«Россия, захваченная немцами». Записки старого солдата, который не является ни пэром Франции, ни дипломатом, ни депутатом. Окончание

Начало см.: «Вопросы литературы» (2022, № 2).

<Филипп Вигель>

РОССИЯ, ЗАХВАЧЕННАЯ НЕМЦАМИ

3

Это историческое вступление, которое вряд ли можно было бы сократить, кажется важным для указания причин ненависти, последствия которой проявляются в наши дни столь насильственным и неожиданным образом.

Потребность в просвещении ощущалась в России задолго до Петра Великого. Иван III приглашал, за большое вознаграждение, европейских инженеров, архитекторов и мастеров всех родов. Путь через Польшу не был для них закрыт, но представлял тысячу трудностей и опасностей. Оставался морской путь через Ригу; но дворяне и магистраты Ливонии, предвидя, что цивилизация Руси может обернуться не в их пользу, дерзко отказывали в проходе всем полезным людям, направлявшимся туда, даже посланникам императоров Максимилиана I и Карла V. Что касается русских посланников, то с ними всегда обращались дурно и прогоняли с позором.

Столь часто наносимые оскорбления вызвали гнев мстительного Ивана IV; именно тогда произошла та попытка завое­вания, о которой сказано выше (см. параграф 1), попытка, потерпевшая неудачу из-за крайностей и неумелой жестокости этого государя. Тогда же при его дворе можно было увидеть нечто удивительное: часть ливонских пленников отказалась вернуться на родину и примкнула к тирану. Вид невероятных страданий, которые это чудовище причиняло своим подданным, был для них приятен. Они сделались доносчиками и палачами; они доносили на самых именитых людей, заставляя лететь их головы и умело изобретая новые истязания. Два лютеранских пастора, Кальб и Веттерман¹, чьи имена сохранились в русских летописях, сумели с помощью такого рода дел снискать особое расположение Ивана IV. С той поры всякий раз, когда в России возрождается тирания, мы видим там всемогущих немцев².

Борис Годунов, этот узурпатор, чьи несчастья равнялись его удаче и гению, привлекал на свою сторону многих немцев, защищал их, умел употреблять их с пользой, но всегда держал их ниже русских.

При Лжедмитрии и <первых> Романовых число немцев в Москве чрезвычайно возросло, до такой степени, что им был отдан район, удаленный от главной части города и получивший название Немецкая cлобода. Простой народ в крайнем своем невежестве, а может, и прозорливости, взирал на них с ужасом. Их богослужение, лишенное всякого внешнего великолепия, напомнило ему магометанство татар; возможно, оттого он называл этих немцев басурманами, что является лишь искажением слова мусульманин.

4

Правление Петра Великого следует рассматривать как приход немцев к власти. Молодой, пылкий, жаждущий грубых удовольствий, этот государь сбежал из Кремля, чувствуя себя слишком стесненным его восточным величием, и в сопровождении своего фаворита, женевца Лефорта, ездил кутить в Немецкую слободу. Именно в разгар кутежа зародилось желание царя поближе познакомиться с этим просвещенным и трудолюбивым народом, который, по словам его товарищей по распутству, отдыхал за водкой и пивом от своих тяжелых трудов. Именно здесь у монарха возникло стремление присвоить себе часть этих благословенных стран; именно здесь у него зародился план возрождения России и завоевания земель Балтии.

Людовик XIV, захватив Эльзас, отдал его жителей Франции; Петр I, покорив Ливонию, отдал его жителям Россию. Мы не упрекаем его в том, что он использовал ливонцев в своих еще слабо дисциплинированных войсках; хотя, по правде говоря, Шереметевы, Меншиковы, Ромодановские, Голицыны, Долгорукие, Толстые, Головины и многие другие лучшие люди нации, которыми он был окружен, могли доказать ему, что в этом деле он мог бы обойтись без чужестранцев. Но что должно было особенно оскорбить национальную гордость русских, так это безмерное увлечение их государя всем немецким. В армии и на флоте всем званиям и должностям были даны немецкие названия, равно как и всем классам чиновничества в гражданской администрации. Император дал немецкие имена даже заложенным им городам и дворцам: Петербург, Оренбург, Кронштадт, Кроншлот, Ораниенбаум, Петергоф, Екатериненталь. Он подписывал по-немецки письма, которые писал по-русски, и всегда начинал их с Mein Herr. Легко представить, какое негодование это вызывало в народе и какую закваску ненависти к немцам этот монарх вложил в сердца своих подданных. Нужны были его воля и его железная рука, чтобы полностью сломить и подавить их сопротивление.

