«Россию будет не узнать…»

— Дмитрий, какие тенденции вы видите в современной литературе?

— Я не вижу особых тенденций в современной литературе, потому что тенденции трудно оценивать без временного интервала. Нельзя говорить, что мы живем в эпоху того-то и того-то, так как мы не знаем, в эпоху чего мы живем. Сто лет назад люди представляли будущее как эру летающих паровозов, потому что не предполагали, что могут быть компьютеры. Когда мы думаем о будущем, постоянно получается какой-то стимпанк: нам кажется важным одно, а через пятьдесят лет будет важным совсем другое, о чем мы даже еще не знаем.

Я не удивлюсь (ну как не удивлюсь, я к тому времени уже вряд ли буду чему-то удивляться), если через пятьдесят лет люди не будут помнить, что такое литература вообще. Им: а вот литература… А они: не знаем, не слышали.

— Но литература-то не может никуда деться. Потому что язык никуда не денется. А язык — через индивидуальную речь — всегда моделирует особую реальность. Так что художественная реальность будет всегда.

— Ну кто его знает. Может, и язык куда-то денется.

— Нет, язык никуда не денется. Это же как жизнь. В начале же было Слово…

— В начале оно было, но нигде не сказано, что и в конце тоже будет.

— Вы учились в семинарии?

— Нет, в семинарии я не учился. У меня только среднее образование, школьное, а высшего нет. Вернее, есть де-факто второе высшее. Но поскольку нет первого, то и второго юридически нет, потому что второе действительно при наличии первого. Я закончил Высшие богословские курсы при Московской духовной академии. А до этого меня два раза показательно заваливали в МГУ. Сначала на юрфаке, а после армии на философском. На юрфаке, на последнем экзамене по истории, где нужно было получить пятерку для достаточного количества баллов, мне просто задавали и задавали дополнительные вопросы, пока на один из них я не ответил не совсем точно. Четыре. А на философский я поступал после армии — и нужно было всего лишь пройти собеседование с оценкой и получить пятерку. Мы мило и очень содержательно беседовали с улыбчивым экзаменатором-аспирантом примерно полчаса, а потом он сказал: «Мы с вами прекрасно поговорили. Я очень рад, что современные молодые люди, даже пришедшие из армии, интересуются философией. Вы меня очень порадовали. Четыре». А у меня была идея фикс учиться в МГУ — и больше нигде. Потом появилась интересная работа, и стало как-то не до поступления. Так у меня с образованием и не сложилось.

А жаль. Хорошее философское образование полезно для системности мышления, ориентации в культурном пространстве.

— Вашу литературную жизнь вы начали со стихов?

— Нет, с прозы. Стихи я начал писать уже за сорок. Хотя обычно люди со стихов начинают. Но для меня граница между поэзией и прозой очень условна, проницаема. Например, почему-то так получилось, что, когда я только начинал знакомство с литературной средой, я общался больше в поэтической тусовке, а с большинством действующих прозаиков познакомился уже позже.

— Какие у вас творческие принципы?

— Я специально не формулировал никаких творческих принципов. Но, если уж возник такой вопрос, я упомянул бы один из важных для меня принципов — не делать свои тексты рупорами идей. Транслировать собственные идеи через художественные тексты — это, на мой взгляд, тупиковая стратегия. Получаются ходульные, назидательные сочинения, вызывающие зевоту или нехороший смех. Мне интересно либо описание каких-то кусков реальности (это в основном в прозе), либо игра с острой психологической коллизией (в драматургии). Когда я пишу пьесу, я беру эту коллизию и начинаю ее, как говорят театральные люди, разминать, крутить туда-сюда, как кубик Рубика. Придумывать, как герой будет выкручиваться из положения, в которое он попал. А идеи пусть возникают в головах читателей (и зрителей, если речь идет о пьесе, поставленной в театре).

Если говорить о стихах, то там у меня для себя нет никаких правил и ограничений. Это всегда спонтанный акт, а не результат каких-то размышлений, работы.

Можно еще назвать такой принцип (если это можно считать принципом): я стараюсь в процессе написания текста не думать о читательской рецепции. Когда я пишу, читатель для меня не существует. Вот потом, когда текст закончен и опубликован, читатель резко начинает быть для меня интересным, и я, конечно, слежу за реакцией на мои тексты.

