Ремарк и споры о нем

Споры о Ремарке, которые в течение нескольких лет привлекали к себе внимание советской общественности, споры страстные и нередко пристрастные, постепенно пошли на убыль. Писатель по-прежнему пользуется большой популярностью, его книги читают с интересом. Но волна критического ажиотажа схлынула. Ведь еще не так давно появлялись статьи и рецензии, авторы которых в самозабвенном упоении венчали Ремарка званием «великого писателя нашего века» и приписывали ему едва ли не марксистскую глубину исторического сознания. А на другом фланге критического фронта раздавались голоса, запальчиво и ожесточенно утверждавшие, что Ремарк – «наш сильный идейный враг и развратитель нашей молодежи.

Ныне эти гомерические преувеличения кажутся уже смешными. И если несколько лет тому назад азарт и инерция спора иной раз увлекали критиков (в ущерб истине) на путь крайних полемических утверждений, то теперь – как мне кажется – сложились более благоприятные возможности для того, чтобы попытаться трезво и объективно оценить силу и ограниченность Ремарка и его роль в духовной жизни советских читателей.

1

Чем же объяснить парадоксальный, несколько неожиданный и, видимо, все же глубоко неслучайный успех Ремарка в нашей стране?

Парадоксальный? Да, элемент парадоксальности в этом успехе есть. Ремарк – писатель, несомненно, талантливый, со своей общественно значительной темой, сказавший свое слово в литературе Запада. Но он все же не занимает в ней того места, которое отводится ему его восторженными поклонниками и даже (еще один парадокс!) его противниками. Он, конечно же, не принадлежит к тем писателям-гигантам, которые определяют направление художественной мысли нашего времени. Однако подлинные классики XX века – Томас Манн, Бертольт Брехт, Карел Чапек, Эрнест Хемингуэй – в смысле читательской популярности за последние годы не выдерживают сравнения с Ремарком.

Чтобы мое замечание о парадоксальности успеха Ремарка не воспринималось как обмолвка, сразу же поставлю писателю в счет все, что благорасположенные критики подчас бывали склонны ему прощать или не замечать. Укажу, например, на то, что он очень проигрывает на фоне глубокой интеллектуальности, которая является отличительной чертой искусства нашего столетия, запечатленной в творчестве таких оригинальных писателей, как А. Франс, Б. Шоу, Т. Манн, Г. Уэллс, К. Чапек, Р. Музиль, Б. Брехт, Ш. О’Кейси, И. Р. Бехер, Х. Лакснесс, Н. Хикмет и другие. Ремарк же донашивает идеи с чужого плеча, пользуется ими из вторых и третьих рук; его интеллектуальный багаж – это иной раз самые общие места из Шопенгауэра, Ницше и Шпенглера, своего рода вульгата основных философских идей современного западного мира.

Художественная оригинальность Ремарка также относительна. В своих романах (во всяком случае, с конца 30-х годов) он был не столько пролагателем путей, сколько талантливым последователем. Его «Три товарища» написаны под явным влиянием «Прощай, оружие!» Хемингуэя, писателя, которому он вообще многим обязан в своих произведениях. Отметим и другое: некоторая ограниченность творческого воображения приводит Ремарка не только к подражательности, но и к обильным самозаимствованиям, к многократной эксплуатации однажды уже счастливо найденных мотивов и приемов. Советских читателей особенно поразил в этом смысле роман «Жизнь взаймы», но такая тенденция была присуща писателю и раньше. Действие некоторых его книг происходит как бы на фоне несменяемых кулис, многие сюжетные ситуации повторяются, а кочующих из романа в роман русских эмигрантов, гуманных врачей и симпатичных проституток едва успеваешь различать по именам. Как тут не вспомнить злой афоризм Оскара Уайльда: «Если человек иногда повторяется, говорят: он повторяется. Если же он всегда повторяется, говорят: он нашел свой стиль».

И, наконец, нельзя умолчать о том, что Ремарку нередко изменяет вкус, что свои романы он подчас расцвечивает красивостями и псевдоглубокомысленными философемами довольно дешевого свойства, отвечающими банальным представлениям о красоте и мудрости: «…сегодня, безжалостно разрывающее вчера, как шакал разрывает шкуру антилопы. Леса любви, словно по волшебству выросшие во мраке ночи, теперь снова маячат бесконечно далеким миражем над пустыней времени…». Или: «…это пока еще безотчетное скольжение вдоль дороги сердца, мимо тусклых огней фактов, мимо крестов, на которых распято прошлое, и колючих шипов будущего – цезура, безмолвное парение, короткая передышка, когда, весь открывшись жизни, ты замкнулся в самом себе… Слабый пульс вечности, подслушанный в самом быстротечном и преходящем…». Такие претенциозно-безвкусные тирады рассеяны по многим романам Ремарка.