Дабы сохранить России — существование, а Петру — имя Великого, Провидение остановило его посреди его поприща, укоротив ему жизнь. Сегодня хорошо известно, что он серьезно задумывался над тем, чтобы заставить русских принять протестантизм, религию немцев: но именно здесь его власть натолкнулась бы на преграды, именно здесь энергия этой нации была бы явлена ему во всей силе… А какой ужасный хаос последовал бы за этим! И кто может сказать, что стало бы с империей в этой неизбежной борьбе против насилия над религиозной верой предков!

Россия, которой правили потомки Петра, занимавшие после него трон, и взращенные им государственные деятели; Германия, которая видела в нем средство господства над огромной Россией; и Франция и Англия, где общественное мнение, все больше проникнутое философским духом и грезившее о равенстве сословий, преклонило колени перед монархом-плотником, — все эти страны искренне восхищались им и даровали ему имя Великого. Будущее рассудит и вынесет свой приговор. Но с точки зрения русского патриотизма — насколько французу, вполне беспристрастному в этом вопросе, дозволено судить Россию так же, как он судил бы свою страну, то есть, будучи озабоченным ее национальным достоинством, — думаю, можно было бы сравнить царя Петра с недоброй памяти Иваном IV. Пусть последний был гиеной, вечно жаждавшей крови, тогда как Петр I часто соединял свирепость льва с величием и великодушием; но Иван IV убивал отдельных людей, порой в огромном количестве, но никогда не затрагивал чести страны: Петр же, презирая права человечества сверх всякой меры, пытался грубой рукой стереть у русских даже след их национальной физиономии, сделав их народом-метисом (un peuple métis), подражателем (imitateur), добычей алчности иноземцев и их развращающих пороков.

5

После смерти Петра Великого Екатерина I и Меншиков продлили на пару лет политику предыдущего царствования. Сменивший их юный император Петр II, воодушевленный горячей любовью к своей стране, обещал России добрые дни. Долгорукие, овладев духом молодого государя, заставили его покинуть новую немецкую столицу, вернули в Москву и тем восстановили сокрушенное мужество верных патриотов. Но эта заря добрых надежд и славы должна была скоро угаснуть: за ней последовал мрачный день.

После преждевременной кончины Петра II <новая> аристократия, которая была лишь фикцией, пожелала стать реальностью. Она разыскала, дабы посадить на трон, герцогиню Курляндскую, вдову предпоследнего из Кеттлеров. Анна была дочерью царя Ивана V, старшего брата Петра Великого, и, следовательно, имела больше прав на престол, чем дочери последнего. Однако еще были живы ее мать и старшая замужняя сестра. С нацией не посоветовались, и в этом выборе все стало незаконным.

Императрица Анна почувствовала это и захотела силой восполнить то, чего ей не хватало по закону. В сопровождении своего немецкого фаворита, камергера Бирона, она прибыла в Москву, разорвала бесформенную конституцию, которая давала всю власть высшим аристократам и связывала ей руки, отблагодарила тех, кто открыл ей путь к престолу, пытками или изгнанием; наконец, покинула город, казавшийся ей мятежным, и перебралась в немецкую столицу (la capitale allemande), которую никогда более не покидала.

Но теперь все было иначе, чем во времена Петра Великого. Как правительница Анна была слабой, болезненной, боязливой и злой; она полностью находилась под влиянием Бирона, который вопреки мнению некоторых не слишком осведомленных мемуаристов не был ее любовником. Этот человек, бывший премьер-министром, а затем, после смерти последнего из Кеттлеров, герцогом Курляндии, сдал Россию немцам целиком, с руками и ногами. Память о нем до сих пор сохранилась в России³, где его называют тигром. Бирон не заслужил этого прозвища; по натуре он не был жесток; он был лишь живым и решительным выражением чувств немцев к русским. Он был мягок и добр в своей личной жизни и в обычных своих отношениях; все, что не было русским, встречало у него, как правило, благосклонный прием, справедливость и защиту; и даже те русские, кто отрекался, под его давлением, от любви к родине, получали в его лице искреннего и верного друга. Но, с другой стороны, если какой-нибудь немец, движимый жалостью, осмеливался возвысить свой голос в пользу преследуемых, он делался изгоем… В глазах Бирона это был русский!

Россия стала для немцев тем, чем была Мексика для испанцев и Большая Индия — для англичан. Все первые военные должности в русских войсках, которыми командовали маршалы Миних и Ласси, были заняты ливонцами; с русскими солдатами обращались так, как сегодня обращаются с сипаями.

