Пушкинист, современная профессия

Сто пятьдесят лет, прошедшие со дня смерти Пушкина, – срок огромный по насыщенности историческими событиями; событиями, которые круто изменили жизнь России, раз за разом все резче, все бесповоротней отдаляя, отделяя нас от эпохи Пушкина, Дата располагает к подведению итогов, и сейчас естественно задуматься над тем, как мы распорядились духовными ценностями, которые Пушкин нам оставил, какое место занимают они в нашей сегодняшней жизни. В этой статье речь пойдет главным образом о пушкиноведении; но при всей специфичности своей профессии пушкинисты явно или неявно связаны с проблемами современного общества, тем более что отношение к Пушкину – одна из таких проблем.

На первый взгляд может показаться, что уж здесь-то у нас все обстоит прекрасно. В самом деле, из одной газетной статьи в другую переходят неоспоримые доказательства горячей всенародной любви к Пушкину: столько-то сотен тысяч человек посетило Михайловское; столько-то миллионов побывало на Мойке; мгновенно исчезают с прилавков книги о Пушкине; на собрание его сочинений не подписаться; Праздники поэзии, цветы к памятникам и т. д. и т. п. По мере перечисления ликование нарастает, уже трудно спокойно разбираться в происходящем, хочется восклицать: «Не заросла народная тропа! Слух прошел по всей Руси! Долго будет он любезен народу!» Разобраться же между тем давно пора. Что такое сегодня эта любовь к Пушкину? Не во внешних ее проявлениях, не в количественном выражении, а по существу.

Удивительно точно, по-моему, сказала Л. Гинзбург: «Любовь к Пушкину – верный признак человека русской культуры». Это так, и таких людей, конечно, немало.

Но было бы непростительным самообольщением думать, что они составляют большинство. Далеко не каждый, скажем осторожно, посетитель Музея-квартиры Пушкина или участник Праздника поэзии является живым носителем отечественных культурных традиций. Так что же представляет собой их любовь к Пушкину?

Социологических исследований по этому вопросу не проводилось, и я, сотрудник ИРЛИ (Пушкинского Дома), могу опираться только на свои личные впечатления и на впечатления своих коллег. Эти впечатления не могут, конечно, претендовать на строго объективный и исчерпывающий анализ явления, но они все же, думается, показательны, ибо достаточно разнообразны: здесь и просто разговоры, неизменно завязывающиеся, если один из присутствующих профессионально занимается пушкиноведением; и вопросы из зала на публичных лекциях; и письма, в большом количестве поступающие в Пушкинский Дом.

Прежде всего приходится признать: наименьший интерес вызывают у иных «поклонников» Пушкина пушкинские произведения. Обратим внимание: если речь заходит о Достоевском, то начинается обсуждение проблемы «преступления и наказания» или смысла «Легенды о Великом Инквизиторе»; если о Льве Толстом – разговор коснется теории непротивления или судьбы Анны Карениной. Если же речь заходит о Пушкине, в девяти случаях из десяти будут обсуждаться проблемы его личной жизни и даже быта. А изменял ли он своей жене? А сколько он получал за строчку? А кому принадлежал дом, где он снимал квартиру в таком-то году? и т. п.

Этому способствует, в частности, отношение к Пушкину, которое прослеживается в периодической печати и научно-популярных публикациях. Давно высмеяно отношение к классикам как к недоучившимся школьникам (Толстой не понял, Гоголь заблуждался, Достоевский ошибался…), но Пушкину повезло еще меньше. Нетрудно заметить, что Пушкин – всегда прав и понимает все правильно. Другими словами, ему навязано совершенно несвойственное ему обыкновение вещать прописные истины. Так и получается, что в сферах мировоззренческих и философских с Пушкиным проблем нет. Зато проблема его взаимоотношений с Натальей Николаевной, если судить по накалу газетно-журнальных страстей, является чуть ли не одной из кардинальных проблем российской литературы и истории.

