Русские поэты начала века

Вл. Орлов, Перепутья. Из истории русской поэзии начала XX века, «Художественная литература», М. 1976, 368 стр.

Четыре очерка, составившие новую книгу Вл. Орлова, связаны, по мысли автора, общностью проблематики и единством подхода к анализу ряда явлений русской поэтической культуры начала XX века.

О содержательной емкости первого, наиболее крупного очерка «Минувший день» дают представление имена: Федор Сологуб, Иннокентий Анненский, Вячеслав Иванов, Андрей Белый, Максимилиан Волошин, Михаил Кузмин, Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Владислав Ходасевич, Николай Клюев. Каждому из этих поэтов даны сжатые характеристики, «имеющие целью выявить лишь главное и основное в облике поэта и проследить его творческую судьбу в соотношении с общим процессом развития русской поэзии в предреволюционную эпоху».

Константину Бальмонту и Марине Цветаевой посвящены отдельные очерки, содержащие развернутый анализ их жизненного пути и поэтической деятельности. Это – незначительно переработанные и дополненные вступительные статьи к соответствующим томам Большой серии «Библиотеки поэта».

Что же касается заключительного очерка «Жизнь. Страсть. Долг», то здесь сосредоточено внимание «на центральных проблемах художественного метода Блока, каким сложился он в пору его творческой зрелости», подведены определенные итоги многолетнего изучения поэзии Блока и сделана попытка кратко резюмировать основные уроки его творчества.

Укажу яа существенное отличие последнего очерка от предыдущих. Делая выводы, когда речь идет о явлении, имеющем сложившиеся традиции исследования, нетрудно определить возможную меру само собой разумеющегося, о чем уже нет надобности уславливаться. Иное дело – предварять формальное знакомство с творчеством поэта, рекомендовать его широкому кругу читателей, небезучастных к истории отечественной культуры. Особенно если речь идет не о неизвестном, а о неизвестно насколько известном читателю явлении. В этом случае, вероятно, можно повременить с оригинальными литературоведческими гипотезами и кропотливым филологическим анализом (образчики которых, кстати сказать, существуют в специальной научной литературе). Прежде всего необходимо создать надежные предпосылки отчетливого восприятия эстетического феномена, дать его адекватное описание и объективную оценку, то есть выявить именно то, что в дальнейшем может уже подразумеваться.

Автор формулирует эту задачу следующим образом: «Надлежит спокойно, без упрощения и без идеализации, разобраться в поэзии начала века и отнестись к ней по-хозяйски, то есть постараться уяснить, что осталось от нее в литературе, а что ушло в небытие». (Быть может, стоит добавить – и почему.) Присущие исследовательской манере Вл. Орлова несомненная фактическая достоверность, глубина исторической перспективы, тщательность описания существенных индивидуальных особенностей и зачастую противоречивой мировоззренческой подоплеки поэтического творчества наряду с активно выраженным художественным вкусом как нельзя более уместны при решении этой фундаментальной и ответственной задачи.

Обращаясь к творческой практике поэтов, «выросших и сложившихся на почве декаданса либо вовлеченных в сферу его воздействия», автор подчеркивает индивидуальность судьбы каждого подлинного художника, несводимость живого творчества к жестким догмам теоретических деклараций. Использование при этом социокультурной категории «декаданс» обеспечивает внутреннее единство исследования, цементирует его разнообразный эстетический материал. В то же время следует отметить, что такой обобщающий подход приводит к отчетливым, но статическим представлениям о сущности тех теорий, которые «сплошь и рядом расшатывала и даже опрокидывала» живая сила поэзии. Скажем, типическими и характерными чертами символизма как художественного мировоззрения и литературного стиля Вл. Орлов обоснованно считает «игнорирование объективной реальности как источника художественного творчества, релятивистское неверие в объективность познания, уклонение от прямого определения понятий». Сконструированные для некоего абстрактного «человека декаданса», эти идейно – художественные принципы, как и целый ряд суждений, приведенных в начальных разделах очерка «Минувший день», имеют большую степень общности, но стушевывают динамику развития символизма как поэтической системы.

