С веком наравне

1

Современность и молодость — как они неразрывны! Об этом думаешь, читая книги о молодых героях наших дней. И невольно вспоминаешь последнюю книгу Владимира Луговского, сохранившего молодость сердца до последнего дня своей жизни. Книга эта волнует прежде всего тем, что каждой строкой своей, каждой мыслью обращена к великим событиям, современником, свидетелем и участником которых был неутомимо жизнелюбивый поэт; захватывает потому, что в ней заключены глубокие раздумья и пристальные наблюдения человека, никогда не остававшегося равнодушным. И еще потому, что в ней, в этой книге, выражено искреннее, из глубины сердца высказанное признание о трудности и счастье быть верным сыном своего времени:

Передо мною середина века.

Я много видел.

Многого не видел.

Вокруг не понял и в себе не понял.

В душе не видел, на земле не видел.

И все ж пойми — вот исповедь моя:

Я был участником событий мощных

В истории людей. Что делать мне —

Простому сыну века?

Говорить

О времени, о том неповторимом,

Единственном на свете. О гиганте,

Который поднялся над всей землей,

На плечи взяв судьбу и жизнь планеты.

 

Увы, я не пророк,

Я лишь поэт, который славит время,

Живое, уплотненное до взрыва,

Великое для жизни всей земли.

Это страстное и откровенное признание звучит как поэтическая и политическая программа поэта, влюбленного в неповторимо великую эпоху и готового вместе со своим народом нести ответственность за судьбы мира; вместе с тем в этом признании — итог большого творческого пути, сходного с путями многих его современников и, как в капле воды, отражающего пути всей нашей литературы.

Да, она вырастала вместе со своей родиной, она была участницей борьбы и свершений, она брала в руки винтовку и строила новые города, спускалась в забой вместе с шахтером и шла в бой вместе с солдатом; она зорко вглядывалась в душу крестьянина, вступающего в новую жизнь, и в мысли ученого, ставящего свои знания на службу народу. Наша литература — и отдельные ее представители, и вся она в целом — знала трудности и ошибки, «понимала и не понимала», подобно В. Луговскому, сложные процессы исторического развития. Но она всегда оставалась верной своему времени и за четыре десятилетия создала прекрасную и суровую, вдохновенную и простую летопись «середины века».

Если бы мы попытались определить главную, ведущую черту истории развития советской литературы, мы прежде всего отметили бы ее постоянное стремление «стать с веком наравне», ее непрекращающиеся поиски нового, современного героя, ее близость к народу, который под руководством ленинской партии перестроил и перестраивает свою страну. Одни писатели пришли в литературу из самой гущи жизни, для них Чапаев — не только легендарный герой, но и близкий товарищ, а в комиссаре Клычкове — сокровенная частица собственного сердца; для них комсомольцы Краснодона — это продолжатели тех партизанских традиций, в которых сами они выросли, а судьба крестьянства — своя кровная судьба, близкая с детства… Они брали в руки перо, как оружие, продолжая борьбу, продолжая труд и своими книгами передавая новому поколению свой собственный опыт. Этот приток писателей, несущих в литературу живое дыхание жизни, не прекращается и до наших дней. С фронтов Отечественной войны пришли танкист С. Орлов и пехотинец А. Межиров, партизан П. Вершигора и сапер В. Некрасов… А после войны среди множества новых книг наше внимание привлекли прежде неведомые имена: инженера Д. Гранина, агронома Г. Троепольского, гидролога С. Залыгина. Но это только один из тех путей, по которым литература, принимая пополнение, сближалась с жизнью, лишь часть того процесса, который составлял развитие советской литературы.

Другая сторона этого процесса состояла в том, что писатели, с юных лет избравшие литературу своей профессией, обращались к современности, чтобы почерпнуть в ее стремительном движении живую плоть художественных образов; многие из них, увлеченные прежде литературными исканиями, теперь, в революционную эпоху, подчинили свои поиски одной задаче — все той же, о которой сказал поэт: рассказать о неповторимом времени, о невиданных героях современности. Так нашел своих подлинных героев Алексей Толстой, — нашел не в старых усадьбах под липами, где доживал свой век хромой барин, а в кипении народных масс, увлекавших за собой и тех, кто еще многого не умел ни понять, ни увидеть. Так нашел настоящих героев Константин Федин, для которого музыка искусства слилась с музыкой революции… Так десятки писателей устремились в годы пятилеток на Балахну и в Кузнецк, на Магнитострой и в Донбасс, на Днепрострой и в Комсомольск, на Турксиб и в Хибиногорск, чтобы запечатлеть в романах и драмах, в поэмах и лирике титанический труд народа, преобразующего свою страну и самого себя.

