Разговор с товарищами (Письма о литературе)

Как и всякий человек моей профессии, я получаю довольно много рукописей и писем, читаю их, отвечаю, соглашаюсь или спорю. Конечно, в такой переписке немало личного, не представляющего сколько-нибудь широкого общественного или литературного интереса. Однако в иных рукописях начинающих литераторов и бывалых людей, пишущих свои воспоминания, а также во многих читательских письмах нередко ставятся вопросы, имеющие общественное и литературное значение, и когда откликаешься на эти рукописи и отвечаешь на эти письма, то и сам ты в своих ответах затрагиваешь проблемы, выходящие за пределы личной переписки.

Когда я занимался разбором своей переписки на литературные темы, накопившейся за последнее десятилетие, я подумал, что некоторые страницы этих писем могут представить интерес не только для тех, кому они были адресованы, но и для более широкого круга читателей. Ибо, в сущности, на этих страницах в несколько иной форме продолжается все тот же самый разговор вокруг проблем нашей литературы и искусства, который я, подобно другим моим товарищам по профессии, довольно регулярно веду в печати, выступая на страницах газет и журналов с литературными заметками, критическими статьями, рецензиями, воспоминаниями.

Поскольку читатели, которые в данном случае пишут именно тебе, а не другому писателю, довольно часто интересуются обстоятельствами твоей работы и задают вопросы, связанные с теми или иными твоими книгами, – в такой переписке неизбежно занимает довольно много места твоя собственная литературная работа, защита принципов, положенных в ее основу, и самокритика неудач, в тех случаях, когда они ясны тебе самому. Я отобрал некоторые страницы переписки, отражающие и эту сторону дела.

Я столкнулся с тем, как трудно четко разграничить и распределить по темам даже сборник критических статей и рецензий; сделать это со страницами переписки, разумеется, еще труднее. Однако для удобства чтения я все же попробовал подобрать по темам и эти страницы переписки, хотя хорошо сознаю известную условность такого разделения и, может быть, недостаточную точность тех подзаголовков, при помощи которых я пытаюсь дать представление, о чем идет речь.

Остается добавить несколько слов. Я старался отобрать только то, что, на мой взгляд, наиболее существенно, и поэтому не привожу ни одного письма полностью. Адресаты указаны только в некоторых случаях, где это требовало само содержание писем. Письма подобраны не в хронологическом порядке, но я сохранил под ними даты, чтобы читателю было ясно, когда и что было написано.

 

1. ЖИЗНЬ, КНИГИ, ПИСАТЕЛИ

…Что такое счастье?

Счастье – это работа, которую ты любишь и которую хочешь делать хорошо.

Счастье – это женщина, которую ты любишь и понимаешь и которая тебя любит и понимает.

Счастье – это друзья, в которых веришь, знаешь, что они тебя никогда не предадут, и которые верят тебе так же, как ты им.

Счастье – это дети, которых удается воспитывать такими, какими ты их хотел видеть и которые, начиная вырастать, начинают разделять твои взгляды (на самое главное, конечно; на второстепенное – это совсем не обязательно).

Счастье – это чистая совесть перед людьми и обществом. Все, что ты сделал в своей жизни не по совести, недавно или давно, все это, – если ты человек, не потерявший совести, – остается в твоей памяти и мешает тебе быть до конца счастливым. Когда человек честно оценивает свои прошлые поступки – хорошие или дурные, – это украшает его, но самое главное – это с юности знать наперед, что каждый нечестный поступок будет до конца жизни сидеть занозой в твоей совести и потом ты с этим уже ничего не сделаешь.

Наконец, последнее: самое главное в жизни человека – это чувствовать себя нужным другим людям. Чувствовать себя нужным – самое главное счастье в жизни человека; чувствовать себя ненужным – самое главное несчастье в жизни человека. И иногда, когда сам человек, особенно в старости, начинает чувствовать себя ненужным, очень важно помочь ему снова почувствовать себя хоть в какой-то мере нужным людям. И когда мы этого не делаем, то очень часто на наших глазах, и в значительной мере по нашей вине, люди морально умирают гораздо раньше, чем они умирают физически.