Наверное, читатели моих пьес (и зрители спектаклей) заметили, что я уделяю пристальное внимание абсурду. Да, я люб­лю абсурд, как говорит один из моих персонажей. В жизни вообще много абсурда, и он очень разнообразен: бывает зловещий абсурд, бывает смешной. Я его люблю и замечаю. Может быть, тут тоже можно усмотреть некий принцип.

— Вы редактируете ваши тексты?

— Нет, практически набело пишу. Закончив работу, я делаю паузу, потом перечитываю, исправляю какие-то неточности, и на этом все. Я не из тех авторов, которые долго переписывают тексты, много работают с черновиками. Просто пишу — с начала до конца. Как-то так само получается.

— А какие у вас отношения с языком? У вас очень узнаваемый стиль, из текстов многое ушло в народ: «ничего, ничего», «ох», «вот это вот всё».

— Странно говорить о том, что «ох» ушло в народ. Это все равно что сказать, что в народ ушел союз «и». Да, я люблю всякие бессмысленные присловья, междометия, но я их ни в коей мере не придумал, это все взято из обычной устной речи вокруг нас. Я люблю подслушивать. Если в людном месте стою, на остановке, люблю слушать, что люди говорят. Мне кажется, у меня есть слух на устную речь.

— Что вам дарит радость?

— (Долгая пауза.) Бывает, большую радость дарит знакомство с выдающимися произведениями искусства в широком смысле. Когда что-то прочитал, услышал — и такое ощущение, что стал богаче, что твоя душа чем-то обогатилась. Это очень редкое ощущение. Правда, оно обычно бывает от знакомства с мрачными произведениями.

Бывает радость от красоты. Иногда просто смотришь на местность, на пейзаж и думаешь: как хорошо, как красиво. Бог создал такую красоту.

В этом плане чистую и немножко глуповатую радость приносит футбол. Момент, когда твоя команда забивает долгожданный гол, ни с чем не сравним по экстазу. Когда настоя­щий болельщик болеет за свою команду, для него в этот момент ничего более важного нет. Ты понимаешь, конечно, что это все ерунда, игра, но когда это происходит — от радости просто сходишь с ума.

— А природу вы любите?

— Нет. Я с ней по жизни просто мало сталкивался. У нас не было никогда ни дачи, ни дома в деревне. Кроме Москвы я никогда нигде не жил, поэтому у меня не выработался навык общения с природой. Я ее не очень понимаю.

Более того, природу я всегда склонен был воспринимать как врага человека. У нас принято много говорить о том, какой вред человек наносит природе. Но почему-то упускается из виду, какой вред природа наносит человеку.

Хотя некоторые проявления природы меня, конечно, восхищают. Байкал восхищает абсолютно, это суперместо. Или мне очень нравится Роза Хутор под Сочи, в горах. Там очень красиво. Я там себя очень хорошо чувствую, отдыхаю, прихожу в себя.

Но у меня никогда не возникает желание прогуляться по лесу или полежать на траве. Я к этому безразличен. Если я оказываюсь в лесу, мое единственное желание — побыстрей из него выйти. Потому что я себя чувствую во враждебной среде. Так что роман с природой не сложился.

— А романы каких современных авторов вам нравятся?

— Не хотелось бы городить какие-то списки – обязательно забудешь кого-то, о ком хотел сказать. Скажу об одном сильном читательском впечатлении. Недавно прочитал потрясаю­щий роман Кирилла Рябова «Пес», мрачный, невероятно мрачный. И несколько дней ходил им пришибленный. Давно ни один текст на меня такого эмоционального воздействия не оказывал.

Сенчина очень люблю, мощный писатель. «Елтышевы» — это ад. А самое главное, ты понимаешь, что хоть твоя жизнь, конечно, отличается от той жизни, которая там описана, но по своей глубинной сути она такая же.

И это правильно — литература должна делать больно. Ты должен ходить оглушенный — чтобы как-то прийти в себя, понять, что живешь в аду. Искусство должно выполнять отрезвляющую функцию.

Нам кажется, что мы живем нормально, а мы живем в аду. Смерть отравляет все. Человек не создан для смерти. Адам должен был жить вечно и наслаждаться вечной жизнью. Настоящее искусство должно об этом напоминать. Литературу не пишут от счастливого, устойчивого состояния. Литература вся из боли идет.

