная слухов и видений.

День, уходящий за холмы, всегда – связка странных и сбивчивых, но необратимых перемен, они чередуются, как пестрые сцены грандиозного, хаотического представления, смысл которого трудно разгадать.

Обычно чудеса начинаются с самого утра: просыпаются улицы, облепленные яркими афишами и плакатами, – это все обращения к населению по тому или иному поводу. Слова призывают к «порядку и спокойствию», впервые они сплетаются и ложатся в непривычные для взгляда фразы, в которых нет ненависти и угроз. Исчезли длинные словосочетания, начинавшиеся с «Граждане, которые не…» и заканчивавшиеся непременным «немедленно будут…», уму трудно объять и осознать внезапный наплыв глубоких и невиданных порывов, призывов к благоразумию и терпимости после многочисленных, долголетних, обгоняющих друг друга суровых приказов, запрещений и наказаний.

Недавних воротил нигде не видно, они словно провалились сквозь землю. Нет и полиции, ее прислужники побросали свои суконные униформы, сапоги и оружие и затаились в окольных селах. С восхода до заката солнца город качается в спазмах унылого и вялого, бесконечно тупого безвластия.

Но вот однажды, рассекая поток прохожих, вьющийся между булочными, лавками и учреждениями, быстро проходит вооруженный до зубов молодой человек. Оборванный, заросший щетиной, в грязной или давно не чищенной ветхой обуви, он несет на голове солдатскую фуражку с двумя красными буквами – ОФ. Это единственный признак, что власть все-таки есть, что кто-то где-то пытается подчинить и направить вечные стихии повседневности. Иногда молодой человек появляется не один, перед дулом его пистолета бессильно плетется другой мужчина – старше годами, с лихорадочно-виноватым взглядом, одетый или элегантно (свидетельство, что он арестован дома), или с клоунской, вызывающей бедностью (значит, был пойман, когда пытался скрыться). Тогда толпа отшатывается, дает им дорогу, в зрачках дрожит какое-то чувство, которое может быть равно и страхом, и злорадством, и смятением.

– Из полиции! – тихо объясняет кто-то. – Участвовал в ликвидации подпольщиков в Червеной Воде…

Или короче:

– Депутат!

– Провокатор!

– Гестаповец!

Когда они проходят, другой голос разрывает тишину – без сострадания, но и без торжества, с той мудростью, которая дышит примирением, а не мстительностью:

– Что заварил – то и хлебаешь!..

Вздох облегчения, и поток снова трогается – озабоченный, рассеянный, наэлектризованный своими мелочными страстями.

После обеда, в самую жару, на площади перед театром появляются три советских солдата. Основное ядро армии, пересекшей несколько месяцев тому назад великую реку, подтянулось к Добричу и Шумену, но в городе, как видно, осталась какая-то «символическая» часть, и это ее единственный патруль. Он проходит всегда в одно и то же время и, несмотря на то что состоит из одних и тех же людей, всегда сразу же собирает вокруг себя толпу умиленных встречающих, любопытных ротозеев, осторожных наблюдателей, учеников из всех школ и гимназии.

Впереди шагает среднего роста крепыш, красавец. Его пшенично-русые, почти желтые волосы как-то не вяжутся с черными дугами бровей, вид у него сияющий, приподнятый, весь он напоминает преждевременно возмужавшего мальчика, хотя его огромные лапы привычно стискивают направленный дулом в землю автомат, а погоны у него парчовые, с тремя широкими лычками.

За ним выступают двое его спутников – постарше на вид, с винтовками за спиной. Сквозь узкие щелочки монгольских глаз один наблюдает суету вокруг себя хмуро и недоверчиво, а второй усмехается сдержанно, хитро, словно хочет сказать: «Разберемся и с вами, что вы за птицы, да пока не до этого…» Он похож на крестьянина с хрестоматийной картинки – длинные, свисающие вдоль рта усы, раскоряченная походка, коричневая, как черепица, массивная, мускулистая шея.

Дойдя до главной почты, они останавливаются, пьют воду из фонтанчика у памятника павшим в Балканскую войну, устало медлят, потом пускаются в обратный путь и скрываются где-то в направлении нефтеперегонного завода.

Придавленный жарой, город продолжает свои скучные занятия – торгует, ест, ссорится, работает мрачно и безо всякой охоты.

К вечеру, когда начинает темнеть и торговые ряды закрываются, опять становится оживленно, пробуждается та темная и ненасытная ярость, которая поселилась в домах и душах незадолго до конца войны.

Наступает время митингов.

Из окраинных кварталов, из безвестных улочек и трущоб, из дворов и развалин, о которых никто не имел понятия (где только они прятались раньше?), к центру стекаются группами и группочками, толпами и поодиночке самые разные сомнительные личности – босые, рваные, засаленные, только что оставившие фабрики и мастерские, молодые и старые.

Около судебной палаты они сливаются в одно целое, локоть касается локтя, некоторые размахивают кулаками, их крики дышат злобой и горечью:

– Народный суд палачам!