Желаю успеха вашему диспуту. И в особенности желаю вам, чтобы на этом диспуте ваши ребята и девушки, думая о своем счастье, не забыли подумать и о счастье окружающих их людей. Собственное счастье, окруженное несчастьем других людей, – это неполноценное счастье. И, воюя за свое счастье, надо воевать за счастье других людей. Без этого весь разговор о том, что мы люди коммунистического общества, – пустая болтовня, больше ничего…

1963

…Борьба за построение коммунистического общества – трудное, очень трудное, больше того – бесконечно трудное дело, и уже само слово «борьба» предполагает, что хорошее борется с плохим, передовое – с отсталым и что все это очень трудно, как и всякая принципиальная борьба, заслуживающая этого названия.

Отодвинем в сторону халтурщиков, спекулянтов, недобросовестных людей; они, к несчастью, попадаются еще и в нашей литературе и искусстве, будем говорить о подавляющем большинстве людей, занимающихся этим делом, – о людях честных, обладающих той или иной мерой дарования, стремящихся принести пользу народу. Если мы не механически произносим слова – социалистический реализм и не просто называем себя людьми социалистического искусства, а вкладываем в эти слова определенное реальное содержание, то перед нами, пишущими о своих современниках, людях первой в мире страны, предпринявшей опыт строительства социализма и коммунизма, встает проблема оценки этих людей. Какими мы, писатели, видим этих людей? В них, в этих людях, есть то, что мы называем пережитками капитализма, есть то, что в них еще осталось от старого мира, что в них еще не вытравлено и что при определенных обстоятельствах способно вспыхнуть и развиваться, как застарелая болезнь. Все это так, и писатель, желающий быть социалистическим реалистом, не может не писать об этом, потому что иначе он будет писать неправду о жизни и людях. Однако в то же время мы говорим, что на наших глазах рождается в новом обществе новый человек. Спрашивается: мы только говорим это или это действительно так? И что такое новый человек? Что это – некий дистиллированный и специально сконструированный для коммунизма человек или это человек, многими корнями своей психологии еще уходящий в старый мир, но рождающий в себе новые качества и свойства, которые постепенно становятся в нем преобладающими. Я думаю, что правилен этот последний ответ и что понимание слов – новый человек – заключается в том, что это человек, в котором новое уже преобладает над старым, подобно тому, как и в новом обществе это новое преобладает над старым, хотя в нем продолжают присутствовать элементы старого, и в благоприятных условиях они, эти старые элементы, способны к развитию, способны на попытки своего рода реванша – и в обществе и в человеке.

Если мы видим в жизни, что новое в обществе и в человеке все больше и больше преобладает над старым, доброе – над злым, хорошее – над плохим, это и есть та жизнеутверждающая точка зрения, без которой невозможно искусство социалистического реализма. Если бы мы этого не видели в жизни, если бы это было не так, то как бы мы ни клялись в том, что мы – социалистические реалисты, коммунисты и т. д., мы были бы людьми, которые, в сущности, не верят в реальность победы старого над новым, то есть не верят в возможность построения коммунизма.

Это и есть тот главный вопрос, на который требуется дать ответ для того, чтобы встать по ту или по эту сторону. Причем писатель, если он действительно писатель, конечно, дает этот ответ не в общей, декларативной форме; он дает этот ответ, описывая жизнь людей, отражая ее как реальность, которая и приводит его к тому или иному выводу. Я глубоко уверен, что реальность нашей жизни, реальность человеческого бытия свидетельствует о том, что в людях новое способно возобладать над старым, – это и происходит на наших глазах. А если взять общество как сумму людей, то это происходит и в обществе. Происходит это непросто, трудно, иногда мучительно, но неуклонно. И вера в эту реальность для меня, как для писателя, и есть вера в возможность построения коммунизма.

Я вовсе не собираюсь подписываться под всеми статьями, опубликованными в нашей печати, под всеми, иногда справедливыми, а иногда и несправедливыми в адрес того или иного писателя упреками критики, но я считаю литературу частью жизни, и мне кажется, что если мы ведем в жизни борьбу нового со старым, то мы не можем не вести этой же борьбы и в литературе. А в литературе тоже есть и новое и старое, в ней есть те же самые родимые пятна капитализма, в ней есть многочисленные психологические корни старого мира. И новое в литературе – это и есть вера в человека, в его способность преодолеть старое и построить новый мир. Если говорить широко, то эта вера и есть новая сущность нашей литературы. И, подобно тому, как в обществе ведется борьба нового со старым, так и в литературе не может не вестись борьбы за это новое качество ее против тех или иных старых ее качеств, связанных с неверием в человека и в его созидательную силу строителя нового мира…