Если вернуться к разговору о тенденциях в литературе, то некоторое удивление вызывает у меня определенная зацикленность многих современных авторов на истории, на прошлом. Очень много пишут о войне, революции, ГУЛАГе, бесконечно мусолят советские темы… Интерес к прошлому — это нормально для любого разумного человека, но в нашей литературе, мне кажется, имеет место какая-то зацикленность на прошлом. Особенно этот пристальный интерес к советскому, ностальгия по тому чудовищному времени. Не понимаю, почему люди так обращены назад, к той уродливой жизни?

— Вы настроены сугубо негативно по отношению к советскому прошлому? Только черный цвет, без оттенков?

— Я считаю советский строй сугубо отрицательным экспериментом над нашей страной. Люди были несчастны. И самое ужасное, что они были несчастны, не понимая этого. Это как несколько поколений подряд держать в тюрьме. Конечно, они будут вспоминать, что нормально жили, если ничего другого не видели никогда. Ну и, конечно, в советском проекте были и положительные черты, это глупо отрицать. Вообще найти что-то хорошее можно практически в любом политическом режиме.

— Однако нельзя отрицать, что при всем драматизме политической ситуации многие люди тогда искренне верили в общечеловеческие ценности.

— Тот факт, что советский режим поддерживало много хороших людей, сам по себе ничего не говорит. В любом обществе всегда есть значительное количество людей с хорошими душевными качествами. Но, если говорить о советском укладе, с этими самыми душевными качествами советских людей все было не так уж хорошо. Например, советское воспитание обрубало на корню такое важнейшее человеческое качество, как понимание своих личных интересов и умение их отстаивать. Понимание, что нужно лично тебе, а что нет; что идет тебе на пользу, а что против тебя.

Советского человека воспитывали так, что никаких своих интересов у него не было. Были лишь интересы коллектива, которым он должен был полностью себя подчинить. И это один из самых калечащих актов, которые совершила советская власть над людьми. Понимание своих интересов и умение их отстаивать — основа личности, которой большинство советских людей были напрочь лишены. У них этот орган был ампутирован.

Можно сказать по-другому — это понимание и отстаивание своих границ. У советского человека не было своих границ. В его личные границы в любой момент мог вторгнуться кто угодно. И пресловутый коллектив, и начальник.

Мы все покалечены этим. И мне лично потребовались огромные внутренние усилия, чтобы нарастить в себе даже не сам этот орган, а его протез. Я, можно сказать, специально приучил себя оценивать любую ситуацию как полезную или вредную для меня и моей семьи — укрепит ли это меня и мою семью, сделает ли нас сильными или, наоборот, ослабит.

Советский человек вообще об этом не думал. Надо — значит, надо — и пошел вперед. В этом есть дикое лукавство: люди, подчиненные идее «надо», — очень симпатичные. На них смотришь и думаешь: какой хороший человек, не эгоист. А на самом деле, истинный альтруизм возможен тогда, когда человек умеет понимать и отстаивать свои интересы. И добровольно ими жертвует. Он понимает, что ему будет хуже, но хочет сделать другим добро — и сознательно делает. Вот это настоящая жертва христианская. А не когда комсорг сказал: «Вперед!» — и я с вытаращенными глазами понесся, потому что против комсорга же не попрешь. Это не жертва, это недомыслие. Просто неумение думать и делать по-другому.

То, что советские люди были ущербные и покалеченные, я говорю как советский человек, никого не осуждая. Но я антисоветчик. Потому что хорошо помню ту жизнь.

Москва, конечно, была привилегированным городом. Как и столицы союзных республик, шахтерские города, крупные промышленные центры и «почтовые ящики». А все остальное — это был ужас, ад, продукты по карточкам уже в 1970–1980-е годы. Но при советском режиме было плохо всем. Даже привилегированным. У шахтеров зарплаты доходили до тысячи рублей при стандартной зарплате в 120. Шахтеры в советское время деньги только что на хлеб не намазывали — в буквальном смысле слова не знали, куда их девать, потому что купить было нечего. И они летали самолетом, например, в Москву, — побухать. Воркутинские любили в Питер летать. Два дня бухают, с похмелья возвращаются — и на работу. Это мне рассказывали сами шахтеры.

