Работы тартуских литературоведов

«Ученые записки Тартуского государственного университета. Труды по русской и славянской филологии» (I – VI, 1958 – 1963).

Перед нами труды по русской и славянской филологии Тартуского университета – шесть сборников, появившихся в последние годы (на обложках сборников указано, что они выходят с 1893 года; тем самым подчеркнута их связь с традициями передовой дореволюционной науки). В нашей рецензии мы остановимся на том, как в этих сборниках, выходящих с 1959 года под редакцией Б. Егорова, освещаются проблемы русской классической литературы XIX века.

Читая статьи по русской классической литературе, напечатанные в сборниках, убеждаешься в том, что это не просто «разрозненные» работы, посвященные творчеству отдельных писателей, – авторы ставят перед собой четкие исследовательские задачи, выбор которых определяется общими путями развития советского литературоведения.

Не ограничиваясь изучением великих русских писателей-классиков, советские ученые чрезвычайно много сделали для исследования литературного процесса в целом; при этом они «воскресили» забытые имена второстепенных авторов, в особенности тех из них, которые были связаны с вольнолюбивой линией русской литературы. Тартуским ученым, занимающимся русской классической литературой, также удалось удачно «воскресить» ряд забытых писателей и критиков, преимущественно принадлежащих к декабристскому и революционно-демократическому лагерям.

Это, пожалуй, и является главной областью научных интересов тартуских исследователей. Вместе с тем они стремятся поставить животрепещущие и до сих пор еще в значительной мере дискуссионные вопросы нашей науки – о смене литературных направлений, о природе и эволюции русского реализма. И наконец, есть еще одна проблема, сделавшаяся предметом тщательного изучения тартуских ученых, – проблема плодотворного влияния вашей классической литературы на позднейшее развитие русского и эстонского искусства слова.

Таким образом, труды тартуских филологов, посвященные русской классической литературе, отличаются научной целеустремленностью. Эта целеустремленность характерна, например, для занимающих очень значительное место в сборниках интересных и фундаментальных работ Ю. Лотмана. Еще в 1958 году в качестве отдельного выпуска «ученых записок» была напечатана монография Ю. Лотмана «Андрей Сергеевич Кайсаров и литературно-общественная борьба его времени». В ней был впервые воссоздан облик «незаслуженно забытого» Кайсарова – общественного и литературного деятеля начала XIX века, профессора-партизана, героически погибшего во время Отечественной войны 1812 года, автора диссертации «О необходимости освобождения рабов в России». Ю. Лотман изучил общественные позиции и литературные взгляды Кайсарова, его труд «Славянская и российская мифология», а также его деятельность в качестве профессора Дерптского университета¹. В 1959 году появилась другая работа Ю. Лотмана – «Матвей Александрович Дмитриев-Мамонов – поэт, публицист и общественный деятель», где опять-таки предметом изучения стал забытый деятель – организатор декабристского ордена русских рыцарей. В работе прослеживается эволюция взглядов Дмитриева-Мамонова от «периода веры в освободительные намерения правительства» до республиканской идеологии. Истории декабристской общественной мысли и литературы посвящена и третья большая работа Ю. Лотмана – «П. А. Вяземский и движение декабристов» (1960). На основе рукописных фондов и новых данных о движении декабристов автор значительно расширил характеристику вольнолюбивых взглядов раннего Вяземского, данную в старой работе Н. Кутанова (С. Н. Дурылина) «Декабрист без декабря». При этом он верно наметил «своеобразную черту в позиции» Вяземского в карамзинизме, подчеркнув, что в среде арзамасцев Вяземский «выделялся прочностью связей с просветительской традицией XVIII в.» и что это резко отделяло его от идейно-теоретических установок Жуковского, Блудова и Дашкова.

Однако все эти работы Ю. Лотмана посвящены преимущественно историческим проблемам и только временами соприкасаются с историей литературы. Показательно, что в работе о Дмитриеве-Мамонове автор лишь отмечает влияние Державина и С. Боброва на совершенно неизученную поэзию этого забытого писателя, а также выделяет в ней «тему гения», но сколько-нибудь подробного освещения поэзия Дмитриева-Мамонова не получает, в частности остается неясным, к какому художественному направлению можно ее отнести.