1963

…Вопрос о том, являются ли эти отрицательные черты и типы результатами пережитков капитализма или самозарождаются в социалистическом обществе, – это вопрос, на который в общей форме, боюсь, можно ответить только схоластически. Для того чтобы на него ответить по существу, необходимо соотнести в тех или иных данных, конкретных условиях идеи и принципы развития социалистического общества с практикой осуществления этих идей и принципов, в том числе с практикой неправильного их осуществления, искажения, не забыв при этом такую сторону дела, как субъективные намерения людей и объективные результаты, как добрая и злая воли.

Если понимать пережитки капитализма как нечто раз и навсегда данное, как некую данность, существовавшую до семнадцатого года, с которой мы сличаем факты современной жизни, то, конечно, нельзя все валить на пережитки. Но если видеть в таком, например, явлении, как культ личности, опаснейший пережиток прежних общественных формаций, который в новых формах дал о себе знать в обстановке социалистического строительства, то вопрос о том, самозарождается ли отрицательное в социалистическом обществе или проявление его является новыми результатами очень старых, досоциалистических явлений в общественной жизни, – этот вопрос приобретает сразу очень серьезный и широкий характер.

Я думаю, что из двух ответов в принципе верен второй, а не первый, но для того, чтобы дать этот второй ответ, потребуются глубокие и разносторонние обоснования или, если можно так выразиться, разыскания во всей истории нашего общества…

1956

…Если говорить о своих чувствах к ребятам, девушкам того возраста, в котором наше поколение было накануне войны, очевидно, будет справедливо сказать, что они значительно образованнее нас, может быть, в каких-то вопросах самостоятельнее в своем мышлении, может быть, относятся более критично и трезво к целому ряду несовершенств жизни. Это я считаю их достоинством. А в остальном у меня такое чувство, что, случись беда и упади на их плечи такая же ответственность, какая пала на наши, они не хуже нас справятся с этой ответственностью. Я в этом настолько глубоко убежден, что даже не хочется долго говорить на эту тему. Если бы и в это не верил, жить бы просто не хотелось.

Вы спрашиваете, что я могу сказать о нашей молодежи, как отец о детях. Мне кажется нескромным, когда человек говорит о молодежи, как отец о своих собственных детях. Не слишком ли он много берет на себя, оказываясь в претенциозной роли отца целого поколения? Иногда некоторые наши литераторы и журналисты зря берут на себя эту обязанность говорить в подобном, так сказать, отцовском тоне о молодом поколении.

У меня есть естественная, по-моему, для всякого человека любовь к молодежи, потому что я не представляю себе человека, любящего свою родину и не любящего молодежи. Что же он тогда думает о будущем родины, если он не любит молодежи? Я не представляю себе коммуниста, верящего в победу его идей и не любящего молодежи, – что же он тогда думает о дальнейшем победном движении этих идей? Для того чтобы у нас был общий язык с молодежью, для того чтобы мы говорили по-честному и о том, что нравится, и о том, что не нравится нам в тех или иных действиях, поступках, настроениях молодежи, – у нас самих должна быть готовность не только к критике, но и к самокритике. Надо уметь и слушать, что молодежи не нравится в жизни, работе, поступках твоего поколения, в твоих собственных поступках. Эта формула двуедина. Если готовность не только к критике, но и к самокритике действительное свойство человека и потребность его души, вот тогда и устанавливаются товарищеские отношения между людьми разных поколений.

Мне кажется, что у нас очень интересная и молодая поэзия, и молодая проза и очень много по-настоящему ищущих людей. Ну, а когда человек ищет, когда он старается найти свою дорогу в литературе, при этом думая не о себе прежде всего, а ищет эту дорогу в литературе для того, чтобы сказать нечто важное другим людям, нечто, с его точки зрения, существенное для общества, то на этом пути много сложностей, много трудностей, шероховатостей. Так это было и у нас, в этом я не вижу разницы. Если вспомнить, как мы начинали, мне кажется, что, во-первых, по своему культурному уровню наша молодая литература сейчас выше, и это естественно, это связано с развитием страны. Во-вторых, она выше и по своему профессиональному уровню, начинает с другого уровня, чем мы начинали. Это тоже связано и со временем, и с другим уровнем образования. И, в-третьих, мне просто кажется, что сейчас молодые силы более многочисленны, чем в мое время. Нельзя уже нашу литературу представлять себе, скажем, сейчас без тех имен, которые появились в ней за последние 10 – 15 лет.

