Путь к писательству

Я принадлежу к поколению людей, имеющих все основания считать себя как бы «представителями двух столетий». Правда, в прошлом веке прожил я всего несколько недель. Родился 18 ноября 1899 года в бедной крестьянской семье в деревне Зазыбы, в Витебском уезде бывшей Витебской губернии. Родители – землепашцы и землевладельцы – располагали участком земли, немногим больше десятины. Своей избы не было. Конечно, при таком хозяйстве невозможно было жить даже впроголодь. Отец уходил на отхожий промысел. Работал некоторое время поденщиком на Риго-Орловской железной дороге, а позднее был зачислен ремонтным рабочим по «службе пути».
Каких-нибудь ярких воспоминаний самого раннего детства у меня не сохранилось. Наверное, потому, что одолевали меня всевозможные болезни и беды, лет до трех я вообще не мог ходить. В результате я был постоянным пациентом у всех знахарей и шептунов, практиковавших на мне все методы и приемы тогдашней деревенской «медицины». Видать, уродился я все же выносливым, раз остался жив после всех многочисленных, иногда явно рискованных экспериментов деревенских эскулапов.
Когда я научился ходить, сразу же стал полезным человеком в семье и у меня появились первые трудовые обязанности: я должен был качать в люльке младших сестер и братьев, аккуратно являвшихся каждый год на свет божий. На мой глубокомысленный вопрос, откуда только берутся эти мои подопечные, мне не менее серьезно отвечали, что очередного братца или сестрицу мать нашла в огороде в капусте. До чего же возненавидел я тогда несчастную капусту! Но вскоре сообразил, что дело тут, очевидно, не в капусте, ибо один из очередных братцев появился, когда капуста была давно пошинкована и заквашена. И когда повторилась старая ссылка на капусту, я категорически запротестовал против такой «информации»:
– Не верю! В огороде совсем пусто, там только мокрый снег да холодные лужи…
Родителям пришлось сослаться на аиста.
– Где же аисты! Они давно улетели в теплые края!
Тогда приведена была такая причина, которую я не мог оспорить:
– Его же нам бог послал!
– Ну что же, если бог, так уж пусть… Ему, конечно, неплохо дурака валять, а мне только лишние заботы… Вот пусть бы бог сам покачал люльку – такой умный…
– Поговори, поговори еще!..
И тут я впервые применил нехитрую дипломатию: в некоторых житейских случаях иногда лучше промолчать, чем вступать в бесплодные споры. Тем более что таинственная особа бога и без того приносила мне немало неприятностей. То спутаешь «богородицу» с «отченашем», то во время молитвы залепишь звучного леща кому-нибудь из подопечных, то задашь во время той же молитвы какой-нибудь вопрос некстати – и за все это, конечно, соответствующее взыскание…
Хватало у меня забот и кроме обязанностей няньки. Летом смотри, чтобы не забрался в огород поросенок, чтобы ястреб не унес цыпленка, чтобы не убежал теленок, привязанный у гумна дедом.
К слову, про дедов. Имена их помню, но как звались их отцы, не знаю. Одним словом, родословное дерево весьма куцое, как и в каждой крестьянской или рабочей семье. Геральдические книги у людей труда не составлялись, и прошлые поколения ушли в небытие, неизвестные и забытые навсегда…
Было еще несколько интересных дедов, правда неродных. Среди них шаповалы, коробейники, коновалы и сукновалы, бродячие портные и сапожники. Из всех этих дедов самым замечательным и наиболее уважаемым нами, малышами, был дед-перун. Он приходил в деревню осенью или самой ранней весной, как только начинал сходить снег. На полях наших было много валунов. Попадались среди них и такие, что всей деревней не стронешь с места. У деда много-много различных, незнакомых нам инструментов: долот, молотков, разных сверл. И каких сверл! Не тех, что сверлят дерево, когда, скажем, грабли или какую другую вещь мастерят. Дедово сверло могло и камень сверлить. Весь этот инструмент умещался в кожаной сумке. А в другой дед носил, как говорили нам, «каменную смерть». И мы, дети, всегда с жутким страхом и любопытством посматривали на эту сумку и на самого деда, которого люди также называли «каменной смертью». Но чаще всего его называли дедом-перуном.