Вершиной этого сближения искусства с жизнью стала литература трудных и героических лет Отечественной войны, когда сотни писателей всех поколений с пером или винтовкой в редакционном газике или в блиндажах переднего края, в политотделах и на батареях участвовали в том всенародном подвиге, который стал для писателей и повседневным их трудом, и самой вдохновляющей темой.

Наша литература может по праву, с открытым» сердцем повторить слова поэта:

Да, весь я твой, живое время, весь

До глуби сердца, до предсмертной мысли…

Это не только итог пройденного пути и программа; это и благороднейшая традиция русской литературы. Не только гениальный Белинский искал в литературе энциклопедию современной русской жизни, не только Добролюбов умел извлечь из литературного творения пронзительный луч, озаряющий темное царство Руси. Все великие художники слова были неутомимыми искателями правды, были верными сынами своего народа, поборниками его счастья, участниками его судьбы, настоящими его современниками. И если «герой нашего времени» не всегда был подлинным героем, если сама действительность сковывала благородные порывы, если острый ум порой приравнивался к безумию, а маленькому человеку скромная мечта о новой шинели оказывалась недосягаемой, то ведь во всем этом — как в радищевском «Путешествии», так и в «Мертвом доме» Достоевского, как в гибели Базарова, так и в топорах, срубивших «Вишневый сад», — была отражена животрепещущая, волнующая современников, неподкупная и потому прекрасная правда жизни.

Я не думаю, что Галина] Николаева, с которой Г. Макагоненко полемизировал в своей статье «Современная тема и традиции русского реализма» («Вопросы литературы», 1958, N 9), имела в виду отказ от традиций русских классиков, когда подчеркивала трудность писательской работы в нашу стремительно развивающуюся эпоху. Умение улавливать насущные общественные проблемы, угадывать перспективы развития, видеть типические явления и создавать типические характеры — все то, о чем справедливо говорит Г. Макагоненко, — является ценнейшим и поучительным наследием для советской литературы. Но критик словно недооценивает то, что впервые в истории литература развивается в совершенно новых, небывалых условиях. И сколько бы мы ни приводили примеров из той эпохи, в которую великие классики угадывали и улавливали, исследовали и отражали движение жизни, нельзя же проходить мимо самого характера этой жизни! «Литература испытывает трудности не потому, что быстр и стремителен темп нашей жизни, — отсутствие исследования жизни мешает ей выразить сегодняшний исторический момент в характере», — пишет Г. Макагоненко, подчеркивая курсивом это свое утверждение. Но чем же объясняется это «отсутствие исследования»? И не кажется ли критику, что исследовать процессы, происходившие в обществе, развивающемся медленно, почти неприметно и сохраняющем свою экономическую и социальную структуру на протяжении многих десятилетий, значительно легче, чем исследовать процессы, происходящие в эпоху коренной ломки всех старых устоев, коренной перестройки сознания не только отдельных людей, но и целых классов? Не кажется ли критику, что самый характер современных процессов очень отличается от прошлого? И речь идет не только о событиях 1917 года, не только о первой в мире социалистической революции, но и таких явлениях, как переход деревни на путь коллективизации, как невиданная в истории война, затронувшая все слои советского общества, как изменения, происходящие в сельском хозяйстве и промышленности, экономике и культуре наших дней.

В том, что они живут в эпоху революционных преобразований и стремительных темпов, — великое преимущество советских писателей: сама жизнь ежедневно открывает перед ними богатейшие пласты нового материала, выявляет перед ними деяния и характеры новых героев; советские писатели могут не только угадывать и улавливать, не только предвидеть и даже знать перспективы развития (о чем хорошо сказано в той же статье Г. Макагоненко), но и видеть осуществление самых дерзких планов и широких перспектив. А это не удавалось писателям прошлого, даже тем, чьи мечты были вполне умеренными. Но в этом и великая трудность: как охватить в одной «энциклопедии» все то, что обозначено коротким словом «современность»?

И, может быть, никогда еще не было так трудно воплотить характерные черты героя нашего времени в одном обобщенном типе, как это трудно теперь, когда «героем становится любой», когда инициатива и активность проявляются во всех слоях общества, когда интеллектуальная жизнь народа с каждым днем становится богаче и полнокровнее. Этим, по-видимому, объясняется и то обстоятельство, что мы, естественно, группируем героев нашей литературы, выделяя различные типы, в равной мере существенные для нашей эпохи.