Мне кажется, что книги о войне люди, ее не пережившие, читают, когда в этих книгах есть какие-то человеческие, психологические, нравственные проблемы, которые относятся не только к войне, а просто обнажаются во время войны с особенной силой. Для меня, помимо истории войны, о которой я тоже хочу рассказать, существуют такие проблемы, как проблема доверия и недоверия к человеку, как проблема гражданского мужества и гражданской трусости, как проблема дружбы и отсутствие оной, как проблема ответственности за свои слова и безответственности, показухи. На войне это оборачивалось особенно жестоко, кровью. Надо говорить правду, как бы ни была она трудна. Это тоже проблемы, которые я рассматриваю на материале войны. Вот я перечислил вам несколько проблем, которые, как мне кажется, волнуют не только поколение, прошедшее войну, но и поколение, не бывшее на войне…

1966

…Вы по существу отказываете автору в праве выбора как главного героя повести такого человека, какого он выбрал. А почему, собственно? Кто может лишить писателя права написать в первую очередь о таких людях, в то время как другой писатель в первую очередь написал бы о других людях?

В Вашем отзыве прозвучала удивившая меня высокомерная нотка по отношению к герою повести. Он, по Вашим словам, «простой, недалекий человек, способный в своем унижении еще унижаться перед другими». Не могу согласиться с Вами, что способность унижаться или не унижаться перед другими связана только с тем, насколько умен человек и насколько он образован. Бывает, что очень простые люди, необразованные, может быть, в чем-то и неразвитые, не дают себя унижать, не позволяют, а очень образованные и весьма интеллектуальные люди оказываются мастерами самоунижения. Бывает по-всякому. Нравственная сила человека далеко не всегда соответствует его образовательному цензу.

И еще Вы говорите, что страдания интеллектуально развитых людей «во сто крат превышали страдания полуголодного желудка «героя» повести». Откуда вдруг такое высокомерие у Вас, у человека, очевидно, прожившего такую трудную, полную испытаний жизнь? Откуда Вы взяли, что интеллектуальные люди во сто крат больше страдают, чем не интеллектуальные?..

1964

…Мне так же, как и Вам, много приходилось думать над вопросами, связанными с проблемами развития национальных культур в нашей стране. Да и не только в нашей стране, потому что этими проблемами придется, наверное, заниматься и в том далеком будущем, когда Коммунизм победит на всем земном шаре. Все равно эти проблемы, приобретая новые формы, будут существовать и тогда, к ним и тогда нужно будет подходить очень разумно, осторожно, а не рубить все с плеча, как делаете Вы в своем письме.

Давайте зададим себе один простой вопрос. Вот мы с Вами люди, для которых русский язык является родным языком. И Вы, взяв это как данность, очень легко подходите к вопросу об отказе от родного языка и замене его русским. Но представьте себе, что в будущем коммунистическом обществе (предположим себе это хоть на минуту) общечеловеческим языком был бы избран, скажем, один из языков, на котором в настоящее время говорит наибольшее число людей на земном шаре, ну, например, английский или китайский, и Вам пришлось бы, по Вашей концепции, для пользы дела отказаться от своего родного языка и перейти на английский или китайский язык. Как только Вы себя, не других, а именно себя, поставите в такое положение, я думаю, для Вас сразу эта проблема поднимется в полный рост, и Вы почувствуете, что она не так-то проста для любого человека, представителя большой или малой нации.

Это первое, что мне хотелось Вам сказать.