Это обстоятельство отчасти компенсируется выбором объектов изучения. Сопоставление творчества Сологуба, характерного для раннего (собственно декадентского) этапа, с творчеством Андрея Белого и Вяч. Иванова, относящимся к последующему периоду, дает возможность выявить некоторые закономерности становления и развития русского символизма. А краткий абрис находящегося на периферии этой поэтической системы творчества Ин. Анневского придает представлениям о ее трансформационных возможностях должную полноту.

Итак, поэта нужно прочесть, понять и оценить. Автор рецензируемых очерков многое сделал для того, чтобы первое стало возможным, второе – доступным, а третье – справедливым. Обратим внимание на трудности, с которыми было сопряжено последнее. Видный представитель «идейной реакции в русской литературе» Федор Сологуб писал время от времени стихи, «достойные занять место в наиболее строго отобранной антологии русской лирики». Напротив, «одна из самых живых… и художественно совершенных страниц» поэзии начала века написана «слабым сыном больного поколения» Иннокентием Анненским, переживавшим «свои чистые ощущения в угаре декадентских форм». Даже в «на редкость безличном», лишенном «как раз того, что составляет душу поэзии», творческом наследии Вяч. Иванова можно «найти десятка два-три стихотворений, не только написанных уверенной рукой мастера, но и способных вызвать эмоциональный отклик». Что же касается творчества Андрея Белого, то это «явление крайне сложное, можно сказать, хаотическое, в котором высокие художественные взлеты чередуются с катастрофическими провалами»…

Проблема справедливой эстетической оценки усугубляется тем, что для ее обоснования требуется не только обнаружить произведения, удовлетворяющие современным критериям художественности, те, что «остались в литературе», но и точно обозначить место и значение в историко-литературном процессе произведений, которые, как пишет Вл. Орлов, «ушли в небытие».

Да и отделение «зерен от плевел» далеко не формальная процедура. Те же самые стихотворения, например, Сологуба, которые «таили в себе острейший яд и… подрывали веру в жизнь, в человека, в будущее», зачастую мастерски написаны, именно в них «звучит негромкая, не насилующая слуха музыка», обретающая порой «магическую, заклинательную силу». В этом случае как раз и надлежало бы показывать, что порой даже, казалось бы, безнадежно пессимистические стихи содержат в себе самих некое (хотя и недостаточное) противоядие – ту самую «живую силу поэзии», которая и вопреки осознанным намерениям ее создателя утверждает жизнь и обращена в будущее…

В соответствии с уже отмечавшейся общей методологической установкой, при анализе поэтической ситуации 1910-х годов автор выделяет главным образом черты сходства и преемственности с поэтикой предшествующего периода. В результате акмеизм рассматривается, по сути дела, как ответвление символистской системы. Однако апелляция в этом вопросе к мнению В. Брюсова, полагавшего, что акмеизм, внешним образом вооружившийся против иррациональных и религиозно – мистических устремлений угасавшего символизма, возник «в недрах самого символизма» и, «пытаясь влить новые силы в одряхлевший организм», не достиг никакого успеха, – выглядит не вполне убедительной. Принципиально изменившееся отношение к объективной реальности как источнику художественного творчества свидетельствует о существовании структурного рубежа, отделяющего символизм от последующих поэтических течений¹.

В разделах очерка, посвященных поэтам достсимволизма, определеннее выражена личная позиция автора, его эмоциональное отношение к предмету исследования. Особенно удачны и интересны анализы творчества Михаила Кузмина и Николая Клюева, позволившие Вл. Орлову точно и обстоятельно обозначить лучшие, сильнейшие стороны дарований этих сложных, многоликих, недостаточно оцененных и фактически не изученных поэтов. В некоторых характеристиках отдельные утверждения спорны, а иные можно было бы уточнить. Однако полемика (в частности, по вопросу о «вторичности» поэзии Мандельштама) потребовала бы пространных мотивировок, превосходящих размеры данной рецензии. А уточнения не слишком существенны. Следует подчеркнуть, что изучение творчества большинства из этих поэтов в настоящее время только начинается. Значение очерка Вл. Орлова в качестве «зачина» такого изучения, при котором нужно, «прослеживая трудные пути и сложные судьбы, оставаться верным истории, а это значит – отдавая должное таланту поэта, – говорить о нем правду», – трудно переоценить.

