С. И. Кормилов. История русской литературы ХХ века (20–90-е годы): основные тенденции

20 июня 2020 года не стало профессора МГУ Сергея Ивановича Кормилова. Книга, о которой здесь пойдет речь, вероятно, стала последним его крупным трудом.

В рецензируемом издании указано, что его жанр — учебное пособие для бакалавриата и магистратуры, хотя, по сути, это монография, которая будет интересна далеко не только бакалаврам и магистрам. Впрочем, им было бы полезно увидеть, что «литвед» можно обозревать и вот так — стереоскопически, то есть, как отметил рецензент С. Пинаев, «по всем основным параметрам теории литературы» (см. заднюю обложку книги).

Сверхзадача автора — построить теоретическую историю русской литературы ХХ века. Это попытка подойти к русской литературе комплексно: осветить проблему с целого ряда ракурсов. Такой сверхзадаче подчинена и необычная структура книги: здесь нет традиционного деления на периоды или перечисления основных имен, хотя, конечно, и классики (см. главу 5), и стадиальность (глава 3) выделены в отдельные разделы. Помимо этого есть еще история литературной критики (глава 4) и литературоведения (глава 6), а также, условно говоря, формальные вопросы: соотношение стиха — прозы, жанров — родов (глава 2).

Первая же глава посвящена общей проблеме теоретической истории. Здесь говорится о трех ветвях русской литературы: официальной советской, эмигрантской и «задержанной», то есть о «внутренней эмиграции» — о том, что писалось на родине, но без надежды на публикацию. По мысли автора книги, все три ветви дали замечательные произведения. При этом данные направления «эволюционируют по нисходящей от 20-х к 50-м гг., а во второй половине века медленно поднимаются, достигая неплохого уровня, но едва ли сопоставимого с уровнем классики ХХ века» (с. 44).

В основной теоретической главе также речь идет о направлениях в русской литературе, о разных подходах к их определению и сложностях при объективации этих различных литературных школ и методов (критический реализм, экспрессионизм, авангард, соцреализм и т. д.). Причем даются не просто дефиниции этих направлений, течений, методов, но и динамика их развития, сложности при маркировании конкретных произведений этими ярлыками — «измами».

Книга подкупает своим ракурсом: С. Кормилов стремится быть «над схваткой», указывая на литературные и окололитературные полемики разного времени, оставаясь вне какой бы то ни было общественно-политической или клановой ангажированности. Достается всем: и центристам, и либералам, и коммунистам, последним больше, но, видимо, не в связи с политическими пристрастиями автора (хотя Великую Октябрьскую он называет-таки «октябрьским переворотом»), а сообразуясь с количеством окололитературных «деяний» тогдашней власти (судьбы Гумилева, Мандельштама, Б. Корнилова, Пильняка и др.).

Позиция С. Кормилова — не сглаживать острых углов, но и не уничтожать критикой даже тех, кто в угоду конъюнктуре покривил душой. О ком бы ни заходила речь, в книге нет идеализации и придыхания. Более того, иногда может показаться, что автор намеренно стремится пролить свет на самые темные эпизоды русской классики ХХ века, коснуться самых скандальных вопросов. Например, исследуется отношение к Сталину разных художников слова: с одной стороны, говорится о том, как были очарованы «гением всех времен» Пастернак, Булгаков и прочие, с другой — С. Кормилов приводит, например, такую самоаттестацию одного из, на первый взгляд, самых ярких конформистов от литературы: «Я теперь не Алексей Толстой, а рабкор-самородок Потап Дерьмов» (с. 26). Увидеть некое событие, процесс, личность в ее противоречивости — важный для автора принцип.

Работа не лишена оценочности; более того, именно попытка взвесить, составить иерархию — один из главных посылов исследования. Например, автор не боится назвать ключевых классиков рассматриваемого периода. Так, среди прозаиков это Булгаков, Платонов, Шолохов «и даже А. Толстой в «Петре Первом»» (с. 24). Бунина, Шмелева, Набокова «допустимо соотносить с классиками масштаба Гончарова, Тургенева, Лескова» (с. 24). Такая определенность в писательской иерархии провоцирует на полемику: можно предположить, что для кого-то Бунин или Шмелев покажутся фигурами, как минимум сопоставимыми с тем же Шолоховым или А. Н. Толстым. Интересно, что С. Кормилов не останавливается на собственном рейтинге, но приводит мнения писателей и исследователей, посвящая этому целую главу («Эволюция представлений о классиках русской литературы ХХ века»). Попутно оцениваются и ученые: например, академик Гаспаров назван «гениальным подвижником» (с. 165).

Нестандартной по постановке вопроса — ведь перед нами все-таки учебное пособие — видится вторая глава: «Соотношение стиха и прозы и жанрово-родовых тяготений в русской литературе ХХ века». Глава начинается с тезиса, который может показаться необычным: «»Лицо» всякой литературы определяют прежде всего не творческие методы и направления <…> а соотношение стиха и прозы, эпоса, драмы и лирики» (c. 59). Утверждается, что несмотря на взлет поэзии на стыке XIX и XX веков — «все-таки даже в Серебряном веке поэзия не преобладала в литературе» (c. 65). Кроме того, исследователь констатирует постепенную «прозаизацию» поэзии — уход от классических форм в сторону более раскованного стиха. Отдана дань родовому и жанровому составу русской прозы ХХ века — в их исторической динамике.