Приходит дед к какому-нибудь большому камню на поле и начинает колдовать над ним: обсмотрит со всех сторон, постукает молотком и начнет сверлить коловоротом. Мы уж знаем: делает дед-перун дырку в камне, чтобы пустить в нее громовую стрелу. Так усердствует, что и спина у него взмокнет, закурится паром. Закончит подготовку, отнесет подальше от камня свои сумки и торжественно командует нам:
– А ну, подальше, а то убьет! Сейчас стукнет перун…
Долго агитировать нас не надо было. Бежим, только пыль из-под пяток. Спрячемся где-нибудь в канаве или за грудой валунов: при дороге и глазеем. А дед достанет кресало и начнет важно высекать огонь. Сначала раскурит люльку, потом, оглядевшись, чтобы не осталось вблизи какого-нибудь малого-разини, еще раз; остерегает:
– Смотри же у меня!
Подожжет фитиль и не спеша, с достоинством отойдет подальше и ляжет за подходящий камень. А мы не дышим, ожидаем грома. И наконец как бабахнет! У нас и душа в пятки от страха. Земля содрогнется, что-то со свистом пролетит в воздухе над нашими головами. Стоголосое эхо прогремит над полем, над ближним лесом. Оно все глуше и глуше… Можно уже и глаза открыть, осторожно приподняться и, осмотревшись, бежать со всех ног туда, где постепенно рассеивается облачко сизого дыма да еще сыплется сверху разная труха: соломинки, сухие былинки и жухлый прошлогодний лист. А большого камня как не было. Только груда осколков – в самый раз тащить их на дорогу, мостить шоссе, закладывать фундаменты под избы и гумна.
И дед нам представляется настоящим кудесником.
– Ты, дед, силач! Как смог ты одолеть его?
– Вот и смог… Секрет такой нужно знать, тогда все сможешь…
– А смог бы ты разбить камень, ну такой вот… – подыскивали мы необходимые размеры, – с избу?
– Что тот камень, мне гору подавай, и ее на порох сотру…
Мы не давали деду покоя своими бесконечными вопросами. Тогда, сделав страшное лицо, он пугал нас «каменной смертью».
– Вот напущу на вас, толоконники!
Мы знали, что дед только шутит, а если и пустит на нас эту смерть, то невсамделишную, маленькую, без всякого грома и молний.
– Ну и пускай себе, мы не боимся!
Дед брал из своей страшной сумки щепотку «каменной смерти», сыпал в бумажку, свертывал трубкой и поджигал с одного конца. Мы приседали от страха и любопытства, когда малая, смерть, зловеще зашипев, стремительно взлетала в воздух, рассыпая искры и оставляя за собой еле приметный дымный след. И все… Только летели в воздухе, кружились, как снежные хлопья, серые пепелинки от сгоревшей бумаги.
– Ну, еще разок пусти, еще! – канючили мы у деда, всматриваясь в его суровое лицо, изрезанное глубокими морщинами, продубленное солнцем и ветром. Дед был неприступен. Завязывал ремешками свою сумку и, насупив ершистые брови, строго обрывал нас:
– Хватит, озорники! Дразнить смерть без нужды не следует…
Так и остался на всю жизнь чудесный образ деда-перуна, грозного владыки «каменной смерти».
От тех далеких времен вспоминается еще возвращение с японской войны родных и близких. Как живые, встают перед глазами сцены радостной встречи, черные солдатские мундиры, боевые медали. Были счастливые улыбки, были слезы, слезы радости. Но были и другие слезы. Многие не вернулись с войны, навек оставшись в чужой маньчжурской земле. Были встречи, были и поминки. Веселые песни под гармонь перемежались с глухими причитаниями женщин – солдатских матерей, жен и невест.
Вернувшийся с войны дядя подарил мне жестяную коробку из-под чая. На коробке цветная картинка: стоит, улыбается во весь рот молодая китаянка под розовым зонтиком. Замечательная была коробка, первая игрушка в моей детской жизни…
Вскоре после японской войны родители получили постоянную работу на только что построенной железной дороге Витебск – Жлобин. Мы жили в казарме между станциями Могилев и Лотва. Вокруг густые леса, а в них столько грибов, ягод и орехов! Лес всегда привлекает меня – в любое время года – своей особенной красотой, богатством жизни, обилием красок, звуков и запахов.