При желании и в этом можно найти повод для ликования: люди интересуются даже такими подробностями жизни поэта! Но хорошо, если «даже такими», хуже, если «только такими»… Бывает, что человек, горячо интересующийся вопросом, через какой именно мост переезжал Пушкин по пути на дачу, знает «Пиковую даму» по либретто Модеста Чайковского, а «Евгения Онегина» не открывал со школьных времен. Так что ему, спрашивается, этот мост? И что ему Пушкин? Знаю, есть люди, которых такое положение вещей даже как-то умиляет; они считают, что и сам поэт, возможно, умилился бы. Я все же придерживаюсь того мнения, что при всем богатстве и яркости человеческой индивидуальности Пушкина иметь хоть сколько-нибудь верное представление о нем, игнорируя его творчество, просто невозможно. Да и сам Пушкин, что ни говори, надеялся, что душа его будет жить «в заветной лире», то есть в его поэзии, а не в воспоминаниях его современников.

Интерес к личной жизни поэта понять можно – но не обывательское же любопытство! Между тем такой переход неизбежен, если, рассуждая о частной жизни Пушкина, игнорировать содержание его духовной жизни. Тогда и выходят на первый план «наболевшие вопросы» типа: изменял ли поэт жене, был ли ребенок от такой-то и т. п. Признаемся, что наша любовь к Пушкину становится бесцеремонной. О явлениях подобного толка писал сам Пушкин: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Онмал, как мы,он мерзок, как мы!Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе» ¹  . Вот это «иначе» и необходимо иметь в виду, то есть помнить о масштабе личности человека, о котором беремся судить.

Но откуда же возьмется представление о масштабе личности Пушкина у тех, кто более чем поверхностно знаком с его творчеством? Нет, мне кажется, здесь решительно нечему радоваться. Напротив, не мешало бы объяснить, что сплетничать о Пушкине – вовсе не значит интересоваться историей и литературой. Это гораздо хуже, чем сплетничать о соседе, ибо мы бездумно размениваем на житейские мелочи жизнь великого человека и рискуем уподобиться той самой «толпе», о которой он писал с таким отвращением.

Объяснить все это должны, казалось бы, пушкинисты, но они проявляют удивительное спокойствие. Конечно, все мы прекрасно знаем, что если предложить слушателям на выбор две темы лекции: «Художественный мир романа «Евгений Онегин» или «Новые факты частной жизни Пушкина», – можно не сомневаться, какая из них соберет большую аудиторию. Но, убаюканным восторженной декламацией о всеобщей любви к Пушкину, нам так не хочется отдавать себе отчет в реальном положении дел. А положение дел, видимо, таково: в то время как одни увлеченно спорят об исторических и эстетических проблемах «Капитанской дочки», другие живут с убеждением, что «Капитанская дочка» – одно из самых скучных в мире произведений.

Необходимо задуматься еще над одним важным обстоятельством: интерес к жизни и личности Пушкина у части читательской аудитории преломляется в резко критическое отношение к пушкиноведческим исследованиям. Изучение биографии Пушкина не стоит на месте: в научный оборот вводятся новые материалы, обнаруживаются неизвестные подробности. Отказываясь от устаревших или навязанных когда-то концепций, исследователи по-новому, более глубоко освещают обстоятельства общественной и частной жизни Пушкина – взаимоотношения с властями, с друзьями и недругами, с литературной средой. Так что новых фактов, в самом деле, набирается немало. Но, оказывается, имеется достаточно обширная группа читателей, которая делит факты не на «новые» и «старые», а на те, которые укладываются в привычную схему, и те, которые не укладываются. И эти последние вызывают не столько интерес, сколько негодование.

– Как смел А. выискивать какие-то сложности и противоречия в отношении Пушкина к декабристам?! – С возмущением прочел в статье Б., что Пушкин якобы проигрывал свои стихи в карты! – С какой целью исследователь В. пытается обелить образ злейшего врага Пушкина Воронцова? – Странным кажется стремление пересмотреть отношение Пушкина к светскому обществу! – В книге, которую будут читать школьники, сообщается, что у Пушкина был незаконный ребенок от его крепостной! и т. д. Приходилось даже слышать, что хорошо бы запретить публиковать сами письма Пушкина: бог знает о чем пишет порой классик, да и выражения подпускает порой совершенно неприличные.

Подобные отзывы исходят от людей читающих и заинтересованных; они пишут письма в Пушкинский Дом, принимают участие в читательских конференциях, преподают литературу. Они, казалось бы, любят Пушкина. Но кого же они любят на самом деле?