Второе. Нельзя так скоропалительно судить о том, какой язык имеет перспективы в будущем, какой не имеет. Вы, например, отзываетесь о башкирском языке как о языке бесперспективном. Я не хочу даже вступать с Вами в спор по этому вопросу, хочу только, чтобы Вы сначала задумались над следующим: башкирский язык, татарский язык, узбекский язык, казахский язык, туркменский язык, азербайджанский язык и еще целый ряд языков нашей страны принадлежит к одной и той же группе тюркских языков. Только в нашей стране на этих языках, понимая друг друга, в общем-то, без перевода, разговаривают свыше двадцати миллионов людей. Но этим дело не ограничивается. К этой же группе языков принадлежат такие языки, как турецкий, и некоторые другие, на которых тоже разговаривают десятки миллионов людей. Итак, на языках этой группы в мире разговаривают несколько десятков миллионов людей, а Вы уже с маху заявляете о бесперспективности одного из языков, принадлежащих к этой группе. Не кажется ли Вам, что Вы и здесь рубите сплеча? Мне думается, что путь к общечеловеческому единому языку – путь долгий и сложный, рассчитанный на многие десятилетия и, очевидно, столетия, подчеркиваю – столетия, и ничего нет более вредного для нашего коммунистического дела, чем искусственно давить в этом вопросе, чем искусственно торопить. Так ребенок не рождается, так получаются только выкидыши…

1962

…Вы задаете три вопроса.

Первый. Может ли писатель печатать свое произведение без перекройки? – Да.

Второй. Можно ли показывать людей такими, какими они есть, с их положительными и отрицательными качествами? – Да, конечно.

Третий. Может ли писатель обличать порок, не боясь, что его обвинят в пасквиле на советского человека, на руководство? – Да, конечно.

Вместе с тем хотел бы остановиться на понимании слова «перекройка». Вот я редактор журнала «Новый мир», мне приносят роман. Мне и нескольким другим писателям, моим товарищам по редакционной коллегии, он кажется в принципе интересным, но затянутым, местами неудачным, местами безвкусным. Мы советуем автору сократить роман, некоторые вещи переписать наново для пользы дела; стараемся объяснить, почему те или иные места отмечены печатью дурного вкуса, советуем, что с ними делать. Автор соглашается с нами или не соглашается. В первом случае он продолжает работать над романом; во втором случае он отказывается от этой работы, и нам предстоит принимать новое решение – печатать ли роман с теми изъянами, которые есть в нем, на наш взгляд, или отказаться от него? Мы можем сделать и то и другое, это дело нашей совести, это вопрос нашей оценки романа – насколько велики его достоинства, несмотря на те или иные остающиеся в нем не исправленные автором недостатки.

Этот процесс мне кажется закономерным, – он называется редактурой. Мы не можем и не хотим отнять у автора право распоряжаться своим произведением, но мы не можем и не хотим отнять право у писателей, входящих в редколлегию журналов, распоряжаться своей подписью под журналом. Стало быть, каждый случай следует рассматривать конкретно, причем «все люди – человеки», и в одном случае может оказаться не прав писатель, принесший рукопись, а в другом случае – писатель, выступивший в роли ценителя и редактора этой рукописи…

Конечно, писатель может много раз переделывать свое произведение и, я бы добавил, должен быть благодарен людям, которые подсказали ему пути к улучшению этого произведения, так бывает (я лично нескольким товарищам-писателям благодарен на всю жизнь за такую творческую подсказку), но писатель не может и не должен «перекраивать» по принуждению, ничего хорошего из этого не получается.

Теперь еще один вопрос. Вы говорите, что стиль писателя, форма и художественное обрамление произведения – дело вкуса писателя, дело его творческой интуиции. Вообще говоря, это верно, но и тут, мне кажется, писатель не должен считать свое собственное суждение о собственном вкусе истиной в последней инстанции. Мы нередко проявляем дурной вкус, обманываемся, иногда нам кажется, что мы написали что-то особенно хорошее, а потом сами читаем это с удивлением, и часто редактор с хорошим вкусом и пониманием индивидуальности того писателя, которого он редактирует, может подсказать много очень полезного. Так что и тут, видимо, разные конкретные случаи дают разный материал для суждений…

1956

…Литература и литературная критика – сложный вопрос. И в оценке тех или иных явлений критики 20 – 30-х годов, людей той эпохи нельзя брать отторженно от всего круга их деятельности, рассматривая их только как доброжелателей или недоброжелателей Булгакова. И среди принципиальных противников, и среди принципиальных сторонников Булгакова были очень разные люди, и их нельзя мерить только меркой их отношения к Булгакову. Иначе легко впасть во всякого рода исторические несправедливости, хотя бы эмоционально и вызванные тем, что судьба разбираемого в книге автора несла на себе печать трагизма.