А то, что можно было купить в той же Москве, — это было какое-то убожество. Записавшись в бесконечную очередь, ты несколько лет ждал и покупал уродливый автомобиль, уже на момент покупки устаревший лет на пятьдесят. И радовался, что у тебя есть этот москвич, в котором все неудобно, все криво, который через пять дней начинал сыпаться, но ты ехал на нем и радовался — привилегированный человек.

Удивительное достижение — удалось построить общество, где всем плохо. Никогда такого не получалось у людей — а у нас получилось.

Зато Советский Союз содержал все дружественные страны. Нормальный мир как устроен — метрополия живет за счет колоний, и живет хорошо. Есть известное изречение примерно столетней давности: чтобы средний англичанин мог жить так, как он живет, на него должны работать трое-четверо индийцев. У нас было наоборот: Россия жила хуже всех союзных республик, страна в целом вбухивала колоссальные деньги в так называемые социалистические страны. Восточноевропейские страны жили несравнимо лучше нас. А у нас какое-нибудь несчастное пиво купить целая была история. Надо было найти, где оно продается, отстоять гигантскую очередь, и, если тебе повезет и оно не закончится, ты мог купить это страшное мерзкое г**но. Современный человек даже не понимает, что это было. Особенно пиво разливное, которое наливали в банки. Мужики стояли с литровыми баночками от каких-то овощных консервов, кружек не хватало. И вот ларек, и ты даешь эту баночку, чтобы тебе пенного налили с привкусом стирального порошка (туда реально стиральный порошок кидали для пены). Мерзейшая какая-то жижа — и по ней надо было убиваться. Люди там дрались… Сплошное унижение на каждом шагу.

И вот по этой жизни нам предлагают ностальгировать. Садомазо тут присутствует какое-то. Как люди ностальгируют по армии, где их били и унижали. Несчастная наша страна. Как писал недавно ушедший от нас прекрасный поэт Владимир Тучков в конце своих фейсбучных постов, «бедная моя родина».

— Какова ваша политическая позиция?

— Я, в принципе, слежу за тем, что происходит в политике, но сам лично ни в чем не участвую. Я не ходил ни на один митинг, не состою ни в одной политической организации и не состоял никогда, не считая комсомола.

Взгляды у меня праволиберальные. Не леволиберальные. Это большая разница, огромная. Я за свободу личности, за права человека и личную ответственность каждого.

Я руководствуюсь христианской этикой. Стараюсь быть верующим человеком и понимаю, что есть какие-то вещи, за которые на Страшном суде я буду отвечать. А есть вещи, за которые я отвечать не буду. Я не буду отвечать, например, за поступки Путина. Поэтому и не парюсь сильно из-за поступков Путина. Не моя задача кого-то судить. Я отвечаю только за то, что входит в зону моей ответственности. И я стараюсь учиться отличать, что в нее входит, а что нет. В этом смысле мне близка философия стоицизма.

— Что вы думаете о современной поэзии?

— Я думаю, что русская поэзия сейчас переживает расцвет. Возможно, в будущем этот период будут сравнивать с Серебряным веком. Хотя, конечно, как я уже говорил выше, об этих вещах трудно судить без временной дистанции. Посмотрим. Я уже предвижу вопрос о том, какие тенденции мне видятся в современной поэзии. Я не специалист по тенденциям, я практик. Но мне кажется, что сегодня мы наблюдаем почти окончательную утрату поэзией функции услаждения слуха. «Красиво» поэзия уже не делает. Я в какой-то дискуссии в фейсбуке несколько лет назад написал, что сейчас умение писать красивые стихи — это то же самое, что умение плясать гопак. Вроде неплохо, но зачем? Непонятно, какие преимущества дает человеку умение танцевать гопак. В культурном пространстве гопак не нужен. Как и умение писать красиво. Эта стадия уже пройдена. Я надеюсь, в моих стихах ничего красивого нет.

Если нужен пример такой вот поэзии без красоты, мне сейчас на ум приходят стихи Оксаны Васякиной. Она прекрасная поэтесса, одна из лучших сегодня. Ее стихи — это абсолютно прямое высказывание, часто срывающееся на крик, голое слово, на меня это производит очень сильное впечатление. Хотя ее радикальные феминистские взгляды приводят меня в тяжелое недоумение. Когда она пишет: я борюсь за всех женщин против всех мужчин, — это у меня, мягко говоря, сочувствия не вызывает. А поэт она прекрасный.