Мрачный ужас покрыл Россию, как погребальная пелена; все, кто не дрожал от страха, содрогались от ярости; все, кто был подл и низок, сделались доносчиками; все, кто был благороден и великодушен, переполняли собой тюрьмы, и перед тем, как быть отправленными на смерть, подвергались ужасным пыткам. О самых примечательные делах той кровавой эпохи повествует молва; возможно, они сохранились в чьих-то тайных воспоминаниях, и, несомненно, наступит день, когда красноречивое перо узнает о них и сможет о них поведать.

Однако при дворе императрицы был человек, который, пользуясь особой милостью, осмеливался открыто объявлять себя врагом Бирона, а иногда и уравновешивать его власть. Это был обер-егермейстер Волынский, красивый, великодушный, неосмотрительный, любящий удовольствия и, из-за расточительности, несколько жадный до денег. Он считался признанным главой слабой русской партии и ее единственной надеждой. Борьба с ним была долгой, а победа — ужасной. Искусно сотканная паутина оплела слишком уверенного в себе Волынского и его друзей; и Бирон, воспользовавшись минутной слабостью императрицы, сумел вырвать у нее их осуждение и ускорить его исполнение. Волынскому, Мусину-Пушкину, Еропкину и Хрущеву, после четвертования, отрубили головы; их тела, покрытые простой рогожей, были похоронены в братской могиле на дальнем кладбище по дороге в Выборг.

С этого момента Анна потеряла способность править; кровавый призрак возлюбленного явился ей во сне и даже наяву; ее помешательство дало в руки Бирона безраздельную власть. Поглощенная этой печалью, императрица вскоре почувствовала приближение конца. Боясь оставить трон своей двоюродной сестре Елизавете, которую она ненавидела, она вызвала из Мекленбурга свою единственную племянницу, дочь покойной старшей сестры, и выдала ее за герцога Брауншвейгского. От этого брака родился ребенок; она определила его своим наследником и на время малолетства назначила регентом Бирона.

Таким образом, опека Бирона и пребывание на троне полностью немецкой семьи должны были увековечить правление немцев в России. Но вскоре среди членов этой семьи возникли разногласия, и ловко выстроенная комбинация рухнула. В итоге герцог Курляндский отправился искупать свои преступления в двадцатилетнюю ссылку в Сибирь. Известен и печальный конец несчастного Ивана VI, а также участь его сестер и других его родственников!..

6

Солдаты возвели на престол дочь Петра Великого, и народ встречал ее неистовым восторгом. Опьяненный любовью и яростью, он толпился вокруг нее, восклицая: «Мать, позволь нам перерезать глотки всем немцам!» Народ не добился своего: Елизавета, как никто иной, испытывала отвращение к виду крови и использовала всю полученную ею власть, чтобы предотвратить ее пролитие. Она была славной и красивой государыней, имевшей более высокое сердце, чем разум, и была наделена энергией, напоминавшей энергию ее отца. В царствование своей предшественницы она была кумиром гонимых русских⁴.

Не удивительно ли, что потомки Ивана V, не имевшего ничего общего с Европой и умершего с бородой и в кафтане, были германизированными до такой степени, что стали самой сильной опорой немецкой партии в России, в то время как дочь Петра I, великого реформатора, который с помощью топора и палки хотел онемечить свой народ, стала защищать и поддерживать среди русских национальный дух?

При Елизавете произошло полное возвращение к старине (une réaction complete); императрица окружала себя только русскими — Разумовскими, Воронцовыми, Шуваловыми и так далее, — и судьбе было угодно, чтобы все они оказались умелыми политиками. Снисходительность, которая руководила всеми действиями правительства, никоим образом не вредила порядку. Само небо, казалось, содействовало земле, которая сделалась необычайно плодородной; торговля развивалась, безопасность была надежно восстановлена, и все процветало. Немцев больше не было; все делалось по-семейному: это был золотой век России! Можно сослаться на людей, поныне здравствующих, которые слышали, как их деды называли так правление Елизаветы. Придворная жизнь стала блестящей и вежливой; тон холодной церемонности и немецкой педантичности, сменивший в ней древнее и грубоватое русское дружелюбие, стал вытесняться французской учтивостью, которую ввел пользовавшийся благосклонностью императрицы маркиз де ла Шетарди.

При ее дворе явился и первый поэт, отец русской литературы, знаменитый Ломоносов; он очаровал его своими стихами, поразил своими знаниями; его почитали и лелеяли. Был построен первый театр и поставлены первые пьесы на нацио­нальном языке. Выдающийся придворный Иван Шувалов покровительствовал изящным искусствам, до тех пор неизвестным; он построил для них храм и открыл для них убежище⁵. Одно очарование сменялось другим.