Кстати (да не будет это воспринято как еще один парадокс!), элементы дешевки и дурного вкуса не сузили, а, напротив, расширили успех Ремарка. Ибо к основной массе читателей, увлеченных им по достаточно серьезным и заслуживающим признания причинам, прибавилось некоторое количество поклонников с плохо воспитанным вкусом, плененных в Ремарке не его мало им понятными достоинствами, а нотами сентиментальной мелодрамы, философического мудрствования и псевдоизящества.

Вообще природа успеха Ремарка сложна. То, что он имеет более широкий круг читателей, чем Хемингуэй или, скажем, Сент-Экзюпери, можно понять, хотя это и нисколько не свидетельствует против них. В их творчестве присущая многим художникам Запада интерпретация вечных гуманистических проблем любви, смерти, дружбы и т. п. носит тонкий, поэтичный и интеллектуальный характер. Те же идеи и настроения близки и Ремарку, но он является их популяризатором (а иногда и отчасти вульгаризатором), он как бы выпускает их в более дешевом издании, И его успех, охватывающий самые разнообразные в смысле культурной и эстетической зрелости и моральных запросов слои читателей, так же понятен, как понятна была, например, в свое время в России популярность Шеллера-Михайлова. Тот подхватил многие открытия Тургенева, разработав их в более элементарной форме, и его романы привлекли и таких читателей, которым автор «Отцов и детей» был не по плечу.

Все названные выше изъяны дарования Ремарка, собранные в один букет, – интеллектуальная недостаточность, некоторая подражательность и однообразие, срывы в безвкусицу, – образуют, возможно, не очень отрадную картину. И все же я рискну утверждать: несмотря на все перечисленное, успех Ремарка у советских читателей, в общем, вполне правомерен.

Некоторые критики объясняют причины этой широкой популярности так, что несостоятельность их объяснений видна с первого же взгляда. Так, например, Т. Мотылева («Литературная газета», I марта 1960 года) указывает, между прочим, как на одну из причин успеха Ремарка у нашего читателя на якобы присущую некоторым его романам «поэзию труда», «тему труда». Критик, несомненно, руководствовался хорошими побуждениями, стремясь обнаружить в Ремарке побольше черт, симпатичных советским людям и созвучных их образу мыслей. Но стоит ли ссылаться на мотив для писателя настолько побочный и нехарактерный, при чтении невооруженным глазом почти необнаружимый и им (хотя бы даже отчасти им) объяснять интерес читателей к Ремарку?

Встречаются и другие объяснения – объяснения, которые мало что объясняют, хотя они и исходят из бесспорных и полезных истин. Некоторые критики указывают на прогрессивные стороны политического мировоззрения Ремарка, и прежде всего на его антифашистские и антимилитаристские убеждения, как на главную причину его популярности в нашей стране. Л. Лазарев, например, перечисляет «самое важное» – «ненависть писателя к, фашизму и к войне», его социальную критику – и затем заключает: «Вот что обеспечило Ремарку – художнику сложному и противоречивому – успех у советского читателя».

Критик здесь во многом прав и в чем-то все же не прав. Он указывает на действительно очень важные, Ремарку присущие и нам в нем дорогие черты» Мы, несомненно, горячо симпатизируем писателю, как честному художнику, который еще во времена Веймарской республики поднял голос протеста против империалистической войны, который с годами стал решительным врагом фашизма и расизма и стойко хранит верность своим убеждениям вот уже тридцать с лишним лет. Но можно ли только этим объяснить его успех? То, что он антифашист и демократ, антимилитарист и антирасист, это, как выражаются математики, – «условия необходимые, но недостаточные». Конечно, разум и совесть советских людей отвергли бы любого писателя, будь он сторонником фашизма и войны. Но ведь советский человек в своем читательском обиходе привык иметь дело с писателями, о которых можно с уверенностью сказать, что все они антифашисты и антимилитаристы и притом в этих своих качествах большей частью более зрелы, чем Ремарк. И все же не за каждым из них в библиотеках очереди.