Иной характер имеют последние работы Ю. Лотмана, в которых он обращается к исследованию историко-литературных проблем. В статье «Пути развития русской прозы 1800-х – 1810-х годов» (1961) исследователь изучает судьбу основных жанров прозы XVIII века в этот исторический период (сатирического журнала, философского романа) и особенно подробно останавливается на идейной и художественной эволюции прозы Карамзина. Анализ этой эволюции представляет большой интерес. Ю. Лотман убедительно доказывает, что на протяжении работы над «Историей государства Российского» Карамзин, оставаясь сторонником самодержавия, в то же время все более сосредоточивал свое внимание на «опасности деспотизма» (особенно в IX томе «Истории»), что знаменовало собой «определенный и глубокий сдвиг в его миросозерцании», который до сих пор «не учитывается исследователями». В период работы Карамзина над «Историей» проходила и художественная эволюция его прозы. Карамзин преодолевал «субъективизм», свойственный его более ранней прозе, и «достиг этой цели, слив свою точку зрения с летописной». В результате «История государства Российского» обогатила русскую литературу «нескончаемой цепью характеров», и этот художественный опыт Карамзина был учтен позднейшими писателями, в частности Рылеевым и А. К. Толстым.

Вызывает, однако, удивление, что в схеме развития русской прозы 1800 – 1810-х годов даже не упоминается имя К. Н. Батюшкова, создавшего именно в это время целый ряд замечательных художественных очерков («Прогулка в Академию художеств», «Вечер у Кантемира» и др.). По нашему мнению, Батюшков-прозаик, значительно отошедший от традиции, Карамзина и вступивший на реалистический путь, был ближайшим предшественником Пушкина-прозаика, – во всяком случае, намечая схему развития русской прозы начала XIX века, следовало сказать об идейно насыщенных и художественно ярких очерках этого писателя.

Своеобразна концепция работы Ю. Лотмана «Истоки «толстовского направления» в русской литературе 1830-х годов»» (1962). Корни толстовской идеи возвращения к патриархальным формам жизни и стремления Толстого видеть людей освобожденными «от политической структуры вообще» Ю. Лотман усматривает в таких произведениях, как «Цыганы» Пушкина, «Мцыри» Лермонтова, «Тарас Бульба» и «Рим» Гоголя, и даже в русской живописи – в знаменитой картине А. А. Иванова «Явление мессии народу». Ю. Лотман считает, что от Пушкина, Лермонтова и Гоголя шла не только линия к «натуральной школе», но и линия, приводящая к творчеству Толстого, причем обе линии «придерживались реалистического художественного метода«. Концепция эта интересна и, вероятно, в основных чертах верна, но ее конкретная разработка вызывает серьезные возражения.

Прежде всего крайне спорной и зыбкой представляется трактовка Ю. Лотманом пушкинских «Цыган». Автор связывает возникновение этой поэмы с тем, что «в Кишиневе, под влиянием декабристских друзей, Пушкин испытал серьезное воздействие идей просвещения, особенно в его радикально-демократическом (Руссо) варианте». Потому-то замысел поэмы строился на контрасте «естественной» жизни цыганского табора и «противоестественной» цивилизации». Этот замысел был якобы не романтическим, а просветительским. Однако затем начался идейный кризис Пушкина 1823 года, когда поэт, наблюдавший подавление революционного движения на Западе Священным союзом, пришел к настроениям разочарования. Только после этого закономерно возник пессимистический эпилог поэмы, завершенный словами: «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет». «Охваченный раздумьями переходного периода, Пушкин склонен видеть трагическое несовершенство в самой природе человека», – пишет Ю. Лотман и приходит к мысли, что «лишь в момент идейного кризиса и сомнений в просветительских идеалах на поэму наслоились краски, внешне (?) напоминающие романтические». Отсюда следует совершенно парадоксальный вывод, что «преодоление романтизма» Пушкиным «произошло не в ходе работы над «Цыганами», а ранее» и что романтический период в творчестве Пушкина не был «глубоким».

