С. А. Шульц. Поэма Гоголя «Мертвые души»: внутренний мир и литературно-философские контексты

О творчестве Н. Гоголя написано столько, что перед автором каждой новой книги стоит нелегкая задача доказать право на собственный взгляд. Конечно, вопросов не возникает, когда речь идет о неизвестных текстах, прежде не доступных редакциях хорошо знакомых произведений и так далее. Но что делать литературоведу, если он обращается к давно ставшей классикой книге?

Предположу, что в такой ситуации оказался и автор рецензируемой монографии, подзаголовок которой хотя и обозначил выбранное им направление поиска, но все-таки требовал уточнения замысла. Это С. Шульц сделал в предисловии, отмечая, что «поэма была задумана в виде во многом итожащей многовековое художественное и духовное развитие России и европейского человечества в целом, парадоксально вторгаясь при этом в область комического, которая, казалось бы, более обращена к пародии и сниженному. Однако уже одни имена Ариосто или Сервантеса показывают, сколь тесно великое искусство может переплетать высокое и низкое, смешное и трагическое» (с. 5). Не станем придираться к тяжеловесности стиля и подчеркнем важное для понимания тех самых «ближних» и «дальних контекстов» литературы и философии, в которых творческая мысль и живое слово Гоголя смыкаются со словом Гераклита и Платона, Апулея и Лукиана, немецкого Возрождения, философской прозы М. Хайдеггера, Ж.-П. Сартра и Андрея Белого. Реконструкция подобных контекстов требует особого подхода и даже техники, определяемой С. Шульцем так: «В качестве методологической основы, помимо философской герменевтики, нами привлекаются также историческая поэтика, компаративистика, интертекстуальность» (с. 8). Автор подчеркивает близость взглядам М. Бахтина, впрочем легко совмещающимся у него и с нарратологией, и с элементами герменевтики, и с приемами деконструкции. Не менее важны для С. Шульца и традиции отечественного гоголеведения — от Г. Гуковского до Ю. Манна, В. Воропаева, А. Гольденберга, В. Кривоноса и др.

Впечатляет эрудиция исследователя, свободно оперирующего историко-философскими терминами и понятиями, обильно цитирующего богословские и философские тексты, поминающего множество зарубежных писателей. Именно так закладывается фундамент интеллектуальной конструкции, которую можно определить как диалог Гоголя и мировой культуры. Диалог, с точки зрения автора, отличающийся особой интерактивностью: не только Гоголь, по выражению М. Бахтина, «задает культуре свои вопросы», но и культура в границах особого хронотопа коррелирует свои открытия и оценки с позицией Гоголя. К сожалению, автор не дает ответа на главный вопрос современной компаративистики «Зачем сравнивать?» [Шайтанов 2009], и оттого умозрительность многих предположений и утверждений оказывается камнем преткновения для читателя, ожидающего не только гипотетических построений, но и отсылок к конкретике научного факта.

Мир Гоголя, не ограничивающийся пределами «Мертвых душ», представлен в трех разделах: «Внутренний мир поэмы», «Литературные контексты», «Философские контексты». В первом акцент сделан на мифопоэтике, в том числе и на символической функции образа птицы (Гоголя/гоголя), который перекликается и с именем, и с образом птицы-тройки, на многообразии смыслов «мертвых душ» и поликультурных контекстах фигуры капитана Копейкина. Нельзя не заметить пересечения части сюжетов первого раздела с темами третьего, посвященного собственно философскому измерению гоголевской поэмы. Основной объем книги отдан второму разделу, главная задача которого — показать созвучие центральных идей, тем и сюжетов «Мертвых душ» мировой классике. Однако «ближние контексты» (Радищев, Карамзин, Жуковский, Новалис) выглядят убедительнее, чем «дальние» (Кеведо, Филдинг, Хайдеггер). И еще более удивляет отсутствие в книге глав о Рабле, Стерне или Гофмане. Похоже, автор не хотел говорить об очевидном, сделав исключение лишь для Данте.

Все это заставляет задуматься, каков реальный инструментарий современного литературоведа и чем ограничена свобода его поисков. Известная формула «литературоведение как литература» не оправдывает ситуацию, при которой авторские интуиции выглядят весомее, чем сухая правда факта. Предположу, что при таком подходе написанное не становится литературой и одновременно перестает быть наукой о литературе, превращаясь в некий суррогат.

Несомненно, в «Мертвых душах» присутствуют отголоски античного романа, «Божественной комедии» Данте, Шиллера и Гёте и многие другие голоса, но обилие рассыпанных по тексту спасительных «скорее всего…» («Этот акцент, скорее всего, актуален для восприятия Эразма Гоголем», с. 133; «…скорее всего, Гоголь в своей концепции учитывал построения Шиллера», с. 228 и др.) указывает на особый — «гипотетический» — вектор разысканий, от которых рукой подать до «фантастического литературоведения».