Из уважения к памяти своего отца Елизавета благоустраивала основанный им город, украсив его величественными со­оружениями, которые стоят до сих пор: Зимним дворцом, Царскосельским дворцом, Смольным монастырем, Никольским собором и прочая, и прочая.

Ее армии одерживали победы над врагами отечества. Великий Фридрих высмеивал русских главнокомандующих Апраксина, Бутурлина, Салтыкова и т. д., потешаясь над их невежеством; они славно ответили ему, отняв Кенигсберг, перейдя Одер и угрожая Берлину.

Празднования и торжества при дворе следовали одно за другим, и деньги без устали текли во всех ветвях власти. Не истощали ли, спросят, такие большие расходы государство? Нет; это было единственное правление, во время которого налоги были уменьшены, и оно оставило после себя полную казну, плод его сбережений. И Провидение, словно желая запечатлеть эту эпоху неизгладимой чертой в анналах России и устроить источник ее долгого счастья, сделало так, что именно при этом дворе произошло появление будущей счастливой судьбы империи, Екатерины, этой великой ученицы любезной Елизаветы!

7

Ближайшим и единственным наследником Елизаветы был герцог голштинский Петр Ульрих; как сын старшей сестры императрицы Елизаветы, он имел даже больше прав на престол, чем его тетка. Петр был доставлен в Россию в нежном возрасте, чтобы привыкнуть к обычаям страны, править которой ему надлежало в будущем. Но память о родной стране, о любезной Германии, никогда не оставляла его; предметом его постоянного обожания был Фридрих II, наполнивший ее шумом своих подвигов, при том что сей великий муж находился тогда в состоянии войны с новой родиной герцога голштинского. Петр никогда не скрывал своего отвращения к православной вере, которую его заставили принять; и его взгляды по многим важным вопросам приводили тетку в отчаяние. Но, исполненная снисходительности и доброты, она неосмотрительно позволяла ему забавляться с батальоном голштинских солдат, которые подпитывали его антирусизм.

Напротив, юная ангальтская принцесса, на которой его женили, чувствовала непреодолимую силу, влекущую ее к русским; необъятность их страны была соразмерна ее обширному гению; ее яркое воображение воспламенялось их горячим и пылким характером. Германия, где прошло ее не слишком богатое и счастливое детство, означала для нее только крохотные владения ее семьи, и воспоминания о ней постепенно изгладились из ее памяти⁶.

Это несогласие между принцессой и ее мужем, к сожалению, вызвало у последнего отчуждение, которое он не мог не выражать в резких и грубых словах; но неизмеримое превосходство ее разума заставляло ее относиться к нему более с жалостью, чем с ненавистью.

С проницательностью, редкой для столь молодой женщины, она поняла и оценила свое положение. Что ожидало иностранку, без родителей, с мужем, который пренебрегал ею, в случае смерти ее защитницы Елизаветы одну среди великого полуварварского народа? Ей необходимо было заручиться поддержкой этого народа; и она употребила все свое очарование, чтобы привлечь его к себе. Екатерина выучила русский язык и стала говорить только на нем; она выказывала самое святое уважение к православию и его служителям; она лобызала руки епископов, принимая от них благословение; она расточала милостивые улыбки военным и ласковые слова придворным. То, что сначала было лишь расчетом, в конце концов вошло у нее в привычку и сделалось характером. Ласковость, поначалу, возможно, притворная, в конечном итоге проникла в нее; то, что было лишь средством спасения, породило в ней честолюбивые замыслы. Роли супругов так изменились, что после смерти Елизаветы народ считал внука Петра Великого узурпатором и чужаком, а маленькую немецкую принцессу — русской и законной наследницей престола.

Характер Петра III не был настолько груб, чтобы при его правлении можно было ожидать бироновских зверств; но все предвещало, и сам он этого не скрывал, что немцы снова станут хозяевами страны. Не прошло и двадцати лет с тех пор, как они потеряли власть; и воспоминания об их жестокостях были слишком свежи, чтобы не приводить Россию в отчаяние. Можно спросить, откуда взялось столько немцев и почему другие иностранцы: французы, англичане, итальянцы — раз уж Россия желала цивилизации — не явились руководить ею? Все из-за того, что у нее были прибалтийские провинции, что у нее была Ливония, этот процветающий и плодородный рассадник <всего немецкого>. В радости, которую Петр Великий испытал, захватив для своей страны целую колонию этих господ и наставников, он не тронул их и даже расширил их привилегии, тягостные и оскорбительные для России. И не будем на­ивно полагать, что эти привилегии касались бедных маленьких народов, чуди и эстов, которые подвергались <немецкой> тирании! Эти привилегии предоставлялись только <немецким> купцам, а особенно же дворянам, которые продолжали именовать себя рыцарями, хотя их орден больше не существовал. Это ливонское дворянство, насчитывающее не более двадцати тысяч человек, представляло собой как бы государство в государстве. Это была хорошо сплоченная, прочная и компактная корпорация, неизменно движущаяся к своей цели, которая состояла в господстве над коренными жителями России. Это филиал большого немецкого прихода;