Эта концепция не находит ни малейшего подтверждения в хронологии творчества Пушкина. У нас нет решительно никаких сведений о том, что замысел «Цыган» возник до кризиса, произошедшего в сознании Пушкина в 1823 году. Напротив, мы знаем, что Пушкин начал писать «Цыган» между 1 – 12 января 1824 года, причем именно в это время он составил план поэмы, заключающий все центральные моменты художественного повествования². Замысел поэмы возник не до, а после того, как были написаны произведения Пушкина, отразившие его идейный кризис, – стихотворения «Демон» (октябрь-ноябрь 1823 года³) и «Свободы сеятель пустынный» (ранняя редакция стихотворения относится к июлю – октябрю 1823 года, а окончательная – к ноябрю 1823 года⁴).Таким образом, вся поэма, а не только ее финал и эпилог, была выражением идейного кризиса Пушкина. К тому же нельзя считать эпилог «Цыган» каким-то романтическим «привеском» к поэме. Строки «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет» формулировали очень важную, глубоко романтическую тему южных поэм Пушкина, развернутую, например, в «Бахчисарайском фонтане» (вспомним Зарему с ее трагедией ревности, рожденную «для страсти» и говорящую с Марией «языком мучительных страстей»). Поэма «Цыганы» развивает ту же тему. Уже в начале повествования Пушкин, говоря об Алеко: «Но, боже! как играли страсти его послушною душой!» – предсказывает их дальнейшее губительное влияние на судьбу героя поэмы: «Давно ль, на долго ль усмирели? Они проснутся: погоди!» Тем самым оказываются вполне подготовленными и оправданными и сюжетная кульминация поэмы (Алеко убивает Земфиру из ревности), и ее заключительный вывод о «роковой» и всеобщей силе страстей. Страсти делают несчастными и ревнивца и убийцу Алеко, и погибающую из-за своей неожиданно пришедшей к ней любви Земфиру.

Замысел «Цыган» и вся поэма в целом были, бесспорно, романтическими, хотя в нее и органически вошла просветительская тема свободных патриархальных нравов. Кроме того, нельзя не учитывать, что в поэме содержится не только известная идеализация этих нравов, но и, как писал Д. Благой, антируссоистская мысль о невозможности «для цивилизованного человека – типичного представителя молодого поколения начала XIX века – вернуться назад в природу» ⁵. Бросается также в глаза, что Ю. Лотман не учитывает главных стилевых черт поэмы (показательно, что, связывая поэму с философией Руссо, он вообще не упоминает имя Байрона – создателя жанра романтической поэмы). Ю. Лотман справедливо указывает на то, что в поэтике «Цыган» уже есть некоторые неромантические черты (в частности, «герой произведения не является alter ego самого автора»), но вопрос о стиле «Цыган» им почти не ставится. Между тем, несмотря на то, что поэма «Цыганы» – это шаг Пушкина к реализму, по своей поэтике она, в общем, осталась романтическим произведением.

Можно также возражать против даваемой Ю. Лотманом художественной характеристики поэмы Лермонтова «Мцыри». «Мы не видим в «Мцыри» основных стилеобразующих черт романтизма», – пишет Ю. Лотман, без веских аргументов связывая образ Мцыри с философской прозой XVIII века. Но достаточно непредвзято прочитать поэму Лермонтова, чтобы почувствовать, что перед нами именно романтическое произведение, художественная ткань которого решительно отличается от стилевой системы «Героя нашего времени». То же показывает и научный анализ стиля «Мцыри», в котором мы находим главные художественные элементы романтических поэм.

Таким образом, разрабатывая интересную и плодотворную концепцию, Ю. Лотман в конкретном анализе иногда вступает в противоречие с биографическими и художественными фактами, недостаточно учитывает особенности стиля изучаемых произведений и переоценивает роль традиции XVIII века в русской литературе первой половины XIX века, литературе, которая в своем существе была новаторской. Однако в целом работы Ю. Лотмана производят очень благоприятное впечатление. Это работы вдумчивого и талантливого ученого, стремящегося идти по новым, неисхоженным путям и обосновать свои выводы на весьма обширном и свежем историческом и историко-литературном материале⁶.