— Так-так, давайте поговорим о феминизме?

— С феминизмом до определенного предела я готов солидаризоваться. Женщины объективно многие века и тысячелетия были угнетенным сообществом. Я, естественно, за равные права мужчин и женщин. Но я против коллективной ответственности, а радикальные феминистки, как и представители других радикальных течений, борются не за равные права, а за власть, за доминирование женщин. Я однажды дискутировал в комментариях в фейсбуке с несколькими феминистками. И одна из этих девушек написала: «Мы, феминистки, боремся за равноправие». Ее тут же одернули коллеги: «Минуточку! Мы не боремся за равноправие, мы боремся за интересы женщин». Это очень характерно. Вообще, любая борьба под лозунгами равноправия рано или поздно переходит в борьбу за привилегии.

Я абсолютно за свободу личности, за права человека, но при этом против «новой этики». Я за классический либерализм. За личную ответственность каждого. За свободу, но которая не посягает на свободу другого.

— Как вы думаете, «новая этика» — это надолго?

— Может, не навсегда, конечно. Но при нашей жизни уже другого не будет.

— А что такое «новая этика»?

— Сразу оговорюсь: я сейчас рассуждаю не как исследователь этой самой «новой этики», не как специалист, глубоко разбирающийся в этом вопросе, а как простой обыватель, наблюдающий за жизнью и старающийся обдумывать наблюдаемое с точки зрения здравого смысла. В моем понимании, «новая этика» — это этическая система, которая развивает идеи политкорректности, возникшие в 1980-е годы в американской университетской среде. «Новая этика» исходит из того, что все человечество делится на группы «угнетенных» и «угнетателей»…

— Вы к какой группе принадлежите?

— Я главный угнетатель, белый гетеросексуальный мужчина. По мнению сторонников «новой этики» — это тотальный угнетатель, источник всех бед человечества. Единственная группа, которая никогда не была угнетена, а только всех угнетала. Так вот, «новая этика» исходит из того, что вина «угнетателей» перед «угнетенными» — во-первых, вечная, во-вторых, коллективная. Все белые всегда виноваты перед всеми черными и должны эту вину искупать. Так и все мужчины виноваты перед всеми женщинами, даже те, которые ни одну женщину пальцем не тронули без ее на то согласия. То есть «новая этика» исходит из понятия коллективной вины. Это вина коллективная и вина длящаяся, которую искупить в принципе невозможно. Вернее, теоретически возможно, но в некоем отдаленном будущем.

«Новая этика» очень активно работает с темой травмы. Если «угнетенные» говорят, что их что-то травмирует, значит, так и есть, мы обязаны это признать. И удовлетворить их требования.

Любой представитель угнетенной группы может любое действие или слово угнетателя расценить как наносящее ему травму. Несколько лет назад в Колумбийском университете группа девушек написала жалобу на преподавателя, который заставлял их изучать тексты Гомера. По словам девушек, эти тексты их травмировали, потому что описывали жестокое обращение мужчин с женщинами. Студентки потребовали запретить изучение этих произведений, а преподавателя уволить и наказать. И им пошли навстречу.

Насколько я понимаю, в американской университетской среде «новая этика» давно победила (возможно, это не так, буду рад ошибаться). Никто не разбирается, на самом деле это травмирует или нет. Достаточно просто сказать: меня как представителя угнетенного сообщества это травмирует, я требую это убрать. И все.

Если обобщить, я бы сказал так: «новая этика» декларирует необходимость ликвидации любого угнетения как такового, любого неравенства. Что, конечно же, в принципе невозможно. Мы в России уже видели, как борцы с угнетением, с эксплуатацией человека человеком создавали в процессе своей борьбы угнетение и эксплуатацию таких страшных масштабов, что последствия этой благородной борьбы мы расхлебываем до сих пор.

— Вы сказали, что против коллективной ответственности. То есть мы можем выйти из этого пике, если будем оперировать понятием личной ответственности?

— Конечно. Личная ответственность — это один из столпов традиционной этики: ты виноват, если сделал что-то плохое. Если ты лично ничего плохого не сделал, ты не виноват.

— Это христианская этика?

— Христианская. Это нормальная этика. Ты согрешил, нарушил закон — виноват. Ты украл — виноват, отвечай. А не то что когда твои предки много крали и убивали, и значит, ты виноват.