Претензии к пушкиноведческим работам зачастую сводятся к тому, что Пушкин в них «не такой». Но откуда взялось это представление о том, какой Пушкин – настоящий? Представление столь твердое, что с ним можно сверяться, как с эталоном, отвергая даже документально подтвержденные факты. Из работ старых пушкинистов? Вряд ли они так хорошо известны, их и достать-то нелегко. К тому же многие факты, вызывающие неудовольствие, та же злополучная история с Ольгой Калашниковой например, и раньше не были секретом. Собственно, этот «настоящий Пушкин» – некий миф об идеальном русском поэте, бытующий и формирующийся отчасти за счет сведений о реальном историческом Пушкине (преимущественно тех, которые находятся на вооружении у экскурсоводов, авторов популярных брошюр и краеведческих публикаций, газетных статей к памятным датам и пр.); отчасти за счет вкусов и представлений известной части самого общества. Речь идет, разумеется, об определенном социальном слое, где недостаток культуры и образованности печальным образом сочетается с бурным темпераментом. Вооруженные поверхностными и несистематичными знаниями и набором расхожих истин, эти почитатели стоят насмерть – за нехитрые схемы, внутри которых чувствуют себя удобно и уверенно и в которые обязан уложиться и Пушкин. Они всегда выступают с «высоких идейных позиций» и вещают громкие слова. Кажется, что они – за идеалы; кажется, что они – против смакования пикантных историй. Но вдохновляет их вовсе не стремление защитить истину, напротив, активное нежелание ее знать.

С проблемой доступности исторических фактов особенно мудрить нечего – их нужно исторически осмыслять, но утаивать их нельзя ни при каких обстоятельствах. А вот проблема агрессивных «почитателей» Пушкина достаточно серьезна. Может быть, их не так уж и много в численном выражении, не знаю. Но в силу своей повышенной активности они играют заметную роль в общественном мнении – и роль регрессивную. А поскольку на одном из их знамен начертано: «Пушкин», мы должны бы были первыми принять этот удар и на себя. Но мы предпочитаем уклоняться…

Не будем здесь касаться людей, которые и в самом деле любят Пушкина, читают его произведения, стремятся понять его лучше и глубже. Их много, и с ними все в порядке – о них тревожиться нечего. Тревожиться нужно о тех «поклонниках» поэта, которые его не читают и не желают знать о нем правды. Вместе с тем тревогу вызывает и пушкиноведение, роль которого в этом массовом увлечении Пушкиным представляется слишком пассивной. Не будем, однако, торопиться с выводами, прежде постараемся разобраться, что это за явление – современное пушкиноведение?

* * *

От слова «пушкинист» как бы веет некоторой старомодностью. Я сама работаю в секторе пушкиноведения, но при слове «пушкинист» мне неизменно представляется не кто-нибудь из моих коллег, а только мой покойный научный руководитель Николай Васильевич Измайлов. Благообразное красивое старческое лицо, тонкая сдержанная вежливость, французские словечки… И наверное, это справедливо: пусть за словом «пушкинист» встает именно такой образ – образ старого русского интеллигента – в память пушкинистов уже ушедших от нас поколений. Тех, которые неутомимо и терпеливо собирали воспоминания современников, автографы и списки стихотворений, чудом прочитывали исчерканные черновики, отыскивали утерянные письма, путем долгих кропотливых изучений устанавливали даты и определяли лирических адресатов. Они составили корпус пушкинских текстов, которым мы сейчас располагаем; они проследили пушкинскую жизнь день за днем, не пренебрегая самыми незначительными фактами; они тщательно просеяли все пушкинские тексты, выявляя скрытые цитаты и реминисценции, намеки биографического характера; они отыскали источники многих пушкинских произведений, очертили литературные влияния и традиции. Они сделали все, чтобы с гордостью произнести слова, которые потом будут часто повторять:теперь мы знаем о Пушкине больше, чем любой из его самых близких друзей, больше, чем знал он сам.

Они еще совсем недавно жили среди нас. Прожив долгие и нелегкие жизни, они оставались примером высочайшей культуры, редкой эрудиции, научной добросовестности. В последние годы ушли Т. Цявловская, Н. Измайлов, М. Алексеев, С. Бонди. Остались их труды, без которых не сможет обойтись ни одно поколение исследователей, – но старое пушкиноведение кончилось вместе с ними.