Одним из таких выдвинутых самой жизнью и прочно вошедших в литературу типов является молодой герой, воплотивший в себе особенности молодых поколений, выращенных революцией. Молодой герой появился в нашей литературе в первые годы ее истории. Он властно заявил о себе в первых боевых и лирических песнях комсомольских поэтов, начиная с «Молодой гвардии», написанной Александром Безыменским по поручению Цекамола. Он возник на страницах первых комсомольских повестей, написанных совсем еще молодыми авторами — Б. Горбатовым и Н. Богдановым, М. Колосовым и В. Кетлинской, И. Бражниным и В. Герасимовой, А. Исбахом и М. Платошкиным — еще в середине 20-х годов. Несколько позднее он встал перед читателем в полный рост в повести В. Кина «По ту сторону» и особенно в «Как закалялась сталь» Н. Островского.

К молодому герою первых лет революции обращаются писатели и в наши дни. Назовем только что опубликованный «Сентиментальный роман» Веры Пановой и получившую в последние годы большую популярность «Жестокость» Павла Нилина.

Вера Панова словно нарочно ограничила себя темой любви, и в ее превосходно написанных сценах нет того накала борьбы, который ощутим в повести Павла Нилина. Чуть-чуть ироническим заглавием писательница как бы подчеркивает, что она не хочет ставить острых проблем. Но по мере того как читатель, покоренный меткими деталями, точным словом и тонким психологическим рисунком — всем тем, что составляет особенность мастерства В. Пановой, — следит за жизнью таких хороших и так трудно живущих героев повести, эти острые проблемы возникают будто сами собой.

Может показаться, что проблемы эти — отвлеченно этические, моральные, не имеющие прямого отношения к политике. Но разве не имеет отношения к политике уход Семки из отцовского дома? Разве не имеет отношения к политике «Поэтический цех» с ничевоками и биокосмистами?

Глубоким содержанием наполнен образ Кушли, участника гражданской войны, человека с большими мечтами, с ясной душой и совсем неустроенной жизнью, которая нежданно прерывается подлой рукой кулака. Нельзя не запомнить простую деревенскую женщину Марию Петриченко. Нарисованная в одном эпизоде, всего несколькими штрихами, она встает со страниц романа как живая — эта малограмотная крестьянка, пишущая письма в газету, смело выступающая против кулаков, твердо знающая: «или им на свете быть, или мне с моими детьми на свете быть», и всем своим существом чувствующая, что «советская власть, бедняцкий класс и она сама, Мария Петриченко, — неразделимое целое». Неотъемлемой частью советской власти чувствует себя и Кушля, всеми помыслами устремлены к будущему комсомольцы, спорящие о том, как сложится быт при коммунизме. И хотя в романе почти не происходит открытых столкновений и все внимание, кажется, сосредоточено на первой любви Шуры Севастьянова, во множестве мелочей, в десятках подробностей, почти в каждом эпизоде проявляются разные стороны борьбы идей, борьбы классов, борьбы за идеалы революции.

Только в гибели Кушли эта борьба непосредственно врывается в роман, но она ощутима во всем, она наложила свою печать на судьбы героев, на все их чувства и поступки. И позиция автора, как всегда у Пановой, выраженная очень сдержанно и скупо, ясно звучит в теплых интонациях, с которыми писательница говорит о Кушле и Марии Петриченко, о Севастьянове, о Семке и их товарищах. Авторская позиция видна в иронии, с которой изображен «Поэтический цех», в неприязни, выступающей там, где появляются дельцы и мещане, преуспевающие карьеристы или трусливые обыватели; в нежности, которой овеяны страницы, посвященные чудесной Зое маленькой, и в разочаровании, которое вызывает Зоя большая, окруженная сначала такой всепоглощающей (и так отлично написанной!) романтической любовью и уходящая из романа бесславно, как потускневшая, утратившая всю свою прелесть тень прежней Зои…¹

Но, конечно, в «Жестокости» Павла Нилина острота борьбы ощущается сильнее, борьба гораздо напряженней: она и составляет сюжетную основу повести. Автор не уводит в лирический подтекст свое отношение к происходящему: с обнаженной страстью и болью, с открытым гневом и горечью говорит он о трудностях, о заблуждениях, о слабостях, обо всем, что мешает новому. И борьба старого и нового выступает в повести не только как борьба советских людей против кулацкой банды, но и как столкновение коммунистической гуманности, партийной принципиальности с чуждым советскому обществу бездушием, эгоизмом, мещанством.

