С пятого на десятое (Вокруг стихов)

Вокруг стихов
Читаю Жана Кокто, его брошюру о музыке «Петух и Арлекин». Никогда не думала, что этот, судя по воспоминаниям, эксцентричный и непредсказуемый enfant terrible так ясно и благородно мыслит. Посвящая брошюру своему другу – композитору Жоржу Орику, Кокто, в частности, пишет: «Ведь музыканты вашего возраста провозглашают богатство и благодать поколения, которое никому не подмигивает, которое не надевает маску, не отвергает ничего с ходу, не прячется, не боится любить и защищать то, что любит». Все это звучит удивительно современно. Он перечисляет именно те качества, которых так катастрофически не хватает сегодня. При явном дефиците любви и готовности ее защищать – избыток пересмешничества, подмигивания, беспредметной иронии. Вместо лица – имидж (маска, о которой говорит Кок-то). Вместо открытого разговора – кривые ухмылки, суетливое желание попасть в тон, выглядеть как все – лихим, крутым, циничным.

В конце 80-х мы испытали шок. Рухнула прежняя жизнь. Все, что казалось устоявшимся, незыблемым, нерушимым, перестало существовать. Сдвинулась гробовая плита, и прозвучало: «Встань! Иди!» Легко сказать. Но куда идти и как жить в изменившихся условиях? В результате сильного шока организм дает сбой. Его реакция непредсказуема. Можно ослепнуть, начать заикаться, вообще онеметь. Наверное, нечто подобное испытали утратившие родину и оказавшиеся на чужой земле эмигранты первой волны. Но шок может привести не только к потере – зрения, слуха, памяти, речи, – но и к обретению. Слепой может прозреть, немой – заговорить. Георгий Иванов был поэтом и до эмиграции. Но то, что называется даром речи, он обрел на чужбине. Испарился романтический флер, пропал псевдопоэтический словарь, исчезла литературность. Появился духовный реализм, жесткость, трезвость, горькая ирония.
Невероятно до смешного:
Был целый мир и нет его…
Вдруг – ни похода ледяного,
Ни капитана Иванова
Ну, абсолютно ничего!
Эти строки так сильно действуют потому, что сквозь иронию проглядывает много чего другого: нежность, ностальгия, память, отчаяние. За иронией, характерной для сегодняшней поэзии, чаще всего не проглядывает ничего.
Россия мата,
Свет мой безмерный!
Хочу сказати нелицемерно:
В тебе живу я,
тебя ревную,
какого ж хуя
еще взыскую?…
Может, вообще ограничиться только цитатами?
Да неудобно как-то, неловко перед ребятами.
Ведь на разрыв же аорты, ведь кровию сердца же пишут!
Ну а меня это вроде никак не колышет.
С пеной у рта жгут Глаголом они, надрываясь,
я же, гаденыш, цитирую и ухмыляюсь.
Не объяснишь ведь, что это не наглость циничная,
что целомудрие это и скромность – вполне симпатичные!
И не надо объяснять. Уже давно ясно, что подобные стихи сыграли свою историческую роль – сбили поэзию с котурнов, избавили от излишнего пафоса и свойственной советским временам задушевки, подергали чересчур серьезного читателя за нос. Ну и хватит. Оказывается, не хватит. Выходит книга за книгой, и в каждой – одно и то же:
Если долго не курить —
так приятно закурить!
И не трахаться подольше
хорошо, наверно, тоже…
Скучно все это читать. Наверное, и писать скучно. Просто ироническая маска приросла и не отдирается. А может, страшно отказаться от стиля, который принес успех. К успеху привыкаешь, им не хочется рисковать.
А ведь есть у Кибирова удивительные стихи. Жаль, что они в меньшинстве:
Нет мочи подражать Творцу
Здесь на сырой земле.
Как страшно первому лицу
В единственном числе.
И нет почти на мне лица
Последней буквы страх.
Как трудно начинать с конца
Лепить нелепый прах.
Тварь притворяется Творцом,
Материя – Отцом.
Аз есмь, но знаю – дело швах
Перед твоим Лицом.
Слушала сегодня по «Свободе» передачу о симпозиуме, состоявшемся этим летом в Японии и посвященном литературному процессу в современной России. Опять прозвучали навязшие в зубах речи о конце литературы и культуры в целом.
Ведущий программы Александр Генис говорил о надвигающемся конце бойко и с веселым задором. Видимо, он уверен, что на его век литературы хватит и еще будет время порассуждать о ее закате и даже обогатить ее своими трудами.