Из сказанного, конечно, не следует, что советский читатель равнодушен к социально-критическим достоинствам романов Ремарка или что успех писателя никак не связан с этой стороной его творчества. Созданные им с беспощадной правдивостью, образы вырождающегося и обреченного буржуазного мира, картины недостойного человека существования, морально его унижающего и ввергающего в пучину материальных бедствий, – все это надолго сохранится в сознании и памяти наших читателей.

Но, при всей остроте критики буржуазной действительности, при всей антифашистской и антимилитаристской обличительной страстности романов Ремарка, в них, присутствует положительное этическое начало, утверждение, выраженное с большей определенностью и уверенностью, нежели в творчестве некоторых других критических реалистов XX века. Эта позитивная гуманистическая идея, это Представление о том, каким должен быть человек среди бедствий и испытаний, уготованных для него агонизирующим старым миром, воплощены у Ремарка в реальных героях, которые, при всей их очевидной для советских читателей ограниченности, все же не случайно привлекают к себе их сердца и умы. Поэтому правы, на мой взгляд, те критики, которые видят одну из важных причин увлечения многих советских читателей Ремарком в нравственном обаянии героев его лучших произведений, Об этом писал Л. Копелев. На это справедливо указывает и Т. Мотылева. «Мораль житейской порядочности» – такой скромной формулой определяет она эту черту в творчестве писателя.

Правда, личная порядочность есть лишь первая ступень в лестнице общественной морали, и там, где эта порядочность не связана органически с сознательной борьбой за социальную справедливость, – там она рискует иной раз оказаться лишь бессильной демонстрацией личной доброй воли. Впрочем, мораль ремарковского героя – в большинстве случаев мораль не только воли, но и действия.

Мораль эта неотделима от нравственного облика «трех товарищей», Штейнера («Возлюби ближнего своего»), Равика («Триумфальная арка»), Коллера («Искра жизни») и других, она с естественностью рефлекса проявляется в их поступках. Будь добр и мужествен, свято выполняй долг человеческого братства и солидарности, не проходи безучастно мимо чужого горя, терпящему бедствие приди на помощь, даже в ущерб себе, будь верен в любви и дружбе, непримирим к подлости и беспощаден к негодяям, совершив достойный поступок, не пыжься и не гордись, не произноси громких фраз и благородных сентенций, а смотри на сделанное тобой как на не заслуживающую особых восторгов самоочевидность, будь равнодушен к богатству, власти, карьере и другим рычагам личного возвышения, не унижайся и не унижай, блюди честь и достоинство человека – таков нравственный кодекс героев Ремарка, неписаный, крайне скупо и сдержанно высказываемый в словах, но запечатленный в их поведении.

Конечно, гуманистическое кредо Ремарка ограничено уже в силу того, что оно не связано с идеей революционного переустройства общества. Но оно содержит немало положительных общечеловеческих ценностей и этим привлекает советского читателя, в особенности молодежь. Подкупает не только этическая программа Ремарка, но и способ ее выражения. В конце концов мысль о том, что не следует быть мерзавцем, что утопающего надо спасать, что верность – добродетель, а предательство – порок и т. п., сама по себе не столь нова и оригинальна, и вряд ли какой-нибудь читатель впервые узнал о ней от Ремарка. Но если эта абсолютно правильная и благородная мысль провозглашается с менторской торжественностью и назидательностью, если она выкрикивается с десятикратным усилением через площадной репродуктор, если обыденное, простое и скромное облекается в безвкусно напыщенные формулы и украшается эпитетами непременно в превосходной степени, то происходит инфляция громких слов, которая ведет к инфляции выражаемых ими понятий, и читатель начинает относиться к ним с глубоким равнодушием или недоверием.

В мире капитализма громкоглаголание нередко маскирует ложь. Эту истину Ремарк познал, отталкиваясь от фразеологии буржуазных политиков, от псевдогероики фашистских ораторов и писак. Таковы были те конкретные идеологические и литературные явления, в борьбе с которыми складывался стиль Ремарка, но сделанные им при этом находки обладают некоей художественной общезначимостью: тон и интонация его романов способствуют установлению душевного контакта с читателем, возникновению атмосферы доверия.