То же следует сказать о статьях Б. Егорова, посвященных истории русской критики 40 – 60-х годов. Еще в 1958 году в статье «Критическая деятельность А. И. Рыжова» автор поставил перед собой задачу, которая определила направление его дальнейших исследований: он настаивал на необходимости изучить критическую деятельность «не только корифеев, но и рядовых участников журнальной борьбы, чьи имена забыты или даже потеряны». В своей статье Б. Егоров на совершенно новом материале осветил деятельность одного из «товарищей по оружию» Добролюбова и Чернышевского, Полемизируя с характеристикой Рыжова как консерватора, Б. Егоров отмечает его демократические тенденции и в то же время подчеркивает, что он «не стал до конца последовательным демократом». За этой работой появились статьи: «В. Р. Зотов – критик и публицист 1850-х гг.» (1959), где одним из главных предметов изучения Б. Егорова стала оценка Зотовым Некрасова, в которой он «ближе всего подошел к принципам демократической критики», «М. Л. Михайлов- критик» (1961), где впервые анализируется критический путь выдающегося революционного поэта – его «закономерная эволюция честного и зоркого демократа в условиях бурной общественной эпохи 60-х годов», и «С. С. Дудышкин – критик» (1962), где опять-таки впервые рассматривается деятельность забытого критика, который на протяжении почти двадцати лет был сотрудником «Отечественных записок» и, будучи либералом, все же «в условиях 1860-х годов… стал более нетерпимым к крепостничеству и самодержавному строю в России».

Но особенно интересны две большие работы Б. Егорова: «Аполлон Григорьев – критик» (статья 1, 1960 и статья 2, 1961) и «В. П. Боткин – литератор и критик» (статья 1, 1963). В первой из них исследователь отмечает, что «не было ни одного более или менее обстоятельного марксистского труда о Григорьеве, где бы в полной мере привлекалось обширное наследие критика, богатые архивные материалы, где бы эволюция идей критика была рассмотрена на фоне движения общественной мысли в России». Широко и полно рассматривая деятельность одного из наиболее самобытных и блестящих русских критиков, Б. Егоров не только определяет «общие принципы литературно-критического метода Ап. Григорьева», но и прослеживает «эволюцию отдельных черт этого метода». Автор указывает, что мощный общественный подъем середины 50-х годов привел к тому, что «главным критерием подлинного искусства» стало для Григорьева «понятие жизненной правды». Показывая глубокое отличие взглядов Григорьева от идеологии революционных демократов и его борьбу с нею, определявшуюся тем, что «Григорьев так и не поверил, даже в условиях революционной ситуации, в закономерность коренной ломки общественных отношений», Б. Егоров вместе с тем подробно останавливается на позитивной роли критической деятельности Григорьева.

Следует, впрочем, отметить, что, анализируя эстетические взгляды критика, автор не связывает эти взгляды с их конкретным воплощением – с поэзией Григорьева, которая не только впитала в себя влияния Лермонтова, Некрасова и других русских поэтов, но и была самобытным и в высшей степени примечательным художественным явлением. Между тем постановка этой проблемы позволила бы ответить на вопрос, расходилась ли конкретная художественная практика Григорьева с его критическими воззрениями или мы имеем в них эстетическую основу поэзии Григорьева.

В статье о Боткине Б. Егоров стремится впервые рассмотреть творческий путь этого литератора и критика. Этот путь автор показывает во всей его конкретно-исторической сложности. Одна из основных проблем статьи – сильное влияние Белинского на Боткина; вместе с тем в ней подчеркнуты глубокие расхождения либерала Боткина и революционного демократа Белинского, наиболее ярко выявившиеся в оценке «Записок охотника» Тургенева, к которым Белинский подходил с общественной, антикрепостнической точки зрения, а Боткин применял к ним лишь художественно-эстетический критерий.