Обширный очерк творчества Константина Бальмонта, на мой взгляд, лучший в книге. Упоминавшиеся ранее особенности исследовательской манеры автора проявились в очерке во всей полноте.

Обзор жизни и поэзии чрезвычайно своеобразного художника, обладавшего немногими, но драгоценными достоинствами и бесчисленными, но живописными недостатками, щедр и насыщен, увлекателен и досконален. Может быть, даже чересчур. Я хочу сказать, что при чтении этого очерка после считанных страниц, отведенных каждому из персонажей «Минувшего дня», возникает ощущение некоторой композиционной диспропорциональности.

А опубликованный более десятилетия тому назад очерк творчества Марины Цветаевой прочно вошел в современный культурный обиход и по сей день остается лучшим (и едва ли не единственным) литературоведческим исследованием судьбы и поэзии Цветаевой. Тем досаднее его немногие «просчеты. Утверждается, например, что «среди патриотических стихотворений Цветаевой есть одно совершенно удивительное – «Тоска по родине!..», где все, как и в «Хвале богатым», нужно понимать наоборот». Ни в этом удивительном, да и ни в каком другом произведении поэта «наоборот» не нужно понимать ничего… Другое дело, что действительно в некоторых крупных произведениях Цветаевой – таких, как «Попытка Комнаты», «Новогоднее», «Поэма Воздуха», – мысль «так затемнена, так сбивчива, так растекается по прихотливым, случайным ассоциациям, что уловить ее стоит известного труда». Не исключено, что подобный труд не окупается сторицей и в самом деле «разгадывать эти ребусы утомительно и, признаться, скучно».

Но так как художнический авторитет Марины Цветаевой, утверждению которого заметно способствовали работы Вл. Орлова, в настоящее время весьма значителен, то такая точка зрения нуждается уже в дополнительной аргументации.

В заключение несколько слов о завершающем книгу очерке. Эта сравнительно небольшая по объему статья обладает большим удельным весом в общем потоке литературы о Блоке. В поле зрения Вл. Орлова – основные, кардинальные проблемы современного блоковедения. Внутренняя логика пути поэта, противоречивая природа его связей с символизмом, формирование и обострение под «музыкальным напором» эпохи этического чувства личного участия в истории, антиномии эстетического сознания, литературная личность автора как структурный принцип лирической речи, наконец, вопрос о художественном методе поэта как методе по преимуществу романтическом – все эти проблемы наряду с характеристикой некоторых выразительных особенностей поэтики Блока нашли на страницах очерка емкое и достоверное отражение. В последнем разделе очерка сделана попытка собрать воедино основные заветы Блока. Тому, что поэзия – дело не шуточное, что это не приятное ремесло, а трудный подвиг, учит Блок. И «святому беспокойству», сжигающей тревоге духа, презрению ко всякого рода эстетической лжи учит Блок. И «тому, что поэзия, творимая человеком и для человека, бессмертна и ничем не заменима», учит Блок… И может быть, хотя бы для того только, чтобы суровый менторский лик не совсем заслонил обаятельный поэтический облик, стоило упомянуть и о тех грех «веселых истинах здравого смысла», в которых за полгода до своей смерти поэт поклялся «веселым именем Пушкина»:

«Никаких особенных искусств не имеется; не следует давать имя искусства тому, что называется не так; для того чтобы создавать произведения искусства, надо уметь это делать».

1. Под семантическим углом зрения эта проблема рассматривается в работе: И. П. Смирнов. Художественный смысл и эволюция поэтических систем, «Наука», М. 1977.[↩]