Произведения очень разные, произведения очень непохожие на первые комсомольские повести 20-х годов — и все же в них ощущается преемственность проблематики (не утратившей своего идейного и этического значения и в наши дни) и преемственность образа молодого героя, который знаком читателю «Первой девушки» и «Ячейки».

Молодой герой приобретает в книгах 30-х годов — в «Мужестве» В. Кетлинской и в «Танкере «Дербенте» Ю. Крымова — новые конкретные черты: он обогащен опытом революции, он прошел школу труда, он политически более зрелый, чем комсомольцы первых лет. Обращаясь к молодому герою первых пятилеток в своем послевоенном романе «Донбасс», Б. Горбатов мог взглянуть на него, уже пользуясь «дистанцией времени»… Но, как видно, эта дистанция не играет той роли, которую ей приписывают литераторы, боящиеся современности с ее острыми общественными проблемами, с ее стремительными процессами: романы Ю. Крымова, В. Кетлинской, Б. Горбатова могут стоять рядом на книжной полке.

В них отражены разные стороны созидательной деятельности советских людей, в них изображены процессы, характерные для строительных будней 30-х годов, в них проявились индивидуальные особенности творчества трех разных писателей. Но во всех трех книгах логика развития характеров, изображенных в труде, в очень напряженных столкновениях, подчинена закономерностям именно той эпохи, когда страна с неукротимой энергией перестраивалась, создавая экономику социализма. И молодой герой, активно участвующий в этом труде, проявлял на новом этапе те же черты: целеустремленность, молодой энтузиазм, настойчивость, убежденность в победе социализма и социалистического сознания… Почерпнутые из жизни образы молодежи первых пятилеток обогатили нашу литературу, во многом дополнив черты героя нашего времени.

Из самой гущи жизни пришел в литературу молодой герой Великой Отечественной войны, чей образ увлек и вдохновил А. Фадеева и П. Антокольского, Б. Полевого иМ. Алигер и многих других писателей. И подобно тому, как литература еще и сегодня обращается к первым годам революции, так и в военных испытаниях находит она прекрасные образы молодых современников. Через десять лет после окончания войны создан Л. Соболевым в повести «Зеленый луч» обаятельный образ лейтенанта Решетникова, раскрывающий рост и формирование, духовную зрелость и патриотизм советского юноши, советского воина. Большое идейно-художественное обобщение содержится в этом психологически-проникновенном рассказе об одном лишь боевом эпизоде…

1. В рецензии, напечатанной 25 ноября 1958 года в «Литературной газете», В. Друзин утверждает, будто «при таком творческом методе автору трудно разобраться в людях». Более того, критику кажется, что Илья Городницкий «нуждается в четкой политической характеристике. А ее-то и нет…» Но если так, то откуда же критику стало известно, что Илья Городницкий «весьма и весьма непривлекателен», что ему присущи «явный карьеризм, предусмотрительная забота о старике отце, бывшем спекулянте иностранной валютой (пусть будет служащим, товароведом и не портит биографии преуспевающему сыну), его нотации младшему брату Семену (с иезуитской логикой)»? Как видно, критик со страниц романа узнал, какой перерожденец Илья Городницкий и какой чудесный комсомолец его брат Семка; со страниц романа он узнал, как горячо писательница сочувствует и Марии Петриченко (критику только не нравится, что «ее доля показана очень мрачной») и Андрею Кушле (критику только не нравится, что Кушля «так и не мог выпутаться из противоречий своей жизни»). Поняв все это, критик тем не менее спрашивает: «Зачем же здесь автором применены такие нежные, акварельные расплывчатые тона?» Думается, что если вся картина написана акварелью или пастелью, было бы странно писать отдельные ее детали маслом или тушью. Что же касается противоречий, то ведь в их раскрытии и состоял замысел романа! В. Друзин, по-видимому, хотел бы читать совсем другую книгу: он явно недоволен тем, что «неодинаков оказался интерес писательницы к различным своим героям» и что «на первый план неожиданно выдвинулась история любви Шуры Севастьянова». Но с этой позиции, пожалуй, можно подвергнуть критике и куда более значительные произведения советской литературы. И не упустил ли критик из виду, что «Сентиментальный роман» написан как воспоминания уже взрослого, даже пожилого человека, едущего в город своей юности и явно задуманного как главный герой романа^[↩]