1. У Н. Карамзина, на которого опирается здесь Вигель, пастором был назван только один из них, Веттерман (у Вигеля: Westermann), но он как раз не имел отношения к «доносам и пыткам»: «…Иоанн удивительным образом честил тогда некоторых Ливонских пленников. В июне 1565 года, обвиняя Дерптских граждан в тайных сношениях с бывшим Магистром, он вывел оттуда всех Немцев и сослал в Владимир, Углич, Кострому, Нижний Новгород с женами и детьми; но дал им пристойное содержание и Христианского наставника Дерптского Пастора Веттермана, который мог свободно ездить из города в город, чтобы утешать их в печальной ссылке: Царь отменно уважал сего добродетельного мужа и велел ему разобрать свою библиотеку, в коей Веттерман нашел множество редких книг…» [Карамзин 2002: 45]. Что касается Кальба, то он упоминается Карамзиным в числе немцев на русской военной службе: «Немцы Эберфельд, Кальб, Таубе, Крузе вступили к нам в службу, и хитрою лестию умели вкрасться в доверенность к Иоанну» [Карамзин 2002: 45].[↩]
2. См. в «Записках»: «Со времен царя Ивана Васильевича Грозного секретною этою частию почти всегда у нас заведывают немцы. Мы находим в истории, что какой-то Колбе да еще пастор Вестерман (так! — Е. А.) и многие другие пленники, желая мстить русским за их жестокости в Лифляндии, добровольно остались при их мучителе и составили из себя особого рода полицию. Они тайно и ложно доносили на бояр, на всякого рода людей и были изобретателями новых истязаний, коими возбуждали и тешили утомленную душу лютого Иоанна. С тех пор их род не переводился ни в Москве, ни в целой России. Всякому новому венценосцу предлагали они услуги свои, и чем власть его была колеблемее и сомнительнее, тем влияние их становилось сильнее…» [Вигель 1891–1893: III, 114].[↩]
3. Не прошло и тридцати пяти лет с тех пор, как жена губернатора Митавы, госпожа Арсеньева, спустилась в склеп, в котором хранится прах герцогов Курляндских, и, открыв гроб Бирона, с негодованием плюнула ему в лицо. (Примечания Ф. Вигеля помещены в постраничных сносках, примечания переводчика — после публикуемого текста, если не сказано иное. — Е. А.)

   Примеч. пер.: Речь идет об Анне Александровне Арсеньевой (1765–1812), бывшей замужем за губернатором Курляндии Николаем Ивановичем Арсеньевым (1760–1830). Об этом эпизоде Вигель упоминает и в «Записках»: «Анна Александровна, урожденная княжна Хованская, была совсем не смирна. Сошед в подвалы, она велела открыть гроб Бирона и плюнула ему в лицо. Не знаю, до какой степени можно осудить это бабье мщение; конечно оно гадко, но тут не было личности, a наследственное чувство ненависти» [Вигель 1891–1893: V, 79]. — Е. А.[↩]

4. См. у А. Герцена: «Ненависть к немцам облегчила Елизавете восшествие на престол. Эта бездарная и жестокая женщина приобрела популярность, угождая национальной партии» [Герцен 1956: 178].[↩]
5. Имеется в виду создание в 1757 году по инициативе И. Шувалова Академии художеств (первоначально при Московском университете).[↩]
6. Два города, Цербст в герцогстве Ангальт и Штеттин в Пруссии, соревнуются за честь считаться родиной императрицы Екатерины. Ее отец был суверенным правителем Ангальт-Цербста, и Екатерина провела свои детские годы в этой стране, где ее до сих пор помнят и где ее колыбель показывают иностранцам. Но родилась она в Штеттине 21 апреля 1729 года; ее отец, фельдмаршал на службе Пруссии, был в то же время губернатором этого города. Довольно тесные семейные и родственные узы были между князем Цербстским и другим ангальтским князем, Леопольдом II, который командовал армией прусского короля Фридриха-Вильгельма I и содействовал славе Фридриха II, увековечив имя этого великого короля в первых военных кампаниях. Воистину герцогство Ангальт было плодовито великими людьми.[↩]