К разобранным нами статьям примыкают интересные работы, посвященные связям русской классической литературы XIX века с русской литературой начала XX века, – статьи В. Беззубова «Лев Толстой и Леонид Андреев», в которой автор отмечает «общую направленность интересов» двух писателей и вместе с тем резкую полемику Андреева с Толстым, и «А. Чехов и Леонид Андреев», в которой автор выделяет «три основных периода, когда чеховское творчество оказало наибольшее воздействие на Андреева». В этом же плане построена и статья З. Минц «Ал. Блок и Л. Н. Толстой», где автор приходит к выводу, что «без длительного и глубокого освоения традиций XIX века (в частности – толстовских) Блоком 1907 – 8 гг. не было бы и Блока «Двенадцати». Все эти статьи часто сопровождаются ценными публикациями. Так, В. Беззубое по материалам архива Пушкинского дома публикует неизвестную речь Леонида Андреева о Льве Толстом.

В сборниках поставлены и некоторые теоретические проблемы. В 1960 году здесь была опубликована статья, написанная тремя авторами – Ю. Лотманом, Б. Егоровым и З. Минц, – «Основные этапы развития русского реализма». Авторы статьи создали свою схему развития русской реалистической литературы. Оно связывается ими с развитием демократической мысли в России, в частности, усиление реалистических тенденций в творчестве писателей-декабристов было обусловлено, по мнению авторов, накоплением в их мировоззрении «черт демократизма». Многое в предложенной схеме свежо и ново. Интересно замечание о воздействии народнической идеологии на поэмы Некрасова, посвященные Трубецкой и Волконской, и о дальнейшем преодолении этих тенденций в таких «глубоко реалистических произведениях» Некрасова, как «Современники» и «Пир на весь мир». Однако намеченная авторами схема имеет и известные слабости. Неоправданно мало места в ней уделено реализму Л. Толстого и вовсе не упоминается Крылов. Очень спорной представляется мысль о том, что в «Пиковой даме» Пушкина Германн и старуха олицетворяют «два сталкивающихся исторических этапа». К этому следует добавить, что проблемы смены жанров и вообще художественных форм, эстетической ценности тех или иных реалистических произведений, литературного языка и т. п. остаются вне поля зрения авторов статьи.

Есть в рецензируемых сборниках и проблемы, выбор которых определяется местными, специфическими условиями работы Тартуского университета. Это, во-первых, анализ «ливонской темы» в русской литературе. В 1960 году появилась статья С. Исакова «О ливонской теме в русской литературе 1820 – 1830-х годов», в которой было показано, что «ливонская тема» сформировалась в первую очередь в творчестве писателей-декабристов и что «русские писатели относились с неизменным сочувствием к эстонцам й… обличали в своих произведениях основных угнетателей балтийских народов – остзейских баронов». Эту линию изучения продолжает другая статья того же С. Исакова «Прибалтика в русской литературе второй половины 1830-х – 1850-х годов» (1962), где исследуются многие забытые произведения русских писателей о Прибалтике, причем характеризуются два конкретных метода ее изображения – прогрессивный, идущий от писателей-декабристов, и реакционный, выразившийся, например, в произведениях Булгарина, занимавшего по отношению к прибалтийским народам явно шовинистическую позицию. С «ливонской темой» в сборниках связан и ряд публикаций, например публикации отрывка статьи «Ливония» декабриста А. А. Бестужева-Марлинского и статьи П. А. Вяземского «Несколько вопросов об Эстонии».

С другой стороны, в сборниках видное место занимает очень важная проблема связей русской и эстонской литератур. Внимание исследователей, в частности, привлекает история переводов произведений русских писателей на эстонский язык. Еще в 1958 году в сборниках появилась статья В. Адамса «Евгений Онегин» на эстонском языке», в которой подчеркивалось, что переводы «Онегина» стимулируют оригинальное художественное творчество эстонских поэтов. Весьма фундаментальный характер имеет новейшая работа С. Исакова и М. Алехиной «Русская литература в Эстонии в 1880-е годы» (1963). Указывая на то, что в нашем литературоведении «совершенно отсутствуют исследования о «проникновении» русской литературы в Эстонию», авторы статьи приводят интересные сведения о появлении в 1880-х годах на страницах эстонской печати первых обзоров истории русской литературы и о переводах в эту пору на эстонский язык произведений Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Л. Толстого и др. Любопытно, что наиболее известным писателем в Эстонии 1880-х годов являлся Тургенев, а самым популярным его произведением были знаменитые «Стихотворения в прозе». Авторы приходят к выводу, что именно на 1880-е годы падает «первый период живого интереса к русской литературе в Эстонии, первый период активизации переводческой деятельности, ставившей целью ознакомить эстонского читателя с достижениями русской словесности».