Не хочется и говорить, однако среди всех благодарных и восхищенных слов, которые уже были и еще будут не раз сказаны о старых пушкинистах, засела, как заноза, убийственная фраза Маяковского, обращенная к Пушкину: «Бойтесь пушкинистов! Старомозгий Плюшкин, перышко держа, полезет с перержавленным…» Плюшкин?! Жадный, бессмысленный накопитель… Груды беспорядочно сваленного хлама… Сухарь из пирога… Нет, это уж слишком! Должно быть, сказано в полемическом запале. Или – поискать конкретные имена, которые единственно и имеются в виду? В общем, выкрутиться можно, но уже не уйти от досадного признания: сказано, конечно, зло, но в чем-то весьма метко.

Да, в старом пушкиноведении была такая черта: не столько «изучать», сколько «знать», просто «знать» – и все. Пушкинисты увлеченно собирали факты так, как другие собирали картины или марки, – не для того, чтобы что-то делать с ними дальше, а для того, чтобы иметь хорошую коллекцию. Именно эта черта, в утрированном, конечно, виде, и допускает сравнение с Плюшкиным – не кого-либо из конкретных ученых – никто из них не заслуживает обидного прозвища, – а того типа пушкиниста, который сложился в конце XIX – начале XX века.

Между тем наступала новая эпоха, изменялись общественные запросы и интересы, менялось и пушкиноведение. Чтобы продемонстрировать, в каком направлении оно менялось, достаточно привести названия: «Социология творчества Пушкина», «Пушкин – родоначальник новой русской литературы», «Пушкин и Франция», «Пушкин и проблемы реалистического стиля» и т. д. Теперь пушкиноведение уже никак нельзя упрекнуть в нагромождении несистематизированных фактов. Факты уже не лежали мертвым грузом, они служили построению масштабных историко-литературных концепций. Достижения советского пушкиноведения здесь общеизвестны. Не будем пытаться повторить в нескольких фразах то, что едва уместилось в объемистый том «Пушкин. Итоги и проблемы изучения» – труд, который подвел итоги классическому историко-литературному изучению Пушкина. Но, несмотря на несомненные и громадные успехи, несмотря на высокий авторитет пушкиноведения, и среди филологов, и среди сравнительно широких кругов читателей, которые соприкасались с пушкиноведением через изучение Пушкина в школе, нарастало недовольство. В 60 – 70-е годы это недовольство стало проявляться открыто, вызывая резкие споры и столкновения среди литературоведов.

Суть претензий сводилась в конечном счете к следующему: традиционная история литературы слишком отдалила от современности пушкинское наследие, замкнула его произведения в конкретно-историческом контексте, погрузила в узколитературоведческую проблематику. В результате многочисленные научные труды оказались не в состоянии ответить на простой иестественный вопрос:что дают произведения Пушкина современным людям?Ведь что ни говори, мы читаем Пушкина не для того, чтобы лишний раз порадоваться тому, как быстро нарастали в его творчестве реалистические тенденции, и даже не для того, чтобы подивиться его художественному мастерству. Так для чего же – а вернее, почему – мы его читаем? В чем состоит непреходящая ценность его произведений? Историки литературы подобные вопросы всерьез не обсуждали; а школьное преподавание, ориентирующееся на историю литературы, превращало Пушкина в скучного музейного классика, которого положено почитать, но читать, вообще говоря, незачем. Слава богу, Пушкин и сам мог за себя постоять: его произведения находили своих серьезных и увлеченных читателей. Некоторые из них становились филологами и при этом уже не желали свои мысли и переживания, возбужденные пушкинской поэзией, ограничить областью сугубо личных интересов. Сделав художественное содержание произведений Пушкина предметом своих исследований, они захотели раскрыть надвременной смысл его творчества. Нельзя сказать, чтоб эти намерения были встречены с восторгом.

Исследования нового типа столкнулись с резкой критикой со стороны традиционного пушкиноведения. Критика эта только частично просачивалась в печать. Возражения были решительными, и самое, так сказать, распространенное из них звучало примерно так: это, может быть, и интересно, и талантливо, но это вообще не наука.