С позиции охвата материала амплитуда исследования достаточно широка. Здесь не только на равных действуют советская и эмигрантская литературные ветви (Демьян Бедный соседствует с Набоковым), но речь идет и о взаимовлиянии литературы и таких смежных, пограничных явлений, как театр, кинематограф, песенная поэзия (в виде авторской песни). Касается Кормилов и маргиналий — например, не раз на страницах монографии появляется Высоцкий, который все еще не может в полной мере преодолеть академический скепсис, то есть репутацию «всего лишь барда». Для Кормилова это одна из ключевых фигур русской словесности второй половины века. Правда, другая маргинальная область — научная фантастика — оказывается на исследовательской периферии, а ее лучшие представители, братья Стругацкие, почти не упоминаются в книге. Однако в целом внимания автора удостаиваются писатели не только первого ряда, но и второго, даже третьего: «Филолог обязан знать, как реально выглядел литературный процесс того или иного времени, а стало быть, знать не только классиков» (с. 7).

То же касается, кстати, и ученых, некоторые из них попали в русскую литературоведческую летопись по причине своих значительных постов. Что на самом деле вполне логично: раз речь идет об историческом ракурсе, то и эти «правоверные» советские литературоведы — вследствие своего особого социального статуса — многое определяли в литературной науке своего времени, особенно это касается премиальных, критических, цензурно-разоблачительных дел. В целом же взгляд С. Кормилова можно назвать не только аксиологическим и историческим, но и социально-политическим. Ученому интересны как персоналии и тексты, так и причины, влияющие на текстопорождение: он много говорит об условиях существования писателей в обществе, об их отношениях с властью, об особенностях литературного процесса — в том числе и административных особенностях.

Касаясь развития русской словесности, С. Кормилов выстраи­вает стадиальность литературы и в метрополии, и в эмиграции: линии их развития во многом не совпадают. Исследователь показывает разные подходы к периодизации русской литературы — полемизируя, корректируя, иногда соглашаясь с предшественниками и, естественно, в итоге сводя все под общий знаменатель, а именно предлагая свою версию. Так, Серебряный век завершается к 1920-м, это десятилетие выделяется особо, «30-е гг., не ограниченные четко определенной начальной датой, отличаются от 20-х как время уже сложившейся системы тоталитаризма» (с. 97). Далее говорится о рубеже 1930–1940-х, отдельно выделяется литература шестидесятников, рубежным называется 1970 год — окончательный обрыв оттепели, обособ­ляется и период перестройки (1986–1990).

Однако исследователь настаивает, что общей периодизации у русской литературы быть не может: слишком различные процессы протекали в СССР и в эмиграции. В целом же С. Кормилов предлагает гибко подходить к исторической демаркации: у литературы есть длительные периоды стабилизации, а есть ситуации взрыва, слома эпох.

Всесторонне рассмотрена эволюция русской литературной критики, правда, хронология этого исследования не выходит из рамок советского времени. В этой главе С. Кормилов касается баталий, разворачивающихся на страницах разных — в первую очередь толстых — журналов, а также тех общественно-политических процессов, которые определяли направление и тональность критической мысли. Снова речь идет о двух ветвях, хотя жизнь советской критики была, конечно, куда более бурной, чем эмигрантской.

Последняя глава книги посвящена состоянию современного литературоведения: как в формате основных имен, так и с позиции структуры науки о художественной литературе — в единстве и борьбе составляющих ее дисциплин. В этом разделе упор делается на характеристику двух дисциплин современного литературоведения: теории литературы и истории русской литературы конца XIX — начала XXI века. Кроме того, поставлен ряд проблем литературоведческой науки как общественного института, который сегодня переживает не лучшие времена, особенно в провинции.

И в последней главе, и в целом в исследовании автор много внимания уделяет анализу современных научных трудов и учебных пособий (см. также комментарии к списку литературы после почти каждой из глав), говорит об их недостатках и достоинствах. Таким образом, рецензируемая книга есть панорама филологической мысли с акцентом именно на теоретическом осмыслении литературного процесса ХХ века.

Недостатки менее существенны, хотя без них не обошлось. Например, затянут анализ небольшого «пособия» — скорее, тоже монографии — В. Хализева, А. Холикова и О. Никандровой «Русское академическое литературоведение. История и методология (1900–1960-е годы)» (с. 151–158). Никакие другие филологические труды, в том числе признанные классическими, так не выделены. Правда, тематически анализируемая книга аналогов не имеет. Допущены значимые опечатки. На первой же странице текста в цитате из критикуемой статьи И. Кузнецова дважды употреблено одно и то же слово: «Исторически к нарративу тяготеет повествование, а к нарративу — рассуждение» (с. 5), но из контекста ясно, что во втором случае должен стоять «ментатив». На странице 111 Н. И. Бухарин получил инициалы Н. Н. Впрочем, зная добросовестность автора книги, можно без особых сомнений видеть в этом типографский брак.