Речь идет об обучении

Дискуссия, организованная журналом, как нельзя кстати. Мы все – сообщество эпохи конца века – погружены в занятие отнюдь не академическое – в подведение итогов уходящего века, потрясшего самые основы бытия человеческого, оставляющего нас перед лицом трудно разрешимых, мучительных вопросов. Не стало авторитетов, недостает убедительных ориентиров и даже «устройство нашего существования» (можно повторить вслед за К. Ясперсом) так и осталось «нерешенной задачей нашей эпохи». «Физики» одолели «лириков», и в результате технологической революции глобальные угрозы нависли над человечеством и средой его обитания, уже не только поэту кажется, что «не будет лет, не будет века двадцать первого» (А. Вознесенский).

Хаос и сумятица произвели на свет Божий соответствующий плод, именуется он постмодернизмом. В сознании многих он отождествился с «концом века», с современной культурой и ее тотальным порубежным сдвигом. Происходит это, с одной стороны, вследствие того, что постмодернизм обладает способностью к мимикрии, с другой – потому, что многие интерпретаторы теоретически закрепляют такую способность, удостаивая постмодернизм чрезмерно расширительной и абсолютно неопределенной квалификации. Что говорить о газетной публицистике, если в солидном академическом труде сообщается следующее: наиболее существенным философским отличием постмодернизма является переход с позиций классического антропоцентрического гуманизма на платформу современного универсального гуманизма, чье экологическое измерение обнимает все живое…»¹. Еще и такое: «постмодернизм – возвращение в эстетику и искусство языка эстетического чувства, красоты как реальности»².

В подобных аттестациях постмодернизма «предмет постоянно ускользает»³, – справедливо замечал Н. Анастасьев в своей статье о постмодернизме. Действительно, каким способом можно выдать за образец «универсального гуманизма» и «красоты как реальности» постмодернизм, когда он предстает, например, в следующем определении небезызвестного постмодерниста В. Курицына: «Сорокин дает квалифицированному читателю шанс на такой чистый восторг, дает шанс впасть в чистое чтение, никак не связанное ни семантическими привычками, ни социализацией, ни всем вообще внеположенным. Сорокина можно читать, абсолютно не понимая значения слов»⁴. Можно привести и еще один пример «чистого восторга» перед «универсальным гуманизмом» постмодернизма, «тяжелая артиллерия» которого (вновь речь идет о В. Сорокине) оставила после себя «вытоптанное, поруганное»»литературное поле», литература прекратила существование, превратилась в графоманскую самопародию – что и есть благо, по уверению этого «квалифицированного читателя»⁵.

Можно, конечно, счесть подобные декларации проявлением крайней наглости и агрессивности авангарда, что является его приметой уже почти сто лет и что порядком надоело. Однако все это серьезно, все это и есть постмодернизм как таковой, начиная с исходной установки («чтение, никак не связанное… внеположенным») и до очевидного итога («вытоптанное поле»). Чтобы в этом убедиться, достаточно обратиться к фактам, постмодернизм собой являющим. Например, к его классическому французскому варианту.

Его созревание напрямую связано с «чистым чтением», освобождающим себя от «всего внеположенного». Сначала это «внеположенное», то есть объективная реальность, было объявлено царством абсурда, лишенным смысла. Высокую степень концентрации такой идеи представлял собой экзистенциализм. Сложилось целое направление «литературы абсурда», в которой видную роль играл «антироман», а также «антидрама» – «театр абсурда». Общим местом этой литературы была заявка на создание таких художественных структур, которые опирались бы на «ничто» как на основополагающее понятие (Роб-Грийе: «истинный писатель должен создать мир, но из ничего, из пыли»⁶ ; Ионеско: «передо мной нет ничего, нет даже этого ничего» ⁷). Основные этапы истории этого направления были отмечены влиянием экзистенциализма, затем структурализма, затем постструктурализма – а это и есть история постмодернизма.

В сверхизбыточном теоретическом обосновании этого движения свое место занимает статья Ролана Барта «Драма, поэма, роман» о романе Ф. Соллерса «Драма». Статья мэтра складывавшегося постмодернизма зафиксировала прежде всего появление «текстов», которые свободны от «так называемых значений» (то бишь от «всего внеположенного»), от «смыслов» и «социальности». А далее – деконструктивизм Ж. Деррида с его идеей «децентрации», то есть исчезновения центра как смысла, как системы, способа извлечения объективной истины.

1. Н. Б. Маньковская,»Париж со змеями» (Введение в эстетику постмодернизма), М., 1995, с. 218.[↩]
2. Там же, с. 162.[↩]
3. Н. Анастасьев,»У слов долгое эхо». – «Вопросы литературы», 1996, N 4, с. 3.[↩]
4. «Литературная газета», 1 февраля 1995 года.[↩]
5. Л. Данилкин, Лицо русской литературы минувшего года в свете «Букера-96». Субъективные заметки. – «Книжное обозрение», 10 декабря 1996 года.[↩]
6. A. Robb-Grillet, Pure nouveau roman, P., 1963, p. 51.[↩]
7. »Le Figaro litteraire», 1967, 29 mai. [↩]