В физиологии существует термин «сверхпарадоксальная стадия». Этим термином обозначается такое состояние организма, при котором он не реагирует на сильнейшие раздражители, но чуток к самому слабому сигналу. Умаявшись в бою, солдат спит в блиндаже, и грохот артналета его не разбудит. Но стоит шепотом позвать его по имени, и он мгновенно просыпается.

Плохо, когда певец берет непомерно высокую ноту и поет, так сказать, «на грани петуха» – вот-вот сфальшивит. Из опыта новейшей истории Ремарк извлек вывод, что выспренняя, надсадно-крикливая речь сродни лжи и фальши. Ремарковские герои питают отвращение ко всякой позе, патетике, громкогласию. Поэтому, углубляясь в романы Ремарка; читатель не утрачивает остроты и свежести восприятия нравственных истин: писатель исходит из предположения, что тихо и внятно произнесенное слово скорее достигнет сердца, нежели крик, что поэзия добрых чувств требует мужественно-сдержанной формы выражения, и он сохраняет в своих романах ту живую и естественную интонацию, которая отличает людей, исполненных спокойного человеческого достоинства, от ярмарочных зазывал.

Для Ремарка негромкоголосая тональность его повествования – вопрос не только формы. Герой романа «Черный обелиск» говорит: «…все мы боимся больших слов. С их помощью так много обманывали!». Недоверие к громким фразам, прикрывающим ложь, к демагогическому краснобайству буржуазной политики – такова сквозная тема всего творчества писателя начиная с его первых романов, в которых он исповедовался от имени обманутого поколения. «Нас обманули, – восклицает Людвиг в романе «Возвращение». -…Нас просто предали. Говорилось: отечество, а в виду имелись захватнические планы алчной индустрии; говорилось: честь, а в виду имелась жажда власти и грызня среди горсточки тщеславных дипломатов и князей; говорилось: нация, а в виду имелся зуд деятельности у господ генералов, оставшихся не у дел… Слово «патриотизм» они начинили своим фразерством, жаждой славы, властолюбием, лживой романтикой, своей глупостью и торгашеской жадностью, а нам преподнесли его как лучезарный идеал…»

Ремарк принадлежит к числу тех писателей, у которых есть свой изначальный общественно-психологический комплекс. Этот комплекс навсегда определяет главное направление всего творчества, лишь видоизменяясь и обогащаясь на основе последующего исторического и личного опыта. Для Ремарка таким комплексом было испытанное им еще в окопах первой мировой войны разочарование в разрекламированных официальных святынях буржуазного мира и недоверие к его идеалам, столь зычно провозглашаемым с кафедр, трибун и амвонов. Это разочарование и недоверие – больше эмоционального свойства, нежели плод социально-аналитической мысли – стало источником жизненной позиции, образа мыслей и стиля поведения всех близких писателю героев его романов. Они не верят громким фразам и отвлеченным идеям, а лишь «таким никогда не обманывающим силам, как небо, табак, деревья, хлеб и земля», да еще, пожалуй, верному товарищу и любящей женщине.

Травмированные высокопарной ложью буржуазной политики, герои Ремарка свою боязнь быть обманутыми, свой настороженный скептицизм перенесли вообще на высокие идеалы и цели человечества. Такое умонастроение, конечно, чуждо советским людям, хотя они и способны с полным сочувствием понимать его истоки и причины. Им понятна та горечь критического прозрения, которой переполнены сердца ремарковских героев, понятно их недоверие к фальшиво-пышным фразам. Все то, к чему испытывают отвращение Равик и Локамп, Штейнер и Польман, отвратительно и сознанию советских людей, и это обстоятельство тоже не должно быть забыто, когда стремишься дать себе отчет во всех больших и малых причинах, больших и малых слагаемых успеха Ремарка в нашей стране,

2

В. Кирпотин в статье «Без путеводной звезды» («Известия», 18 ноября 1959 года) ставит вопрос: «…что он (Ремарк. – И. Ф.) сеет в умах и сердцах?». Ответ критика звучит весьма неутешительно. Не добрые семена сеет писатель, а пьянство, романами своими насаждает «культ алкоголя» и читателю «вместо ружья указывает… на бутылку»…

Что ж, не будем закрывать глаза на то, что успех Ремарка – явление не однозначное. В нем может быть заключен различный смысл, как различны сами читатели и различны мотивы их склонности к Ремарку. В одном случае этому успеху можно сочувствовать, в другом он вызывает лишь чувство досады. И если некоторых пустоголовых стиляг, «фарцовщиков» и близких им по духу людей привлекает в писателе пресловутый кальвадос и описание злачных мест, то это не столько характеризует Ремарка, сколько этих (к счастью, немногочисленных) читателей. Считать это убийственной уликой против писателя было бы в принципе так же неверно, как, предположим, оценивать Мопассана глазами тех пошляков, для которых он не более чем поставщик вожделенной «клубнички».

