Рельефы литературных эпох

Что характерно для нынешней дискуссии по поводу построения истории литературы? В основном то же, что и для большинства предыдущих. Во-первых, мы вновь главным образом преуспели в понимании того не как должна, а как не должна она выглядеть. Во-вторых, щедро предлагаются самые оригинальные и неожиданные проекты, реализовать которые, впрочем, – вопреки чаемой В. Толмачёвым и действительно необходимой в данном случае корпоративности, – берется лишь их автор (сошлюсь хотя бы на концовку выступления К. Исупова, где варианты рассыпаны пригоршнями). В-третьих, в который раз декларируется поворот к филологичности изложения (прежде всего в аспекте исторической поэтики – через жанр и т. д.). И, в-четвертых, напротив, но опять-таки не впервой, звучит призыв к расширению контекста («Современный историко-литературный курс предполагает, что литературно-художественные тексты послужат отправной точкой при анализе других, внелитературных текстов эпохи – философских и научных, политических и религиозных, архитектурных и поведенческих, технических и музыкальных», – И. Кондаков).

Иными словами, спор ведется прежде всего по поводу методов исследования (и слагаемых литературного процесса), не касаясь его предмета. Но так ли уж он самоочевиден?

Создание «Историй» – это наша русская и в особенности советская традиция. Дорога хорошо накатанная, дорога всем знакомая. И если сегодня возникла потребность новых идей, то не вызвана ли она видоизменением общей социокультурной ситуации? Причем я отнюдь не имею в виду сейчас ту глобальную переоценку ценностей, которая свершилась почти мгновенно и дискуссий не потребовала: просто на неизменной доске почета красные лики заклеили ликами белыми. Сама методика этой процедуры как раз привычна – ее в советские годы Министерство Правды отработало до автоматизма. Естественно, речь несколько о другом.

При любом нынешнем отношении к прежним кратким и не очень кратким курсам им трудно отказать в известной стройности, внутренней логичности. Наверняка и прежде всего потому, что они базировались на усреднении предмета, которое совершалось не только в установках интерпретаторов, но отличало и общественные умонастроения в целом. В своих записях 1930 года Л. Я. Гинзбург отметила: «Культура ослабела наверху, потому что массы оттянули к себе ее соки» ¹. В результате этакой культурной революции исчезли не только абсолютно неграмотные и высоколобые ценители-знатоки – в итоге из поля зрения исследователей (а до этого – из издательских планов) исчезла и массовая литература, и собственно эстетические изыски, а почитаемые и пропагандируемые классики стали постепенно нивелироваться, выступать и представляться в виде «отобразителей» породившей их эпохи. Понятно, что дарования стирались: малые подтягивались к великим, а великие опускались до уровня малых.

Теперь, как подчеркнул один из участников дискуссии, В. Толмачёв, у нас «произошла своеобразная утрата середины» – причем не только там, куда он указывает (то есть в литературоведении), – везде. В том числе и в самой литературе. В последние семь-восемь лет на книжные прилавки хлынуло то, что долго или никогда не публиковалось, и Россия стала свидетелем резкого расширения культурных горизонтов, причем в оба конца: издается и запредельно (в представлениях недавнего времени) низкопробное, и запредельно элитарное.

В открывшейся пестроте, многообразии и растерялись очень многие. Самых простых решений – два. Первое – игнорировать эти самые крайности, освежая свою, лекционную или предназначенную для учебника концепцию косметическим образом (таковы «новые имена», спокойно, без ощущения противоречий присоединяемые к старым и даже заменяющие их). Второе (и наиболее распространенное) – отказ от связывающего по рукам и ногам исторического фона и создание уже даже и не «истории генералов» ## Ю. Н.

1. Л. Гинзбург, Выбор темы. Из записей 1920 – 1930-х годов. – «Нева», 1988, N 12, с. 139.[↩]