Был или не был Маяковский на «Днях Турбиных», более или менее дружелюбно разговаривали они с Булгаковым при личных встречах – все это не меняет сущности дела. Маяковский, исходя из своих тогдашних литературно-политических позиций, не мог не быть решительным литературным противником Булгакова – это было бы противоестественно, и все это нет никакой нужды смягчать.

Я беру Маяковского просто как пример. Многие другие люди в ту эпоху не могли не быть литературными противниками Булгакова, но все это не означало, что кто-то вправе был наложить на уста Булгакова печать молчания и создать вокруг него обстановку, которая объективно мешала этому крупному писателю найти общий язык с эпохой. Говоря «эпоха», я имею в виду эпоху строительства социализма во всех ее сложностях.

Мне также думается, что, защищая Булгакова в связи с «Белой гвардией» от обвинений в чуждости, антисоветскости, контрреволюционности, Вы пытаетесь доказать недоказуемое – близость Булгакова к общепринятым у нас взглядам на революцию и гражданскую войну. Он в этом романе далек от общепринятых взглядов. В чем-то слеп, в чем-то удивительно прозорлив, не контрреволюционен ни в коем случае. Но, повторяю, далек. Конечно, этот роман – роман человека, презиравшего контрреволюционную шваль, но это роман не о революции, а о крестном пути русской интеллигенции в ходе революции, да вдобавок еще в специфических условиях гражданской войны на Украине…

1965

…Проблема «Дней Турбиных» во МХАТе и всех общественных резонансов, которые были связаны с этой проблемой, куда сложнее, чем она может показаться сейчас. У меня иногда такое ощущение, что Вы 26-й и 27-й год ощущаете как 56-й и 66-й. Между тем эти годы отделены от Перекопа всего шестью годами, от освобождения Владивостока – четырьмя, и проблема борьбы, стоявшая перед Советским государством в то время, – это ведь проблема не только борьбы с обывателем, или внутренним эмигрантом, или с людьми, мечтавшими о реставрации царского строя, или с людьми, склонными считать, что не следовало идти дальше Февральской революции, надо было остановиться на ней… Это проблема, связанная еще и с положением государства, власти, партии в крестьянской стране, в которой, добавим, в эти годы вырастал новый кулак, и этот кулак при соответствующей ситуации скорей пошел бы за Петлюрой, чем за советской властью. В общем, проблем – много. Да к ним прибавляется еще проблема абсолютного подавляющего военного превосходства окружающего буржуазного мира над нами. Не допускаете ли Вы мысли, что в этой обстановке, скажем, Луначарский мог колебаться в оценках «Дней Турбиных», учитывая все давления с разных сторон и реакцию, которую вызвал спектакль, и проч. и проч., а не только насиловал себя, предъявляя те или иные обвинения Булгакову в связи с «Днями Турбиных». Словом, на этом конкретном примере мне кажется, что у Вас где-то не хватает ощущения времени, остроты борьбы, которая в это время происходила.

Мне кажется, что Вы также упрощаете и картину литературного процесса, литературной жизни. Я не зову Вас к синодикам или к телефонным книгам. Но задумайтесь над такой стороной вопроса: были книги, пьесы, решавшие проблему – старая интеллигенция – советская власть – революция на другом материале, чем Булгаков. Была ведь не только проблема развала белого движения, ухода из белого движения… Была проблема сотрудничества с советской властью, с революцией, мера этого сотрудничества, сложность этого сотрудничества, в частности, для тех десятков тысяч бывших офицеров, которые служили в Советской Армии, причем половина из них до первой мировой войны были учителями и стали во время нее прапорщиками военного времени. О чем я говорю? Не о том, чтобы выдвигать какие-то необоснованные требования к «Белой гвардии» Булгакова, а о том, что роман этот создавался не в безвоздушном пространстве, что целые поросли писателей, целая литература, значительная часть литературы думала о судьбах интеллигенции в годы революции, гражданской войны, нэпа. Думал Бабель, думал Олеша, думал Всеволод Иванов, думал Алексей Толстой, думал Эренбург, думал Лавренев в «Разломе» и Тренев в «Любови Яровой», если брать драматургию. И то, что кому-то было не только дано, но и передано, а иногда многажды передано в литературной критике, в похвалах, не освобождает Вас от необходимости соблюдать истинные пропорции в литературном анализе, не освобождает Вас от обязанности дать фигуру Булгакова на фоне литературы. Об этом можно писать лаконично, но это должно быть ясно…

1967

…Александра Серафимовича Серафимовича я глубоко уважал, но крайне редко встречался с ним, да и то главным образом видел его в президиумах наших писательских собраний и обсуждений. В редакционной работе мне не доводилось с ним сталкиваться, а подойти к нему познакомиться в довоенные годы не приходило в голову. Я ведь был в то время совсем молодым, начинающим писателем.