— А родовая вина, ответственность?

— В нашей культуре родовой вины особо, по-моему, не было.

— В дохристианской, наверное, была.

— Родовая вина есть в культурах, где присутствует кровная месть. Например, в исламе. Хотя я не знаю, насколько сам ислам поддерживает кровную месть, но некоторые народы, которые исповедуют ислам, придерживаются традиции кровной мести, то есть тоже коллективной ответственности: родственник отвечает за преступление родственника. Я в этом, если честно, никакой мудрости не вижу. Христианство всегда исходило из личной ответственности. Не было такого, что что-то ты сделал не так — и все твои потомки будут виноваты. Нет, ты сделал, ты и виноват. И все, больше никто.

— И на детях не отражается?

— Дети не могут быть виноватыми за отца.

— Но так получается иногда. Когда мировоззрение отца, в рамках которого он грешит, невольно передается детям. И дети транслируют его дальше.

— А дальше дети сами за себя отвечают. Потому что Бог дал нам свободу выбора. Дети могут отвергнуть философию отца. А если они ее приняли, то несут ответственность не за отца, а за себя. Я все-таки за то, что человек способен сам решать и за свои решения нести ответственность.

— При этом адепты «новой этики» говорят, что мы не отвечаем за свою картину мира, мы выросли в таких социальных условиях, где нам были внушены определенные стереотипы. И если бы не их новая правда, то мы бы так и не осознали эти стереотипы.

— Отчасти они правы. Каждый человек растет под влия­нием общества, общество ему внушает некие стереотипы. Это так, да. Но это не значит, что человек сам ни за что не отвечает…

— А наш режим ущемляет свободу?

— Наш режим авторитарный.

— А вам он мешает?

— Мне нет.

— И мне нет. А кому он мешает?

— Многим. Если, допустим, человек хочет создать оппозиционную политическую партию, ему наш режим будет очень сильно мешать.

— А если человек хочет просто жить и думать о христианских ценностях и личной ответственности?

— Мне кажется, такому человеку режим не особо мешает. Да, наш режим не назовешь свободным, у него много проблем. Но посмотрите, как колоссально изменилась жизнь за двадцать лет — настолько в лучшую сторону, что такого никогда не было. Многие ругают режим, но как-то упускают из виду, что это лучший режим за последние сто лет.

Понятно, что у нас до сих пор половина населения живет в бедности. Но это не сравнимо с тем, что было в девяностые или в Советском Союзе, когда советские люди приезжали на Запад и реально падали в обморок, потому что им казалось, что они на Марсе. Что это другая жизнь. Сейчас никакой другой жизни нет. Мы живем беднее, но в целом так же: носим ту же одежду, едим ту же еду, ездим на тех же машинах. У нас все то же. Просто всего меньше. Но уже никакого космоса. Привези нашего человека из глубинки в Нью-Йорк, и он не упадет в обморок. Он скажет: ну, круто, хорошо. Но не будет балдеть от того, что там сто сортов пива. Потому что в его несчастном поселке в магазине пусть не сто сортов пива, но двадцать. И владелец поселкового магазина ездит на такой же машине, как в Нью-Йорке. Впервые в истории Россия стала жить в бытовом смысле как на Западе. Прогресс огромный, и, может, наш режим сильно и не стремился для людей что-то хорошее делать, но по факту многое сделал в плане создания нормальной жизни.

В девяностые можно было из подъезда выйти и попасть в перестрелку. Сейчас этого нет. Преступность упала в разы. Я видел статистику убийств в регионах России: по сравнению с 1998 годом колоссальное падение. Жизнь нормализуется. А это самое главное.

— Вас испортила слава?

— Всегда очень плохо и смешно, когда человек теряет чувство масштаба. Я стараюсь чувство масштаба в себе сохранять. Я понимаю, что такое настоящая громкая слава. До нее мне очень далеко. Есть некоторая известность.

У меня есть один пример, что такое слава настоящая. Много лет назад я случайно прочитал в новостях, что в Нью-Йорке проходит фестиваль «Десять любимых фильмов Сьюзен Зонтаг». Вот это слава.

— А у вас «Данилов-фест».

— Это еще не слава. Нет причины надувать щеки, карабкаться на пьедестал и делать вид, что я знаменитый… Ну, сейчас известный, а если я не буду ничего делать, через два года забудут, кто я вообще такой.