Не будем вдаваться в теоретические споры о природе науки, тем более что речь шла, разумеется, не о противоречии научному способу познания как таковому, а о несоответствии канонам и методам традиционной истории литературы. Новые работы именовались «интерпретациями» и противопоставлялись научному изучению как нечто необязательное и даже не требующее специального образования². Думается, это неверно и терминологически (любое осмысление художественного произведения является его интерпретацией), и по существу_,странно думать, что литературовед должен изучать произведение в самых разных частных аспектах, не касаясь того, что, собственно, и делает это произведение великим, классическим и обеспечивает его долгую жизнь в поколениях читателей. Разумеется, каждый умный и эстетически развитой человек понимает смысл произведения, порой очень глубоко, и для этого действительно совершенно необязательно быть филологом. Но вывести на поверхность, сделать явными те смыслы и закономерности, которые, при наличии художественной чуткости, лишь подсознательно ощущаются читателем, осмыслить их с точек зрения философской, мировоззренческой и исторической, представить творчество данного писателя или даже отдельное произведение как этап в бесконечном процессе самопознания человека – задача, которая не может осуществляться сама собой просто в процессе чтения, ее филолог не вправе перепоручать никому другому.

Эту задачу и поставило перед собой новое направление в пушкиноведении, постепенно сформировавшееся рядом с традиционным историко-литературным пушкиноведением и именуемое обычно изучением поэтики художественных текстов. Нужно сказать, что против этой задачи, высказанной вот в такой, самой общей форме, наверное, никто бы возражать и не стал; возражали против того, как именно пытались ее решать. Чтобы разобраться в существе разногласий, постараемся определить особенности этого нового подхода к изучению пушкинских произведений.

«Краткая литературная энциклопедия», выделяя поэтику общую, историческую и описательную, определяет задачи описательной поэтики как такое изучение структуры конкретных произведений одного автора, которое раскрыло бы их общие черты. «При этом одно произведение рассматривается как текст, написанный по правилам поэтического языка, общего для целого ряда произведений (автора или эпохи)» ³. Под таким углом зрения рассматриваются произведения Пушкина в исследованиях Л. Гинзбург о лирике и А. Чудакова о прозе. Между тем совершенно очевидно, что масса других исследований под такое определение не подходит, ибо их авторы описывают структуру произведения совсем под другим углом зрения. Наиболее четко его охарактеризовал Н. Гей, предложив ввести наряду с понятием «поэтика» понятие «художественность»: «…если в ходе анализа поэтики суммируются и обобщаются приемы и средства, характерные для определенной совокупности явлений, взятых в значительной мере обособленно от других сторон художественного целого, то при исследовании художественности исходят прежде всего из конкретного произведения как единственно возможной системы осуществления творческого замысла» ⁴. Многие исследования, в названии которых стоит слово «поэтика», посвящены именно художественности в этом понимании. Между работами такого рода и традиционными историко-литературными работами обнаруживается существенная разница в целях и методах исследования. Если сформулировать различие в самых общих чертах, то можно сказать, что историков литературы интересует связь произведения с современной ему действительностью и определение места произведения в историко-литературном процессе, а исследователей поэтики – раскрытие смысла произведения на основе анализа его художественной формы. Это не означает, конечно, что историко-литературные исследования игнорируют смысл произведения, а изучение поэтики начисто не координируется с историко-литературным процессом, – но основная направленность и в том и в другом случае очевидна.

Стремление исследователей поэтики раскрыть общефилософский, «надвременной» смысл художественного произведения подчас вызывает упреки, будто они пытаются умалить его конкретный – скажем, политический – смысл. Такая критика уводит в сторону от собственно научной полемики.

1. Пушкин, Полн. собр. соч. в 16-ти томах, т. XIII, Л., 1937, с. 243 – 244.[↩]
2. См., например: С.Селиванова, Познание Пушкина. – «Вопросы литературы», 1979, N 10. Статья представляет собой рецензию на книгу С. Бонди «О Пушкине» (М., 1978), в ней проводится полемическое противопоставление «научных методов» изучения «интерпретациям» и «концепциям».[↩]
3. «Краткая литературная энциклопедия», т. 5, М., 1968, с. 938.[↩]
4. Н. К.Гей, Художественность литературы, М., 1967, с. 15.[↩]