– Национализация!

– Долой предателей революции!

То пылкие, то спокойные и сдержанные, митинги возникают по всякому поводу, на них выступают неопытные, но пламенные ораторы, волнение кипит допоздна.

К полуночи содрогающийся город успокаивается, хотя и не утихает совсем. Вот над зданиями начинает кружить истребитель – монотонно, упорно, как металлический жук, его моторы раздирают молчание. Он вертится час или два, потом пикирует на здание службы тяги, угрожающе взревывает и растворяется – быстрый и неуловимый – в бездонном индиговом пространстве над Румынией.

Но и теперь покой обманчив, лунный свет выхватывает из мрака то тут то там мужчину с винтовкой, привалившегося к плетню или забору или стоящего в подворотне – чутко вслушивающегося, напряженного.

Одиночные, близкие или далекие, выстрелы рассекают воздух, как исполинские топоры, – неумолимо, озлобленно. Кто стреляет? Чья душа пропадает в этот миг?

Ночь переваливает за половину, в ее утробе поднимаются и сталкиваются, перемешиваются все пласты, клокочут встречные течения, жизнь оставляет старое, затянутое тиной и корягами русло, чтобы устремиться к новым берегам.

Медленно, мучительно, тяжко рождаются дни нового летосчисления – один за одним, то самые обыкновенные, то бурные и напряженные.

Что несет сегодняшнее утро, куда оно нас увлечет?

2

Половина шестого.

Виктор чувствует, что веки от усталости закрываются сами собой, пальцы, которыми он стискивает холодное ложе винтовки, одеревенели и больше не подчиняются его воле. Сколько ему еще стоять в этом огромном, пустом, как амбар, помещении? Не забыли ли про него?

Количество объектов, подлежащих охране, велико, а добровольных часовых можно пересчитать по пальцам, человека за человеком, так их мало. Да и не всякий, кто вызывается помогать, – а таких в последнее время все больше! – получает оружие. Комиссар стал необыкновенно сдержан и осторожен. А это значит, что иногда ты можешь заступить в полночь, а смениться на рассвете – смена приходит через пять, шесть, а иногда и через десять часов.

– Потерпишь… – резко говорит Захарий, начальник охраны. – Людей мало, революция требует жертв…

Виктор встает, делает несколько шагов вперед и назад, потом выходит на улицу, под липы. За ним слепою громадой поднимается тяжелое трехэтажное здание немецкого училища. Тут расположились все комитеты партии – городской, районный и областной, тут же обосновались и они, молодежь. Через несколько часов это здание превратится в настоящий улей – с оживленным движением по лестницам, с бегающими курьерами, с посетителями, делегациями, совещаниями, занятиями по стрельбе – впрочем, тихими и абсолютно теоретическими, потому что патроны берегут как зеницу ока.

Но сейчас громада молчит, окна черны и безжизненны, по ним изредка пробегают отражения ночи – далекие фары, сверкнувшая на миг у флотских казарм ракета, скудные отсветы близких фонарей, которые неспокойные ветви деревьев, стоящих вокруг, разбивают и разбрызгивают, словно капли.

Виктор настораживается – у книжного магазина на углу раздаются шаги, потом в конце короткой улицы вырисовываются два силуэта с винтовками. Дзынь-дзынь, слышится постукивание мешочков с обоймами.

– Новое? – спрашивает сразу, не здороваясь, Захарий, его красивое нежное лицо серо от усталости и бессонницы. За его спиной маячит голова Динкова, он зевает и медленно стягивает с плеча винтовку.

Виктор тоже опускает свою винтовку, открывает затвор и ловко, осторожно убирает обойму в брезентовый чехольчик.

– Ничего существенного… – отвечает он.

– Кто-нибудь звонил из Софии?

– Никто…

– А Комиссар?

– Не подавал голоса…

Захарий проводит ладонью по лбу, словно хочет стереть что-то, голос у него сиплый, простуженный, хотя и тонкий:

– Иди домой и выспись! Твоя очередь в восемь вечера…

– Спасибо…

– Как у вас дома?

Виктор смотрит на него озадаченно, вопрос кажется ему двусмысленным:

– Что ты хочешь сказать?

– Концы с концами сводите?.. – морщится Захарий (сентиментальные разговоры – не его стихия!). – Что-нибудь вы вообще едите?

Виктор усмехается и пожимает плечами: разве его друг не знает, что мелкие суммы, которые им время от времени выдают, обрекают всех на голод и скудость?

– Сводим… – говорит он, понижая тон и избегая встречаться с Захарием глазами. – Хотя и не так легко, как банкиры…

– Без шуток… Ну-ка, подпиши этот документ!

Захарий достает из кармана какой-то лист и расстилает его на столике у входных дверей, приглаживая кулаком. Виктор приближается, заглядывает в него с интересом, но и с недоверием:

– Что это такое?

– Список… Или как там его… ведомость…

– На деньги?