Сейчас у меня идут пьесы во многих театрах. Драматургов, у которых идут пьесы во многих театрах, не то что много, но они есть. Не один я такой. Поэтому стараюсь масштаб соблюдать.

Но настоящей славы я бы хотел, да. Долгое время делал сам для себя вид, что мне это безразлично. Нет, не безразлично. Мне это нравится.

— Есть люди или ситуации, которые вас бесят?

— Бывает, какие-то люди раздражают, но это не создает ситуацию вражды к ним.

Например, меня очень раздражает такая вещь, как на­ивность. Очень часто люди склонны умиляться: ой, какой на­ивный человек. И улыбаются — ну какой наивный! А на самом деле наивность — это вид наплевательства. Наивный человек не дает себя труда вдуматься в других людей. В то, что они чувствуют, что думают. Ему лень, не хочется. Он сам такой цветок: говорит что хочет, никогда не дает себе труда оценить обстановку, подумать, что уместно, что нет. Наивность — это знае­те что? Это когда в комнате сидят родственники только что умершего человека, а наивный человек входит и говорит: ой, а посмотрите, какое солнышко за окном. Прям бесит страшно!

— Люди-дети.

— Да, такие люди-дети в плохом смысле. Вообще я считаю, что в детстве ничего хорошего нет, — самый ужасный период в жизни человека. И когда в человеке много детского, на мой взгляд, это плохой признак.

— А как же «будьте как дети»?

— Будьте как дети имелось в виду не инфантильное безответственное поведение. Теми же устами сказано: будьте просты, как голуби, и мудры, как змеи. Тоже Спаситель наш сказал.

— Вы готовы полюбить своих врагов? У вас есть враги?

— Есть несколько человек, которые по не очень понятным причинам плохо ко мне относятся. И открыто демонстрируют свое отношение. Я просто стараюсь с ними не общаться, потому что это общение ни мне никакой пользы не приносит, ни им. Лучше друг от друга подальше держаться, и все.

А полюбить… Я довольно много думал насчет того, что такое христианская любовь. Точного ответа так и не нашел. Но для себя понял, что речь идет не об эмоциях. Раньше думал, что христианская любовь — это супервозвышенное состояние. Да нет. Все гораздо проще.

Христианская любовь — это не эмоции, а делать что-то хорошее и не делать плохого человеку. Сказано: нет большей любви, чем положить живот свой за други своя. То есть самая высшая форма любви — это пожертвовать своей жизнью в пользу других людей.

Любить ближнего — это делать ближнему хорошо и не делать ему плохо. Если какой-то человек относится ко мне плохо и это прямо демонстрирует, то с моей стороны проявлением любви будет оставить его в покое. Если я ему противен, я устранюсь из его жизни. И это будет проявлением любви к нему. А не какие-то эмоции, когда я буду к нему лезть с глупой улыбкой и говорить, какой он хороший. Он, в общем, и не хороший. Просто я ему ничего плохого не хочу. Вот в этом заключается любовь.

Нелюбовь — это мстить: ах, ты меня не любишь, я тебе не нравлюсь, — я буду тебе делать гадости. А любовь — это такому человеку не отвечать злом.

Кстати, себя тоже надо уважать. Если человек вдруг, не знаю из каких соображений, мне выражает свое плохое отношение (при том что я ни в чем не виноват, ничего плохого ему не делал и не говорил), то я и ради себя не хочу с ним общаться. Зачем мне? Но зла никакого я не держу.

— Если бы у вас было право на одно желание, которое обязательно исполнится, что бы вы пожелали России?

— Я пожелал бы России одной вещи — пятидесяти лет спокойной жизни без войн и революций. И это будет абсолютно другая страна. Просто длительный период без войн — и больше России ничего не нужно.

За ХХ век мы пережили такое, что удивительно, как мы сохранились еще как народ, как страна. Просто чудо Божие.

России не дают спокойно пожить. Просто спокойно. Чтобы ничего не происходило. Чтобы все шло как идет, как вот сейчас. И будет у нас и демократия, и политическая жизнь нормальная, и партии будут, и процветание. Все будет. Просто чтоб не было этих вечных взрывов. Дайте народу отъесться, отоспаться, пожить спокойно несколько поколений. Спокойной, предсказуемой жизнью. И Россию будет не узнать.