Во время лекций и читательских конференций мне иногда приходилось встречаться с «антиремаркистами», рассказывавшими с небольшими вариациями, в общем, одну и ту же историю… Собралось несколько стиляг и учинили пьянку. За столом они называли друг друга именами ремарковских героев – Равик, Клерфе и т. д., а водку именовали кальвадосом. Напившись, они вышли на улицу, учинили дебош, и кончилось все милицией и судом. Вот до чего Ремарк доводит молодежь.

И эта история, и неявный вывод, якобы из нее следующий, способны вызвать улыбку. Самый факт можно и не оспаривать. Выше уже упоминалось, что есть у Ремарка читатели-почитатели и такого сорта. Возможно, был подобный случай, и на месте происшествия на основании формальных улик были, так сказать, «обнаружены следы» Ремарка. Все это и оказалось зафиксированным в милицейском протоколе. Но протокол не поможет нам объективно выяснить, что же сеет Ремарк в умах и сердцах. Не поможет хотя бы потому, что в протоколы заносятся лишь преступления – хулиганство, драки, кражи и прочее. Но разве не способен Ремарк вызывать у читателей общественно положительные эмоции и стремления? А если способен, то о проявлениях такого влияния в милицейских протоколах вы ничего не прочтете. К сожалению, почти ничего и в критических статьях.

На разные лады повторяя тезис о некоей полной «безыдеальности» писателя, В. Кирпотин приходит к совсем уже неожиданному и бездоказательному заключению чуть ли не об аморальности Ремарка. «…В романах Ремарка, – утверждает критик, – граница между нравственным и безнравственным становится вообще слишком релятивистской» (релятивной? – И. Ф.). Странное утверждение, находящееся в кричащем противоречии с фактами, доступными проверке со стороны любого читателя, который всегда различает в книгах Ремарка рубеж между добром и злом, человеческой солидарностью и мещанским эгоизмом, гуманностью и жестокостью, между Равиком и Хааке, Польманом и Штейнбреннером…

Правда, В. Кирпотин признает, что «никто не имеет оснований усомниться в гуманизме Ремарка, в его любви к людям, в его ненависти к войне и фашизму…». Но эта похвала писателю не только не исправляет положения и не вносит разумных коррективов в рассуждения критика, а, напротив, еще углубляет и делает очевидной их несостоятельность, приводит к абсурду. Выходит, и «гуманизм», и «любовь к людям», и «ненависть к войне и фашизму» – все это может в творчестве писателя существовать как некая «вещь в себе» и не иметь ни малейшего отношения к наличию или отсутствию у него идеалов и нравственности.

Гуманизм, ненависть к войне и фашизму и одновременно безыдеальность и нравственный релятивизм? Ошибочность этой формулы не только в том, что она преграждает путь к правильному пониманию и объективной оценке творчества Ремарка, но также и в том, что она – и это гораздо важнее! – вносит полную путаницу в решающие критерии размежевания критического реализма и декаданса в современной литературе Запада.

Как и многие художники капиталистического мира, Ремарк пережил жестокие разочарования, проникся отвращением к окружающей его действительности. Продолжением этого разочарования могли быть человеконенавистничество, асоциальный и аморальный эгоизм, злорадное оплевывание всех ценностей, которыми определяются достойные человека отношения между людьми. Такой путь был бы путем декадентского вырождения, характерными приметами которого являются и безыдеальность и нравственный релятивизм. Но Ремарк не пошел по этому пути. Дух его стоического гуманизма превосходно выражен в словах Керна, героя романа «Возлюби ближнего своего», бездомного изгнанника, травимого и преследуемого эмигранта. «Я верю, – восклицает он с горечью на суде, – в священный эгоизм! В безжалостность! В ложь! В черствость сердца!.. Но это не все. Я верю также в доброту, в товарищество, в любовь, в готовность помочь! Я увидел и познал эти качества. Может быть, лучше, чем иной счастливец, которому хорошо живется».