Мы уже упоминали о публикациях и сообщениях, печатаемых в сборниках. В этом отношении в каждом из них можно найти много нового и ценного. Интересны историко-литературные заметки Ю. Лотмана, где, например, доказывается, что вступительная арзамасская речь Дениса Давыдова, напечатанная в известном сборнике «Арзамас» и арзамасские протоколы», на самом деле ему не принадлежит и представляет собой слегка измененную речь Андрея Тургенева, произнесенную им на заседании «Дружеского литературного общества» в 1801 году, что Пушкин читал знаменитого деятеля французской революции Сен-Жюста (мысли и фразеология Сен-Жюста отразились в стихотворениях поэта «К морю» и «Наполеон»). Содержательна заметка П. Рейфмана о статье «Кесари», в которой автор говорит о «безусловной принадлежности» этой работы Белинскому. В сборниках опубликованы материалы из архива Ап. Григорьева (публикация Б. Егорова) и забытая статья о Т. Г. Шевченко, комментатор которой П. Рейфман, убедительно доказывает, что она принадлежит Лескову. Особенно интересна появившаяся в 1963 году в сборнике публикация погибшего во время Великой Отечественной войны от лишений в блокированном Ленинграде В. Фурсенко – «Сочувственник» А. Н. Радищева А. М. Кутузов и его письма к И. П. Тургеневу», проливающая свет на идейную позицию одного из московских масонов, видного деятеля либерально-дворянской оппозиции времен Екатерины II, которому Радищев посвятил «Путешествие из Петербурга в Москву» и «Житие Федора Васильевича Ушакова».

В целом труды тартуских филологов отвечают современным требованиям, предъявляемым к советскому литературоведению. Серьезное конкретно-историческое изучение большого (в том числе и архивного) литературного материала, стремление осветить еще не исследованные темы и создать новые плодотворные концепции – вот что характерно для рецензируемых сборников. Уместно сделать лишь одно общее замечание. В сборниках мало таких статей, в которых исследование велось бы на «живой», художественной ткани произведения и затрагивались бы проблемы стиля. Исключение представляет напечатанная в 1962 году статья В. Адамса «Природоописания у Н. В. Гоголя» (только зачем было изобретать такое «неудобное» слово, почему не сказать – описания природы?). В статье дан анализ мастерства Гоголя-пейзажиста на разных этапах его творчества – от юношеских опытов до второго тома «Мертвых душ», а также проведено сравнение описаний природы у Гоголя и Карамзина. Несмотря на большую сжатость изложения, статья вносит новые интересные моменты в изучение художественной манеры Гоголя. Но исследований этого типа в сборниках, как было сказано, очень немного. Будем надеяться, что в дальнейшем среди филологов Тартуского университета появятся и специалисты по анализу стиля и мастерства писателя.

1. К этой работе примыкает и небольшая новая работа Ю. Лотмана «Тарутинский период Отечественной войны 1812 года и развитие русской общественной мысли» (1963), где исследуется роль типографии главной квартиры Кутузова, возглавлявшейся Кайсаровым. «Историческое развитие этого кружка вело его участников по направлению к ранним преддекабристским организациям 1813 – 1815 годов», – отмечает Ю. Лотман.[↩]
2. См. М. А. Цявловский, Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I, Изд. АН СССР, М. 1951, стр. 428.[↩]
3. См. М. А. Цявловский, Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I, стр. 413.[↩]
4. Там же, стр. 389 и 418.[↩]
5. Д. Д. Благой, Творческий путь Пушкина, Изд. АН СССР, М.-Л. 1950, стр. 357.[↩]
6. Последней работой Ю. Лотмана является вышедшая в 1964 году в качестве специального выпуска «ученых записок» книга «Лекции по структуральной поэтике> (вып. 1), где делается попытка применить в теории стиха утвердившийся в точных науках метод структурного анализа, но этой книги мы касаться не будем, так как она требует специального рассмотрения.[↩]