Единственно, что отчетливо сохранилось в памяти, это совместная поездка с Александром Серафимовичем в сентябре или начале октября 1943 года в Третью армию, которой командовал тогда Александр Васильевич Горбатов. После освобождения ею Орла армия стояла, помнится, юго-западнее Орла, главным образом, во всяком случае, если говорить о большинстве частей ее и соединений, – во втором эшелоне. Армия отдыхала и пополнялась.

Армейская газета Третьей армии, в которой работал тогда критик Семен Трегуб, проявила хорошую инициативу и, воспользовавшись этим затишьем, организовала поездку в армию группы московских писателей, главным образом известных, немолодых, не входивших во время войны в число военных корреспондентов. В этой группе, насколько мне не изменяет память, были Константин Александрович Федин, Всеволод Вячеславович Иванов, Борис Леонидович Пастернак и Александр Серафимович Серафимович, к тому времени шагнувший уже в такой возраст, что, казалось бы, для него не могло быть и речи о поездке на фронт.

Однако он с охотой откликнулся на первый же разговор об этом, очень захотел поехать и настоял на своем.

Поездка писателей в Третью армию, как мне кажется, продолжалась что-то около двух недель или десяти дней. Так случилось, что я тоже участвовал в этой поездке первые три-четыре дня, после чего уехал выполнять другое задание редакции «Красной звезды», в которой я работал.

Ехали мы из Москвы на машине, кажется, на «додж ¾». Возможно, с нами шла еще и «эмка» или «виллис»; не помню, сидел ли Александр Серафимович в кабине «доджа» или ехал в «эмке» или «виллисе». Во всяком случае, ехали все вместе. Ехали через Карачев, потом свернули на фронтовые дороги.

Помню то состояние глубокого уважения к Александру Серафимовичу, в котором я тогда находился. Мне было тогда двадцать семь лет, и я испытывал молодое изумление перед этим человеком, казавшимся мне тогда таким бесконечно старым по возрасту, что у меня в голове с трудом сочетались слова: Серафимович и фронтовая поездка.

Однако все так оно и было: Серафимович совершал фронтовую поездку, может быть, вспоминая в эти дни свое участие в гражданской войне, на которой он был военным корреспондентом – тоже уже в далеко не молодом возрасте.

Помимо живого, доброго, страстного интереса ко всему, что видел Серафимович в армии, у него была еще одна постоянная забота: не дать спутникам почувствовать свой возраст, не позволить им, в силу этого возраста, что-то сократить в нашей программе, или отменить, или устроить лишний отдых или привал, или раньше устроиться на ночлег, или позже встать для того, чтобы заниматься делами.

Помню, как на все вопросы, как он себя чувствует, он неизменно отвечал одним словом: «великолепно». Надо было видеть при этом его торжествующую улыбку. Он в самом деле хорошо себя чувствовал в эту поездку и очень радовался этому.

Когда же его спрашивали: не надо ли сделать привал, не хочет ли он отдохнуть, не стоит ли отложить следующий переезд до следующего дня, – он неизменно отвечал кратко и решительно: «ни в коем случае». Всегда одной и той же формулой, при всей его доброте, звучавшей в его устах довольно категорически.

Не могу через столько лет припомнить всех подробностей первых трех-четырех дней этой поездки. Могу только сказать, что мы все, люди разных возрастов, темпераментов, литературных вкусов, все, кто участвовал в этой поездке, испытывали дружное чувство восхищения перед Серафимовичем. И что гораздо важней – это чувство восхищения и какого-то восторженного удивления испытывали солдаты и офицеры тех частей, где выступал в эти дни Серафимович, где он бывал.

В этом глубоком старике была какая-то удивительная чистота и нравственное величие, которое с особенной остротой ощущают воюющие люди…

1967

В. П. АСТАФЬЕВУ

…Таланту радуешься по-разному: если не потерял чувства справедливости, то радуешься таланту и тогда, когда он тебе далек и даже в чем-то чужд;