Качества, о которых говорит Керн, и образуют нравственные (вполне определенные, не релятивные!) идеалы Ремарка. Они ограниченны, они не связаны с революционным и социалистическим мировоззрением, но нельзя все же оспаривать их положительное гуманистическое значение или вовсе отрицать их присутствие в творчестве писателя, как это делает В. Кирпотин. Другие критики обнаруживают в этом отношении куда больше чуткости и понимания. «Ответ на вопрос: в защиту человека или против него? – справедливо пишет Л. Лазарев («Новый мир», 1958, N 11), – ныне пограничная линия между реализмом и декадансом. Книги Ремарка написаны в защиту человека».

В защиту человека… Это и определяет в основном ответ на вопрос, поставленный критиком: что сеет писатель в умах и сердцах?

3

В своей статье В. Кирпотин вскользь замечает: «Нельзя сказать, чтобы Ремарк не эволюционировал». Истина эта бесспорна. На протяжении тридцати С лишним лет писатель пережил и гитлеризм, и вторую мировую войну, и многое другое, что потрясло сознание современников и вызвало глубокие перемены в их мышлений. Эти перемены сказались и в творчестве Ремарка. Факт, отмеченный критиком, сомнений не вызывает. Непонятно лишь, стоило ли упоминать об этом факте единственно для того, чтобы его игнорировать. Основываясь на трех романах, В. Кирпотин ведет разговор вне всякого учета эволюции Ремарка, не делая различия между писателем 30-х и писателем 50-х годов, между автором «Трех товарищей» и автором «Время жить и время умирать» ¹.

А между тем различие это велико. Во многом изменилась художественная манера Ремарка. Если в романах «На Западном фронте без перемен» и «Возвращение» еще слышались запоздалые отзвуки экспрессионизма, то «Три товарища» возвестили о переходе писателя в литературную школу Хемингуэя с характерными для него сюжетными мотивами, с особой техникой лаконичного диалога с недосказанностями и обширным психологическим подтекстом и т. д. А в романе «Черный обелиск» наметились уже новые для Ремарка черты гротескно-символического стиля, видимо, отдаленно связанные с влиянием Кафки…

Творчество Ремарка претерпело и значительную идейно-тематическую эволюцию. Читая его романы в хронологической последовательности, легко проследить, как кошмары первой мировой войны постепенно, начиная с романа «Возлюби ближнего своего», отступили назад перед антифашистской темой, как в поле зрения писателя появилась предвоенная мюнхенская Европа, как в его творчестве – прежде всего в романе «Время жить и время умирать» – возник образ нового «потерянного поколения», поколения уже второй мировой войны, как, наконец, в «Черном обелиске» Ремарк с чувством тревоги и гнева обратился к проблемам современной действительности и заклеймил неофашистские тенденции в политическом развитии ФРГ.

Впрочем, нельзя не заметить, что идейно-тематическая эволюция Ремарка протекала в рамках в целом весьма устойчивого политического мировоззрения, которое с самого начала было достаточно ярко документировано отношением к писателю наиболее реакционных кругов немецкой общественности.

Уже первые его романы носили резко антимилитаристский характер и были проникнуты решительным отрицанием великогерманского шовинизма. Мировой успех этих романов был чувствительным ударом по фашистской пропаганде. Гитлеровцы сразу опознали в писателе своего врага и начали против него травлю. Уже в те годы, накануне «Третьей империи», фашистские и националистические газеты поносили Ремарка, обвиняли его в клевете на немецкого солдата и в поругании национальной чести. Руководитель берлинской организации национал-социалистской партии, пресловутый Иозеф Геббельс провоцировал скандалы и обструкции в кинотеатре имени Моцарта, где демонстрировался фильм по роману «На Западном фронте без перемен»: посланные им хулиганы-штурмовики во время сеансов выпускали в зале крыс, рассыпали чихательный порошок… После воцарения фашизма в Германии Ремарк был вынужден покинуть родину; гитлеровцы – лишили его немецкого подданства, произведения его были запрещены и подвергнуты публичному сожжению.

1. Даты выхода в свет романов Ремарка: «На Западном фронте без перемен» – 1929, «Возвращение» – 1931, «Три товарища» – 1938, «Возлюби ближнего своего» – 1941, «Триумфальная арка» – 1946, «Искра жизни» – 1952, «Время жить и время умирать» – 1954, «Черный обелиск» – 1956, «Жизнь взаймы» – 1959.[↩]